- Что означает широкое применение писателем профессионализмов?

- Например?

- Ну вот: "Кранцы висели у него по бортам, как уши". "Шкерочный возьмёшь". "Я уже на кухтыльнике был". "Скоро пайолы покажутся, последние шлаги вылетают".

- Может, "производственный" роман дурного пошиба?

- Вообще-то общего ответа быть не должно. Конкретно надо подходить каждый раз. Примеры эти – из "Трёх минут молчания" Владимова. Его Твардовский в наступившую эпоху так называемого застоя ещё успел в "Новом мире" напечатать. В 1969 году. До Владимова дошло для многих и многих неочевидное - в СССР есть два класса: начальники (эксплуататоры) и подчинённые (эксплуатируемые), - а социализма нет. Врут про социализм. Вот профессионализмы и призваны обиняком обозначить классовую границу. Противоречия-де, как и в любом классовом обществе, антагонистичны. И будет революция, смена общественного строя.

Я же тогда ещё верил, что ошибки (как нас тогда дурили) в построении социализма есть, а не социализма нет. И решил, что роман не антиначальнический, как наивнореалистически, мол, кажется, а обращён к интеллигенции, заболевшей индивидуализмом. И Владимов, получалось, есть шестидесятник, так называемый, собравшейся социализм спасать. Спасать-де надо – интеллигенции же, в пример беря самоотверженный народ. И для того, мол, у Владимова профессионализмы. Он, мол, тоже спасатель социализма. И потому, хоть с профессионализмами и не понятно, что конкретно сказано в данном предложении, но, в общем, понимать-то текст можно. Что и значит неантагонистичность противоречий и возможность спасения социализма.

Я в этом духе аж написал (http://art-otkrytie.narod.ru/kurginian.htm), умник. Учил не "в лоб" читать прозу.

Правда, тогда я это написал, когда услышал в радиоэфире, что Владимов диссидент. (Мне ещё было жить и жить, пока я осознал, что диссидент может быть и левым – за социализм, а не только правым – за капитализм. А может ещё и никаким: "данет" есть такой неологизм в романе.)

А всё ж и написал тогда я, чуя что-то во Владимове такое, что и в самом деле впоследствии поставило его вне ряда правых диссидентов.

Теперь, спустя годы, представляется, что он был и за изменение строя, и за социализм.

- Как это? Это ж не совместимо. Может быть или – или.

- А вот несовместимостями гомо сапиенс рождён. И несовместимостями должен исчезнуть. Это и будет социализм.

- Глобальная экологическая катастрофа? Или, как Шафаревич говорит: социализм есть естественное стремление к смерти?

- Нет. Избегание этой катастрофы путём прекращения прогресса. Материального прогресса по крайней мере. Человечество испугается перенаселения и перепотребления и введёт самоограничение. Только не государственно, а самодеятельно. Это уже будет не гомо сапиенс, а какой-то другой гомо.

Сперва ж были уже не обезьяны, но ещё и не человеки, - писал Поршнев, - и у них было производство орудий и орудий для изготовления орудий. Миллионы лет. И это производство не управляло их отношениями. Социального не было. Потом стал гомо сапиенс, стало социальное, и стала этого социального марксовская зависимость от производства. А кончится таким могучим производством и таким страхом его дальнейшего прогресса, что социальное через хозяйственный застой освободится от зависимости от производства. Это и будет социализм.

- Но ведь с Поршневым не согласны. Да и с Марксом. Ошибки у них.

- Ядро зато верное. Если объяснить их ошибки, исходя из ядра, - всё сойдётся.

- Например?

- Например, вывод Поршнева, что первое слово ребёнка – "нет". Из-за того-де, что взрослые ему то и дело запрещают, вот он и социализируется, твердя запрет себе сам.

- Ну?

- А на самом деле ребёнок не только социализируется, но и бунтует, изобретая аж целый собственный язык чуть не в неврозе.

- Чуть не в неврозе?!

- Чуть.

