С. Воложин
Владимов. Не обращайте вниманья, маэстро.
Генерал и его армия
Художественный смысл
| Оправдание это всякой жизни. |
Не духом единым?.. Или не хлебом?..
|
Антисоветская и анисталинская мифология – факт эпохи… в той ситуации, в которой мы живём, не мифы нужны. Нужна реальность, трезвость ума нужна, а не слепая вера. Кургинян. |
Я…
(Опять это “я”, лишающее сочинение научности в её современном состоянии, которое игнорирует пока тот факт, что: “Художественное произведение существует только в сознании человека — создателя или интерпретатора текста”, - как написал Матюшкин)
Я получил как бы любящую затрещину от Владимова.
Когда-то (в 1980-м, см. тут) я что написал про Владимова? – “…я инстинктивно испугался, когда по какому-то из западных радиоголосов услышал о каком-то диссиденте Владимове, сбежавшем на Запад. Это должен быть другой Владимов. Было бы слишком ужасно, если бы от нас убегали такие люди, как автор “Трех минут молчания””.
Теперь, прочтя рассказ “Не обращайте вниманья, маэстро” (1982), - написанный Владимовым за год до эмиграции (1983), - я почувствовал, что писатель протелепал мой испуг 1980-го года. И ответил.
Ещё один заход со стороны научности, помня о затрещине.
Совсем недавно (см. тут) я сделал открытие (ну не будем здесь придираться, что оно пока не признано), что политическая левизна состоит в самоограничении, недостижительности и т.п. Сделал я это открытие под хороший аккомпанемент его научности, который в общем виде звучит так: “…научная честность требует постоянно стремиться к такому эксперименту, чтобы, в случае противоречия между его результатом и проверяемой теорией, последняя была отброшена” (Поппер). Я целых три таких эксперимента произвёл в рамках статьи с открытием. Три фальсификатора теории левизны обнаружил. Плохо только, что все три эксперимента теорию поддержали, и не осталось ни одного потенциального. То есть такого, по которому я проверку ещё не сделал, ибо пока не смог, зато теория осталась под дамокловым мечом, что вот-вот будет опровергнута. Меча нет. Зато есть надежда на другой критерий научности: способность теории “обеспечивать получение нового эмпирического знания” (Лакатос). Я надеюсь ниже с её, теории левизны, помощью понять непонятное у Владимова.
Как-то получилось, что я всё больше произведения не реализма объясняю своему читателю. Наверно, реалистические кажутся мне понятными ему и без меня. А не зря ли так кажется?
Вот я читаю:
“- Ку-ку, - сказал мне первый, кто вошёл, с расплющенным носом, приблизив ко мне лицо и совершенно беззвучно, как будто и не сказал, а мысль передал внушением. – Дай же пройти, лопух.
- Простите, пожа… - успел я вымолвить, прежде чем его рука, деревянной твёрдости, запечатала мне рот”.
Я восхитился этой рукой “деревянной твёрдости”. Сразу чувствуется, что этот милиционер - мастер своего дела. У него ж тренированы все мышцы, раз у него такой твёрдости рука. Да и умение говорить беззвучно очень годится, когда подкрадываются к преступнику (а здесь именно такая сцена). И юмор (“Ку-ку”) очень неплохо смотрится, когда можно ж и пулю в лоб через несколько секунд получить. И даже “расплющенным носом” этот милиционер вызывает какое-то обаяние: в драке, наверно, ему расплющили; значит, умеет драться этот милиционер, раз не отступился от профессии, в которой очень вероятно схлопотать по лицу.
Автор явно любит своего персонажа.
А это автор, у которого с милицией могли ассоциироваться неприятности, раз он в середине 60-х написал повесть о гулаговских охранниках, раз в 75-м её отправил на Запад, раз в 77-м исключён из Союза писателей, а в год написания рассказа, может, уже и суд ему угрожал, от которого он через год удрал за границу.
Ну, так как объяснить любовное описание таким автором милиционера?
