У меня есть товарищ. Очень ко мне критичный. Очень нечувствительный к живописи. И никак не примиряющийся с этим. Особенно он не может примириться с моим утверждением, что в художественном произведении художественный смысл его не дан “в лоб”. Что, мол, если видишь нарисованным на картине дуб, то это значит, что не дуб хотел художник изобразить, а дубом что-то выразить. Он это зло переиначивает: “Берёзу”. И его совершенно не устраивает мой всегдашний отказ объяснить ему ту или иную картину на том основании, что это для меня в принципе проблема, что меня должно озарить, а этого иногда не случается не то, что по заказу – днями, но и месяцами, годами и десятилетиями. Когда я ему говорю, что иную картину не могут понять и столетиями, он не верит. (А я в самом деле раз читал у Панофского, что картину Дюрера “Меланхолия” не понимали веками; и что-то там он, Панофский, выдавал о ней, наконец, в своём тексте, как своё открытие. В чём открытие, я забыл. А это лишний раз убеждало моего товарища, что с живописью что-то темнят знающие люди.) И то, что удавалось мне открыть, и я фиксировал в статье, скажем, его не устраивало как человека логики. А когда я говорил, что важна тут не логика (то или то, и ничто третье), а, наоборот, нелогика (в чём-то и то, и то), - он отказывался понимать.

Но что-то он, наверно, всё же переживал от иной картины. Или мне это казалось. Например, “Утро в сосновом лесу” (1889) Шишкина. Уж больно зло он предлагал мне объяснить её, зная, что я вероятнее всего откажусь, и думая, что чего, мол, тут объяснять? – всё и так ясно.

Что могло быть ясно?

Во-первых, я считаю, что все полуподсознательно живопись понимают, только с процессом так называемого последействия искусства, заключающегося в том, чтоб осознать пережитое и выразить его в словах, у большинства безнадёжно плохо. Некое переживание мой товарищ ощутил. И считает себя вправе требовать от меня объяснения ему его.

Во-вторых, есть же массовые заблуждения относительно произведения. Борис Асафьев ругал Шишкина (и Айвазовского) за холёную живопись, за гладкопись (никаких мазков: если кора дерева – то кора, мох на ней – то мох, роса на нём – то роса, а туман за деревом – то туман…).

Только его перьевые наброски, где изображено, мол, как вся растительность воюет друг с другом за солнце, настоящие, дают жизнь. Вот, может, приблизительно то. Дикость.

А знаменитые его картины – это взгляд лесопродавца, желающего выставить товар в лучшем виде. Мне не хочется соглашаться с Борисом Асафьевым, как бы я его ни уважал. Я видел те наброски в Киевском музее, и они меня не впечатлили. А может, всё же он прав. И мне просто, как и большинству, нравится шикарность эпических полотен Шишкина? И товарищу она нравится. И он хочет получить подтверждение, что он не изгой в общении с искусством. Короче: “как живое”, нравящееся “всем” за то, что “как живое”, за то нравится и ему, и почему-де ему слыть непонимающим живопись? Что я такого другого могу в “Утре…”, скажем, увидеть?

И не исключено ж, что никакого заблуждения публики относительно Шишкина нету. А просто был (и есть) спрос на “услаждения в часы “отдыха после службы”” (Асафьев), и Шишкин этот спрос удовлетворял. То есть то же его “Утро…”, например, есть произведение не идеологического искусства, а прикладного (в данном случае обслуживающее бездумный отдых). А с пониманием прикладного ж действительно нет никаких проблем. Прикладное не прячет, зачем оно, к чему оно прилагается. – Вот товарищ мой это всё переживает, и правильно переживает, и прав в претензиях ко мне.

А что если не прав? Что если попробовать выразить то невыразимое, что все-все в полуподсознании ПРАВИЛЬНО переживают? – И я стал выворачивать своё подсознание.

Пишут, что эту вещь Шишкин написал после тяжёлых травм: поумирало много ближайших родственников его… (Я даже запоминать не стал, кто, - проклятый биографизм, мол.)

Вот и тут на первом плане недавно сломанное бурей дерево…

А никакой же печали! И никакого молодняка соснового рядом нет.

Что если прав Асафьев и нет в картинах, маслом написанных, у Шишкина конкурентной борьбы за жизнь.

А ведь тогда капитализм вовсю разворачивался. И миллионами гробил сельскую жизнь, и крестьянам массово приходилось уходить рабочими в город, чтоб выжить.

И… никакой печали у художника-эпика. – Что ему, что ломается чья-то жизнь… - Народ жив. (Даже статистика говорит, что в ту пору колоссально прибыло населения в России.)

Сама смерть – не смерть Шишкину.

Это как Константин Леонтьев чуть раньше писал, что признаком великой нации является не обращение ею внимания, что кого-то там задавили в дверях.

Когда народа много – всё нипочём.

Этот ядрёный сосновый бор – как бы символ самого расцвета плодовитости. Как и медведица с семьёй. А медведь и русский – это ж тоже стародавний символ, если одно понятие с другим связывают.

Так что: картина символическая, а не реалистическая?

Нет. Она как раз реалистическая. Ибо счастье реализма как раз и состоит в озарении о социальном явлении. Здесь – о том, что народ разогнул свою могучую спину. Шишкин не знал приведённой кривой. Он просто фибрами души чувствовал народ, самую гущу.

Для того и нарисовал самые дебри леса. А для оптимизма – утро и безоблачное небо.

Но в самых дебрях же темно утром, пусть даже и в таком в принципе светлом лесу, как сосновый. – Ничего, нужно выбрать место с оврагом. Овраг опустит кроны спустившихся в него деревьев и даст лучам низкого ещё солнца осветить лес на противоположном склоне оврага. Получатся и дебри, и освещенные. Овраг к тому же вместилище утреннего тумана. А туман даёт воздушную перспективу. Перспектива же – это даль. Даль, несмотря на дебри и глушь! Это как наличие древних мудрых старцев в самой толще народа, провидящих будущее и, вот, говорящее о его оптимистичности: из темноты – к свету.

Тут и идея просвещения.

Наступала эпоха выхода масс на историческую арену. К тому времени уже стали массовыми армии. А всё, что для них требовалось, требовало и соответствующей промышленности и умения с нею справляться. Безземелье гнало в город, зато в городе ждала работа и оплата её. – Урбанизация оказалась явной перспективой для масс. Светом. Овраг открывал перед взором вперёд – небо. Огромное небо подстать огромной России. Целых три проёма в дебрях открывают это небо. Они так и тянут взгляд вверх. А там… Золото и безграничье.

Одно!

Второе!

Третье!

И в каждом вдаль глаз ведут ветки с обрамляющих кадр стволов.

Не предвестье ли это счастья?

То есть это картина не о лесе (что мы видим глазами), а о российском народе в его расцвете. Не о государстве. То как раз реакционным пять лет как стало. Не о прогрессе общественной жизни. Та как раз замерла. А народу было наплевать. На всё интеллигентское наплевать. И Шишкин это почувствовал и передал. И оказался фактически прав аж на двадцать лет вперёд. А если мечтательно – то навсегда. Россия и сейчас мечтает о… И, может, и права.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.ivanshishkin.ru/volojin_article/

http://ivanshishkin.ru/post/