Запомнился эпизод из интервью Евгении Симоновой. С ней, рассказала она, в 20 лет случилась несчастная любовь, и она впала в депрессию, не могла спать. А отец был врач. Он знал, что все уговоры взять себя в руки это болтовня и что нужно лечить. Вот он раз придя с работы посадил дочку перед собой, налил ей стакан водки и говорит: пей. - Она выпила. Это был для неё шок. – А теперь рассказывай. – И она стала говорить, говорить, говорить. И выговорилась. И легла, и заснула, и проснулась здоровая.

Вот – слово.

А у животных в естественных условиях жизни не бывает неврозов.

У них и слов нет. (Речевое мышление надо ж отличать от коммуникативной речи, которая у животных есть.)

Зато хорошо известен экспериментальный невроз животного. Человек ставит его в неразрешимую ситуацию – и, пожалуйста – срыв.

Так вот человек возник в подобном как бы эксперименте самой природы.

Жили-были не обезьяны, но и не люди - прямоходящие, двуногие и двурукие трупоеды, даже можно сказать мозгоеды (дробили камнями кости обглоданных зверьми и птицами животных, и доставали костный мозг, или вытапливали его из костей огнём). Такова была их экологическая ниша. У них был инстинкт неубивания чужих. И вся живая природа за то к ним терпимо относилась.

Случались экологические катастрофы, а они всё выживали.

И однажды случилась среди них мутация, приведшая к повышенной внушаемости. Парализовывание другого необычным жестом, звуком. Суггестия. Из-за неё при очередном подоспевшем экологическом кризисе одни нехватку еды стали компенсировать детьми других. Другие убивали и отдавали детей по внушению. Инстинкт-то неубивания распространялся на иных животных, а не на себе подобных. В том и был эксперимент природы. И себя с потомством своим особи сохранить хочется, и суггестии не воспротивишься.

Они б все исчезли с лица земли, если б суггестия естественным образом не рождала контрсуггестию: на необычное ж в принципе можно извернуться необычнейшим.

Мутация (какие-то соединения нейронов) была где-то в области мозга, ведавшей коммуникативной речью. А характер необычности в отчаянном общении (именно в отчаянном) привёл к сверхсигналу, потому сверх-, что он отменял или разрешал простой сигнал. Появилась вторая сигнальная система. Которая поначалу особи вредила – цепенила естественную реакцию. Пока эта противоестественная система не нашлась, - в дополнение к контрсуггестии, - как собою же противостоять цепенящему внушению.

- Как?

– А вот так. Существу ж можно не только просто убегать (отчего и произошёл ускоренный исход из Африки на другие континенты, акцентирую - ускоренный), но и "не понимать" преуспевших во внушении можно.

- Как?

- Создав свои для-своих-сверхсигналы (жесты, жестослова и слова).

Удрало мало. Генетики высчитали – порядка нескольких тысяч особей.

Но и те несли в себе практику "непонимания", отторжения себя ото всех.

Это-то отторжение сошлось с другой мутацией сапиенсов: они стали без шерсти.

Дети не могли держаться за шерсть матери, как у других приматов. Это создавало между детьми и матерями стрессовый фон не слабее, чем между взаимно внушающими гибель взрослыми особями.

Именно драматический характер отношений ребёнка с матерью, заставлял первого делать две, казалось бы, противоположные вещи: и усваивать язык матери, и изобретать свой собственный, агрессивно навязывая его взрослым (и вообще капризничать, что не свойственно детёнышам животных).

Синтаксис – неявен. Поэтому его оставляет себе и ребёнок, и "не понимающий" чужого взрослый. – Так и появился тот поразительный феномен, что все человеческие языки имеют, или лучше сказать - восходят к некому общему синтаксису.

Но по дороге к обществизму, так сказать, идёт и индивидуальный детский язык.

Смотрите.

Ребёнок тянется к маме. Ему нужно подтвердить предсказуемость мира, получить внимание мамы (мир рушится ж без неё). А та даёт вместо себя предмет, что под рукой (играй, мол). Ей нужно дело делать. Ребёнок ведёт себя, как деспот, бросает предмет. Мама возвращает.