Он и другого милиционера с любовью описывает:
“Майор поглядел на него с уважением и стал вникать [в план квартиры людей, пожаловавшихся, вот, на бандитов засевших в их квартире под видом кагэбэшников, наблюдающих за “врагом народа”, живущим в доме напротив]:
- Так. Эта панель у вас сплошная. А вот эта дверь – к себе открывается или от себя? Ручка – справа или же слева?
Убей меня Бог, чтоб я всё это помнил. Но папа отвечал уверенно:
- От себя, ручка – справа.
- Хорошо, - майор даже повеселел. – Теперь учтите. Оно, конечно, следовало бы удалить лишних людей из зоны операции, тем более – пожилых, со всякими там функциональными расстройствами, поскольку возможна перестрелка. Но с точки зрения оперативной – лучше, чтобы эти люди оставались в квартире.
- Станьте, пожалуйста, на оперативную точку зрения, сказал папа, бледнея, но твёрдо.
- Я понимаю, вы люди… скажем, робкие. Но я попрошу вас – усильтесь.
- Мы усилимся, - обещал папа. Можете на нас всецело рассчитывать.
- Тогда – где вам лучше укрыться. Бетонную панель пуля не пробивает, но не исключены рикошеты. Иногда – двойные, тройные. Вот в этом уголочке, - он показал на плане, - опасность наименьшая.
- У нас тут как раз стоит диванчик.
- И прекрасно, что стоит. Хозяйка пускай приляжет, как будто ей нездоровится. И будете вести громкий разговор…”.
Очень же дельный этот майор. Своих людей под пули пускать не хочет. А надо ж, чтоб дверь кто-то милиции открыл. Лучше всего – хозяева. И надо ж и их от пуль оградить.
Если он не нарушил инструкций, не удаляя “лишних людей из зоны операции”, то он молодец. И автор не преминул об этом подробно расписать.
Зачем?
Затем же, зачем он превратил плохого кагэбэшника в хорошего в самом конце рассказа.
Сначала смотрим, какой он плохой:
“Появился ещё долговязый – помоложе, с утомлённым лицом и рыбьими неподвижными глазами…”.
Непрошеные гости. Ясно, что нехорошее впечатление.
“Долговязый прикрыл спокойно дверь и проверил два раз, как действует замок”.
Во, ещё и бесцеремонность какая.
“Долговязый надвинулся на меня, спрашивая своим замораживающим взглядом, долго ли я ещё буду не понимать, в чём дело”.
Чушь же какая-то: пришли незнакомые, телепатии нет, а ведут себя, будто договорено о приходе.
“Одну руку ему, как я успел заметить, оттягивала толстая, чёрной кожи, сумка, в другой как будто ничего не было, но мне вспомнились увлекательные фильмы, где бьют ребром ладони пониже уха, и в этом месте у меня сильно заныло”.
Ассоциация с бандитами энкавэдэшниками сталинскими. И кто их знает, перевоспиталась ли после расстрела Берии и разоблачения культа личности Сталина вся масса кагэбэшников?..
Сразу вспомнилось, как я не верил, что Владимов удрал за границу, и как потом пришлось этому поверить. И подумалось теперь: ну да; он стал антисоветчик, раз удрал; и такому естественно очернять КГБ – бандитские, мол, ухватки.
И дальше идёт впечатление о бандитизме КГБ по нарастающей. Причём о низменном, так сказать, бандитизме, интересующемся материальными ценностями.
“В заказах икра сегодня красненькая, четыре банки взял…”.
Поскольку все трое, в общем, одинакового морального облика, я буду цитировать не только долговязого.
“Сегодня ветчина югославская, ты б тоже взял…”.
“- Сапожки немодные у неё [у Беллы Ахмадулиной], - вставляла моя дама тоном сожаления, но отчасти и превосходства. – Наши таких уже сто лет не носят. И шапочка – старенькая.
- Так ведь когда у неё Париж-то был! Пять лет назад [Стала невыездной]”.
Считают деньги в чужом кармане:
“Если мы [враг народа] тогда [за предыдущую рукопись книги] на аванс в две тысячи фунтов согласились, так теперь и с четырьмя спешить не будем. И со Штатами поторгуемся! Хотя они и так хорошо отвалили, а можно и больше с них содрать. – Слышалась искренняя гордость возросшим талантом наблюдаемого и затем – вздох почти горестный. – Да… И почему это я романы не пишу?”.
