О книге Степновой “Женщины Лазаря” (2011). Писать только потому, что она написана как бы специально, чтоб надо мной посмеяться: “Ах, ты не любишь мещанский идеал? – Так на тебе книгу о нём и читай её, почти всю, сквозь слёзы. Не моги оторваться, как в молодости!”

Когда я, будучи в восторге от стиля, стал, для примера, читать по телефону второй абзац книги товарищу, у меня перехватило дыхание на первой скобке – я уже знал, что мама Лидочки, что из первого абзаца, через 8 страниц утонет:

Автор же нарочито тут присутствует, и как? – смотрит с надмирной высоты на всю эту, казалось бы, взаимосвязанную цепь бесценных мигов, которые на самом деле подчиняются метафизике Зла, что не заметно поверхностному взгляду на физический мир, вроде бы, добрый.

Степнова словно знает, что я очень падок на ницшеанство (при всём его отрицании умом моим). Знает и даёт свой идеал мещанства, простейшей жизни, бесполётной, рутинной в противостоянии этому губительному чёр-р-рному метафизическому Злу.

Степнова словно издевается надо мной, дав в конце картину того света, Вечности такой щемяще сладкой. Более того, в самом конце каким-то непостижимым образом введя мистику и бессмертие в реалии маленькой мещанской жизни:

У меня, когда я читал, аж мурашки по спине побежали от вдруг упоминания Маруси.

Это первая женщина Лазаря, на 20 лет старше его, безумно любимая им до её смерти, да и после, и так и не догадавшаяся ни разу об этом, потому что сама безоглядно и всю свою долгую жизнь любила своего мужа, Чалдонова, а Лазаря, сослуживца Чалдонова, любила, словно ребёнка своего (которого Бог ей не дал). Она давно по сюжету умерла, сотни страниц не упоминалась. Сам Лазарь давно умер и упоминался только что в предсмертном видении взрезавшей себе вену Лидочки. Лидочка – внучка Лазаря и Галины Петровны (копии Маруси, из-за чего Лазарь на ней женился, когда той было 18 лет). Эта Галина по глупости поддалась запугиванию ординарца Лазаря и вышла за Лазаря замуж, питая к нему отвращение, такое, что чуть было с собой не покончила. Но её спасла от этой мысли некая матрона, жившая в доме, в котором жила, оказывается вот в финале, Маруся. А теперь в этом доме стала жить Лидочка, выйдя замуж за успешного предпринимателя Лужбина (собственно, выйдя замуж за этот дом, который оказался точно таким, о каком она мечтала). Стала жить Лидочка, да Галина Петровна распорядилась, дом продать, покинуть ради переезда с мужем в Москву и ради судьбы прима-балерины Большого театра. И рабская Лидочка взрезала себе вены (ей не хочется танцевать, а хочется жить в этом доме и готовить мужу вкуснятины по рецептам, - она не знает, но знаем мы, - дореволюционной книги, служившей ещё Марусе). Так про последнее мы мимоходом узнаём за сотни страниц до, когда Лидочка была ещё маленькая. А вот про мистику с домом – только сейчас. И – мурашки.

И – Лидочка будет спасена, мещанский идеал торжествует. С мистикой на своей стороне.

А Степнова словно поиздевалась над моим невольным пристрастием к немыслимому и отчуждением от обычного.

И не только над этим.

Я ж ещё считаю искусством с маленькой буквы (в пику Искусству с большой) то произведение, в котором можно процитировать, зачем его автор сочинил. Иллюстрацией заранее известного считаю. Даже не с маленькой буквы, а вообще околоискусством. Чтивом.

А тут – пожалуйста:

Степнова здорово заметила, что мещанский идеал как-то в загоне. Назвать человека мещанином, он обижается обычно. Из художественных произведений я редко какое могу вспомнить, чтоб оно здорово воспевало мещанский идеал. Ну, разве, знаменитые голландцы XVII века. Так и то. Раз я теперь непосредственному чувству не доверяю (а те натюрморты мне в юности очень нравились), раз мне теперь подавай сложноустроенность (чтоб из противоречий состоял “текст”)… – Пожалуйста. Есть такой так называемый минус-приём. Это как бы включение в “текст” того из действительности, что всем современникам той действительности известно, а в текст без кавычек не входит как отвергаемое. Голландцы XVII века страшно воевали с Испанией за свою независимость. Это материя более высокая, чем мещанский идеал. Так он из натюрмортов (да и вообще из всех картин голландцев) вытолкнут минус-приёмом. И такой изысканный, извиняюсь, я могу теперь, нисколько не смущаясь, опять, как в юности, голландскими натюрмортами восхищаться как произведениями художественными.

Ну Шишкин. Иван. – Нет. Того я уже вытащил (см. тут и тут) из мещанства (см. тут).

Кузмин? – Да. Впечатляет. Но – как искусство с малой буквы.

“Доктор Живаго”? – Там Мещанство воспето, а не мещанство. Возведённое в космический масштаб.

Может, и Степнова за Пастернаком последовала? Вон. Мистика ж. И абсолюты, абсолюты… Эта абсолютная похожесть на Марусю Галины. И это бессмертие Маруси в кухонности Лидочки и в унаследовании её дома… Эти абсолютные Любови как норма… Ну с несчастьем бездетности она у Маруси. Ну с несчастьем несвершённости у Лазаря с Марусей – физической, с Галиной – духовной. У Галочки с Николенькой… Естественная Любовь в пику извращённой (у Витковского). Этот абсолют Верности… Даже противоестественной и неизвинительной, как у Галины Петровны с Лазарем. Даже извинительной, как у Лидочки с Лужбиным (никто-никто ж её никогда, с пяти лет, не любил, и вдруг – беззаветно любящий Лужбин). Ну и, наконец, абсолют естественной, с любовью, Верности – у мамы и папы Лидочки. Они ж непосредственно один за другим ушли из жизни. Не показано, но то же сказано о Лидочке и Лужбине. И вообще кругом не перечесть абсолютов:

Может, и не зря я сравниваю Степнову с Пастернаком. Вышеприведённая цитата, это мысли Лазаря, грустящего в такт с Чалдоновым о Марусе. Та набрала под свою опеку – в эвакуации, в войну – две семьи, каждая с двумя детьми. И Чалдонову после работы стало невозможно помогать Марусе по дому – пришлые всё делают. Он тоскует по Марусе. Лазарь – вслед. И… мысленно декламирует любовный стих Пастернака, который Пастернак сочинит только через несколько лет в будущем.

Страна Любви – Великая Страна…

Или зря я Пастернака… У того всё-таки раздрай в повествовании “Доктор Живаго” помимо всезнающего автора. Всесвязь же всего – нецитируема. А у Степновой – всего лишь этот всезнающий автор. Всовывается то и дело…

Или просто непривычно, что лирические стихотворения (произведения зачастую просто прикладного искусства) есть норма, а лирическое повествование объёмом с роман нормой не признан.

А был бы признан – я б и не сомневался, что мне нечего о нём писать. Я ж взялся объяснять скрытое. А что может скрыто в лирическом произведении? – Ничего. Наоборот. Всё в нём открыто. И максимизировано. И нюансировано. Чтоб проняло. Чтоб никакая непонятность и загадочность не помешала прониманию. Лирику объяснять не надо.

Ну а я, вот, взял и написал. И что теперь? Стереть?

Жалко. Это само по себе – лирика. О сомнении…

А что не по просветительскому профилю?

Ну не сдержался.