Смысл его протянутой руки огромен. А мама навязывает этому движению узкое значение указания. Нет смыслу, да значению, знаку.

Ребёнок сперва управляет взрослым: вот, заставил маму подойти. Но кончается тем, что сдаётся, указанием на предмет (игрушку) прося его. В последнем арьергардном бою за свой огромный смысл ребёнок назовёт своё действие (а глаголы – первые слова у человечества) не по-взрослому (когда освоит звуковые знаки). Но потом и этот бой проиграет. И воцарится в нём победитель-социум, что такое хорошо и что такое плохо. И только навсегда останется чуть не такое, как у другого человека, понимание каждого слова. Социализировался. Почти тоталитаризм общественного. Мир.

А был стресс и бунт.

- И момент бунта с этими профессионализмами и у Владимова?

- Да.

- А как же с в общем-то понятностью книги, следовательно, и с некой понятностью предложений с жаргоном?

- А так же, как с антиначальничеством. Там же кончилось миром. Хороший конец.

Но плохое-то – было. И осталось. Так-то жить нельзя. А если – по книге - продолжается, то просто потому, что Владимов реалист. Он не "в лоб" сказал, что ПОКА – миром кончилось.

- И потому Владимов "и за изменение строя, и за социализм"?

- Да. Это теперь, спустя время, и теория (Ахиезер, Семёнов) показывает. В Октябрьской революции лишь сначала победил локализм:

Этот локализм и был социализм. Самодеятельность, самоуправление. Что и станет в каком-то будущем, после упомянутого испуга человечества от самого себя.

А пока… Пока производительность труда мала, и продуктов на всех не хватает, а частная собственность очень уж ненавистна… Пока вошла в силу политарная собственность. Всё постепенно перешло в совместную собственность класса начальников. (При политаризме и жизнь подчинённых им самим как бы не принадлежит.)

И Владимов, ещё в 1946 году, суворовцем, пошедший в гости к Зощенко в знак солидарности против начальственного нападения на зощенковское творчество, Владимов, униженный своим согласием объявить, что он ходил ДО публикации злосчастного постановления в печати, Владимов, обозлённый, что мать девочки, ходившей с ним, была уволена за несогласие с этим "ДО", Владимов, в 1952-м выпущенный из юридического факультета без распределения, так как арествали его мать по статье 58-10 "антисоветская агитация и пропаганда", - такой Владимов не зря в "Трёх минутах…" так тенденциозно описал, как наплевательски начальнички всех уровней относятся к своим обязанностям и подчинённым.

- Он видел, что социализма нет, и потому нарисовал мечту о семье-человечестве, УЖЕ по три минуты молчания в радиоэфире ведущем себя, как семья?

- Нет. Это мечта главного героя, от имени которого всё в романе дано.

Владимов же – реалист. Он просто чувствовал, что в России – с менталитетом её народа, не направленном на достижительность (не только Сене Шалаю по большому счёту плевать на пропавшую свою норвежскую курточку) революция против политаризма не приведёт к "социализму с человеческим лицом", или грубее, без политкорректности, - не введёт Россию в состав Запада, в классический капитализм.

(Что и случилось в таки пришедшей антиполитаристской революции. Настал сперва новый, но не социалистический, локализм.)

Чтоб это "сказать" Владимов избрал героями своими рыбаков, моряков, которых море зовёт, у которых идеал – Перманентный Подвиг, а не Престижное Потребление.

Владимов, будучи художником, интуитивно ввёл в текст профессионализмы без сносок, что каждое обозначает. Это было единственное формальное педалирование в реалистическом произведении, иллюстрирующее антагонизм классовых интересов в СССР. И, казалось бы, в зарубежном издании романа он мог бы так всё и оставить.

Нет. Он наводнил заграничное издание сносками, объясняющими профессионализмы. Проявил слабость. - Испугался, что западные люди его не поймут?

Этого я не могу объяснить.

Неужели он для западной точки зрения хотел преуменьшить раскол в СССР, чтоб сказать "фэ" и благополучию золотого миллиарда…

Впервые опубликовано по адресу

http://www.pereplet.ru/volozhin/53.html#53