Прикидывают, как перехватить передаваемую за границу рукопись:
“- Бельгиец… Его на иконах надо подловить”.
А вот в кого долговязый превратился в конце:
“Мама, с закрытыми глазами, сидела на диванчике и, прижав ладони к вискам, раскачивалась из стороны в сторону.
- Боже мой, - говорила она, едва не плача. – Ну можно ли так унижать людей! Какие б они ни были… [КГБ-шникам же досталось от милиции, пришедшей по доносу, что это бандиты]
. . . . . . . . . .
- Ну, что вы так, Анна Рувимовна, - протянул он миролюбиво, усмехаясь одной щекой, похоже, что смущённо. – Зачем вы на нас так [донесшие расхрабрились, глядя как их бьют]... злобствуете? Это мы на вас должны обидеться, натерпелись – не дай Бог…
…Что вы думаете, спросил Коля, мы вашему соседу зла желаем? Охота нам его посадить? Или выдворить в эмиграцию? Если б вы знали, как нам этого не хочется. Мы тоже немножко соображаем, кто чего значит для России…
…Да по-человечески-то мы понимаем, что лучше бы ему здесь печататься. И нам бы меньше было мороки. Но нельзя! Идеология!...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- Скажите, Константин Дмитриевич… кажется так вас величать, я слышала.
- Так, - сказал Коля [псевдоним]
- Вы не думаете, Константин Дмитриевич, что когда ваши дети вырастут, - наверно есть они у вас? – они прочтут его книги и спросят, что было опасного, если просто сидел человек и поскрипывал себе пёрышком?..
Коля-Моцарт, усмехаясь куда-то ртом в пол, помотал головой, вздохнул. Вздох, по крайней мере, был человеческий.
- Эх, Анна Рувимовна!.. Это они сейчас спрашивают. А когда вырастут – спрашивать перестанут. Потому что поймут – идеология! Нельзя!..”
И понимаешь, вся верхушка только по инерции и по видимости ещё советская. Не то, что вот эти простые совки-обыватели, которых власть топчет.
Почему, думаете, Коля-Моцарт поёт песню Окуджавы? Почему строкой из той песни назван сам рассказ? – Потому что Окуджава, - известно, - отказался от своего шестидесятничества, понимаемого как последняя попытка вылечить извращённый строй, социализмом самоназывающийся. Время, не освящённое идеей левизны-самоограничения, работало на поправение левых. На эволюцию в сторону реставрации капитализма, с его ориентацией на престижное потребление для верхов да и вообще всех. А сознание ж всегда отстаёт от бытия. Вот верхи, КГБ-шники, сознанием ещё в так называемом социализме (поют старого Окуджаву, Высоцкого помнят и любят, даже говорят, - когда по-человечески говорят, в конце, - как люди, от которых социализм ещё может ожидать спасения себя от перерождения), а живут эти верхи уже в контрастном (как сам капитализм) обществе, естественном, так сказать, нацеленном на “хлебом единым жив человек”.
И уехал автор, это сочинивший, всё-таки на Запад…
Так что? Он за это престижное потребление (ПП)?
В “Трёх минутах молчания” (1969), - см. тут, - он ещё был явно за другое ПП, за перманентный подвиг.
Что такое – этот авторский юморок по отношению к “я”-повествователю, еврею, всё не едущему на Запад к уже уехавшей и ждущей его там – кому? любимой? - и засматриваюшемуся на, вот, на молоденькую КГБ-шницу?
“Она сразу меня поразила – странной бледностью щёк, потупленным взором, длинными белыми прядями, стекавшими из-под синего беретика, надетого набекрень, как у десантников”.
Эта активность его…
“- А как будут спрашивать родственницу? – спросил я, уже почувствовав облегчение [бить ниже уха не собираются]. Мне захотелось узнать имя пленившей меня дамы”.
“- Что-нибудь он опять натворил? – спросил я даму. – Выступил с чем-нибудь легкомысленным?
Она взглянула на меня холодно из-под опущенных наполовину век, затем её взгляд переместился куда-то ниже моего лица, ниже груди, несколько задержался ниже пояса и ушёл в сторону. Больше её взгляд не останавливался на мне никогда”.
А персонаж так и продолжил её иметь в виду. – Автору смешно.
Улыбается он и от идеализма папы, не допускающего бандитских ухваток у КГБ… улыбается от смелости его, дошедшего до доноса в милицию на бандитов… улыбается от готовности папы на всё ради советского патриотизма: на политическое стукачество (анекдоты про милицию рассказывают, мол, бандиты), на посильное участие в задержании подозрительных.
Что: отсталых совков-провинциалов передовой автор описывает с улыбкой?
Или какой там уж он передовой, если Запад показал только глазами низменных потребителей гэбистов?
Впрочем, не только:
“Скрипку её, довольно ценную, провезти не удалось, - но, кажется, ей такая и не понадобилась в Бостоне, США, с концертами у неё пока не выходит, она даёт уроки музыки и этим зарабатывает столько, что “двум нашим семьям, как она пишет, - с голоду умереть не удастся”. Первые письма от неё полны были эйфории, она желала успеха моей диссертации и заверяла, что здесь то, чем я занимаюсь, будет иметь вес – побольше, нежели там, - но полтора года прошло, и всё больше стало сквозить грусти и раздражения – оттого, что меня, по-видимому, не дождаться; в последних – она скучает по Москве и даже “по всей нашей мрази”, а о том, что ждёт, уже ни слова. Может быть, если б вышло с концертами, и не было бы причин для тоски”.
А вдруг были бы? Автор-то (наблюдаемый, по рассказу персонаж, да и сочиняющий рассказ в 1982 году Владимов) – вот не едет же…
Так зачем в конце похорошели чекисты?
Отчего автор расшатал нервы “моей десантницы”?
“- Не смей! – послышался рыдающий вопль дамы. – Не смей перед ними ещё унижаться!..
…Да они тебе повеситься предлагают! – кричала дама. – А сало – русское едят!..”
Насчёт сала придётся отвлечься, иначе будет не понятно дальнейшее.
Речь о басне Сергея Михалкова “Две подруги”, о Крысе и Мыши. У Крысы страсть ко всему заграничному (как у наших КГБ-шников), кроме сала (как у наших КГБ-шников - склонность к великорусскому шовинизму, который уважает – как сейчас увидим – и обрусевшая еврейка Анна Рувимовна).
Это русскую совесть “моей десантницы” затронула Анна Рувимовна:
“- И чтобы они после этого… не повесились, нет, я им такого не пожелаю, но даже не поняли бы, что с ними произошло! И это они – русские?! [продались за икру и шляпку из Парижа] И это они решают – кого лишить родины, гражданства? Надо их самих лишить навсегда – национальности!”
Русскость-то – чувствительной и общей оказалась и у “моей десантницы”, и у Анны Рувимовны (которой практическою политикой в СССР его последних десятилетий отказывалось, ассимилированной еврейке, называться русской – по самоощущению).
Так не просвечивать ли стала в рассказе как ценность исконная недостижительность российская в её оппозиции к Западу, левизна-самоограничение – в их противостоянии тенденции капитализма последних десятилетий ко всепобедительности?
Аполлон Григорьев, романтик, как-то с презрением отнёсся к реалистическому объяснению героя действительностью: оправдание, мол, это всякой жизни… А я Владимова “Трёх минут молчания” отнёс к реалистам, мудро предсказывающим, что всё-то в стране идёт к смене нехорошего, социализмом называвшего себя, строя. И вот через надцать лет, в рассказе, что воспевается у Владимова? Изменчивость человеческая в лице КГБ-шников, их естественное предательство противоестественного строя? И потому автор стал снисходительным к ним в конце рассказа? Или это горечь автора, романтическое презрение к оправданию всякой жизни? Мудро – реалист – посмеивается он над неизменными и наивными совками-идеалистами? Или романтически жалеет их верность строю?
Как всё перепуталось!
Всем сестрам по серьгам подарил Владимов. Наверно, он всё же реалист, раз он с такой любовной подробностью описания отнёсся и к столь разным персонажам, и к всё же столь одинаково русским в итоге-то. Итог-то не такой во всяком случае, чем начало. Значит, важен процесс. А это ли не пафос для реалиста.
Ничего-то особенного я, в результате, не объяснил. Разве что я стал предполагать, что понимаю, почему Владимов до этого рассказа брался за “Верного Руслана”, а после – за предателя генерала Власова. – Оправдание это всякой жизни…
31 марта 2011 г.
Проверка
И вот я стал проверять. Читать про Власова. - Две главы прочёл – практически нет Власова. А настроение у Владимова плохое. Похоже, роман - инвентаризация советских нехорошестей.
Зацепил эпизод о Кошкине, конструкторе Т-34:
“Тут главное – стимул: как-никак, дополнительное питание и каждый месяц свидание с женой, сутки в отдельной камере. В случае успеха обещали освобождение”.
Я что-то видел по телевизору о Кошкине. Не помнится, что он был арестован. Проверил – так и есть. Хоть атмосфера поиска врагов народа кругом и арестов сослуживцев: за опоздание по сроку, за техническую ошибку, - да, было.
Оно, конечно, это – так называемая эксплицитная мотивация, даваемое в авторском тексте соотнесение фактов выдумки с фактами действительности, пусть это даже у Владимова и не слова от автора, а слова от персонажа. Обеспечивает правдоподобие для тех читателей, кто не в курсе той действительности. Что, мол, за разница, если кто и знает, что про Кошкина – это не так. Ну так про Туполева – так, про Королёва – так. Что, мол, за разница, что те от увлечённости работой о своей тюрьме забывали. Ну так рядовые шарашники не забывали.
Ладно.
Читаю ещё пару глав. Власова всё нет. А советские нехорошести даже потеснены. Героизмом. Национальная черта прямо. Власовцы – воюют по принципу “ни шагу назад”. И вот оно, вот - оправдание всякой жизни…
“…какая боль их вела, если не остановило, что в веках будут прокляты и никогда не дождутся благодарности?”
Боль…
Владимов нашёл и точку зрения для вникания в эту боль – точку зрения своего главного героя, генерала Кобрисова - любопытство:
“К людям, ставшим за черту, его влекла тайная тяга, сильнейшее любопытство, как влечёт посмотреть на лицо осуждённого, которому вот через час класть голову под топор”.
Да что там Власов. Владимов берётся понимать самый-самый корень Зла – Светлоокова из СМЕРШ-а:
“Древнейшее почитание иноземца – в русских особенно сильное, до раболепного преклонения – не всякому позволит сделать с ним то, что со своим можно. Как, в сущности, скоро остывает злость к пленному немцу и как ожесточается к “своему”. Зелёным огнём загорелись глаза у Светлоокова в предвкушении “священной расплаты”. Право, нет на Руси занятия упоительнее!”
Есть и мнение иное, в уста представителя духовной элиты вложенное, арестованному ну за ничто литературоведу:
“…модель воровской шайки, законы общества, которое чувствует себя вне закона. Воры и бандиты никакого другого наказания не знают, только смерть”.
Впрочем, ему же в уста дан и другой вариант:
“…на миг устремлял косящий взгляд в потолок, - ему самому много ли надо? Ну, помучить одного-двух, чтоб не напрасно день прожить. В масштабе страны – это пылинка, микроб. Но за это надо заплатить – то же самое разрешить и другому, кто тебя поддерживает, ему тоже хочется помучить…”
Я обманулся. И очень хорошо. Ни о каком не Власове это роман. Это роман о генерале, раздумывавшем было стать гораздо более эффективным, чем в будущем относительно этих дум стал Власов, предавшийся врагам отечества, да и ещё тогда, когда поражение немцев в войне уже всеми предчувствовалось. Это роман о генерале, раздумывавшем было не предаваться врагам, а, во главе армии, вышедшей из семи окружений прямо под Москву, войти в почти никем тогда не защищаемую Москву, арестовать Сталина и принять верховное главнокомандование на себя.
Я давно не читывал такой роман, из-за которого б забывал о ходе времени и о том, что мне неотложно делать надо бы, кроме чтения. Здорово, когда сюжет поворачивает и поворачивает – и всё непредсказуемо.
Но неужели это всё – чтоб сбить с давно и заранее и всем известной мысли о четырёхслойном способе ведения – ну да, победоносной – войны: в три слоя уложить трупами своих, чтоб по ним прошли, почти все тоже погибнув, победители.
Это писалось и было закончено в 1996-м году…
Неужели это – крик боли от того, что сделали с Россией (с 1986-го года начиная) враги сталинистов, столь отхлёстанных по щекам на страницах романа?
Так тогда это не художественное произведение, а иносказательная иллюстрация известной мысли…
- А как же с увлажнявшимися не раз глазами?
- А это чрезмерная чувствительность.
Но нет. Это не чрезмерная чувствительность. Это закономерный результат той идеи, что не духом единым жив человек. Он из плоти и крови. И естественно – его жалеть. И поэтому с такой готовностью у Владимова заплакали женщины, случайно оказавшиеся возле генерала Кобрисова, в минуту, казалось бы, торжества (по репродуктору вещают, что он награждён звездой Героя и повышен в звании), тогда как в отчаянии генерал оттого, что ненужно много полегло его солдат, которых помимо его воли бросили против несдающихся власовцев.
Просто Владимов всё пишет смачно. Заразительно. Всё: плохое и хорошее. Всё. Материальное. Для того у него есть эпизод супружеской измены генерала жене. Смачный. И для того у него есть эпизод вещистский – как Хрущёв привёз подарки на военный совет и отвлекает полководцев на совершенную чепуху.
Не духом единым жив человек!
Но и не хлебом единым…
И для того введён Кирнос, комиссар армии, семь раз выведенной Кобрисовым из окружения, идейный вдохновитель свержения Сталина:
“- Мне революция, можно сказать, открыла все пути. Имею политическое образование, которого ты таки не имеешь, возможность жить идеями, духовной жизнью”.
И вот – поставлен в тупик:
“- Но мы установим диктатуру человечную. Которую каждый примет как свою.
- А такие бывают?
- Мы установим, чего бы это ни стоило!
- Правильно. А кто возражать будет – того к стенке.
- Что ж, расстрел во имя человечности, самый массовый и жестокий – я за. Но это в последний раз!”
И – Кирнос застрелил себя в последнем итоге.
Значит, человечная власть может быть только своя. А своё – извращает социализм. Свои интересы аж заставляют пойти на убийство Кобрисова. Аж 37-й год учинить. Аж катастройку. Аж реставрацию капитализма.
Вот и выходит, что настоящая-то левизна в самоограничении. “Которую каждый примет как свою”.
Вот это – нецитируемый художественный смысл романа. Всюду – тупики, описанные со смаком. А выход – в совсем неожиданность. И очень исподволь Владимов к нему подвёл. Через внешнюю противоположность самоограничения – через… естественное самовыражение Кобрисова. Это и самостийное отступление его армии из Латвии под Москву; это и самоволка-отлучка (перед намечавшимся наступлением) к старому товарищу на бутылку французского коньяка, это и самовольное возвращение в армию, от командования которой он отстранён.
И есть только одна наводка на традиционализм-самоограничение:
“…армейские обозы истощились, а земля, по которой шли, была разграблена и нища… Уже не нужно было призывать командиров отказаться от своего дополнительного пайка в пользу бойцов, голодали все одинаково…
В таком вот отчаянии, когда с утра во рту маковой росинки не было и не обещалось быть, они с Кирносом сидели на земле, привалившись спинами к дереву, бессильные пальцем шевельнуть и языком. Кирнос вдобавок мучился без курева.
И вышел на поляну солдатик – в горбатой шинельке с бахромою на полях, - пригляделся к ним, склонив вбок голову в добела выцветшей пилотке, и произнёс в горестном изумлении:
- Бог ты мой, командующий с комиссаром не евши сидят, бедненькие. А нам-то хоть сухари выдали. Дай-кось поделимся.
Сунул руки в карманы едва не по локоть, перегибаясь с боку на бок, он что-то нашарил, вытащил каменный армейский чёрный сухарь и разломил его надвое.
- Нате-кось, поточите зубки.
Предприняв такие же глубокие изыскания, он вытащил и ссыпал Кирносу на ладонь горстку махорки вперемешку с сухарными крошками. Двое высокорослых и вышестоящих мужиков смотрели оторопело в курносое лопоухое лицо солдатика, едва достававшего, наверно, до плеча им. Они не догадались поблагодарить его, а он того и не ждал; ушёл довольный, что кого-то сумел ублажить, сам себе объясняя убыточную свою щедрость:
- Нельзя ж так людям – совсем без ничего.
Генерал Кобрисов, с сухарём в руке, чувствуя в горле комок, скосился на Кирноса – у того в глазах стояли слёзы. Стыдясь их и злясь на себя, он их утирал кулаком с зажатой в нём махоркой.
- Я это не смогу забыть… Никогда! – выдавил он из себя. – Я судил о жизни и ничего о ней не знал, а теперь я знаю всё. И я благодарю войну – за то, что дала мне это узнать”.
А знал ли Владимов в 96-м году про английскую книгу Медоуза “За пределами роста” 1992-го года или её русский перевод 1994-го года? Из которых видно, что человечество взяло курс на состояние, в котором придуманная автором армия Кобрисова оказалась в августе 1941 года.
Думается, что если и знал, то писал свой роман с учётом того, что человечество плюёт на Медоуза: гром не грянет, мужик не перекрестится.
В отличие от Высоцкого, верившего, что можно немедленно, несмотря ни на что, подвигнуть советских людей очнуться, очнуться и вылечить социализм, Владимову это виделось как процесс, не поддающийся никакому волюнтаризму, большевизму, антибольшевизму. Никакому переламыванию через колено вроде (не дожил Владимов 8 лет), вот, организовываемой нынче кампании так называемой десталинизации как якобы борьбы за свободу, без которой немыслимо, мол, благое общественное устройство.
Никакого насилия – только само…
Вот что значит критерий Лакатоса.
- А не тот ли это случай, что в огороде – бузина, а в Киеве – дядька?
- Да нет. Ведь тема – война. И как она показана? Как вовсе не общее дело, а борьба частных интересов.
“- Ты знаешь, Фотий, мы со своими больше воюем, чем с немцами. Если бы мы со своими не воевали, уже б давно были в Берлине…”.
Ради своей славы и карьеры генералы перетягивают силы и средства друг у друга, интригуют, идут на обман и даже убийство. И конец – минорный. То есть, понимай, частное – это плохо, а общее – хорошо. Но вот когда общим все проникнутся (только не тоталитарным) – большой вопрос. И до того благое общее – разумное самоограничение – над частным не восторжествует. Факт (дата написания романа): реставрация капитализма с отказом от такой беды как тоталитаризм… оказалась такой же бедой, как война.
Киев очень символично в романе переименован в Предславль. Не решился даже такой своевольный генерал, как Кобрисов, в 43-м самовольно взять столицу Украины (как общее дело хотел это сделать – так шиш ему), не решился в 41-м ворваться в Москву и низложить Сталина (лишь в вольных мыслях это осталось) – так и осталась страна Пред Славой построить коммунизм. Частное ещё заедает. С Частным так и будем Пред Славой.
Владимов не зря считал себя шестидесятником.
Но был совсем не мечтательный шестидесятник, а реалист. – Ох, как много мешает торжеству самоограничения.
Не на самой последней странице… в уме умирающего Кобрисова всплыла его военная любовь, так и оставшаяся для нас безымянной. А рядом – жена. И надо не произнести имя той….
“Изо всех сил он удерживал на устах её имя, чтобы не прозвучало оно, и это удалось ему – и он почувствовал облегчение”.
Жизнь прожить – не поле перейти.
И всё-таки облегчение его – от самоограничения.
11 апреля 2011 г.
Натания. Израиль.
Впервые опубликовано по адресу
http://www.pereplet.ru/volozhin/80.html#80
| На главную страницу сайта |
Откликнуться (art-otkrytie@yandex.ru) |