Вторая интернет-часть книги "Есть повести печальнее на свете…"

Сём, здравствуй. Долго не писала, извини.

Я теперь поздно гуляю по вечерам. Последовала твоему совету и целуюсь каждый вечер с другим. Интересно, к чему может привести такой метод опробования.

Нет, Сём, это я только делаю вид, что злюсь, надо бы злиться, но не получается. Несусветицу ты мне порешь, но я понимаю, что тебе нехорошо. Может, надо что-то решать. Может, мне надо выйти за тебя замуж, а потом полюбить. А может, это не трёп, и мы действительно уедем в Сибирь. Откровенно говоря, в это я не верю. В себя не верю. В тебя – не знаю. Наверное, ты можешь постановить себе и выполнить, как человек долга.

Я говорила с одной девочкой, ей очень нравится Братск, да ты знаешь, это Цыбулька. Говорит, что тоже хотела бы уехать, но тоже тяжела.

Это не только романтика и желание попробовать свои силы. В Сибири не хватает специалистов. Люди там растут, потому что от них требуют.

Не хочется верить, что ты не приедешь. И не пишешь давно. И эта последняя картинка.

Слишком всё печально.

Так не должно быть. Ведь нас всё-таки двое, не забывай об этом. Я приеду в июле к тебе на 4 дня. Скорей бы. Мы бы обо всём уже поговорили, хотя, конечно, можно и в письмах, но у нас не получается, всё не в глаз, а в бровь, вокруг да около.

Вчера до 2-х ночи печатали фотографии с Лидой. Сегодня смотрела после работы "Освобождение". А сейчас очень хочу спать, но хочется поговорить с тобой.

Неужели до осени вас не отпустят в отпуск. Или только на этот квартал?

А сейчас у нас политинформация. Ничего, что я пишу карандашом? Я вообще очень неаккуратная.

Спасибо за пластинку.

Всё. Я сейчас побегу и брошу письмо, а то кончается обед. Нет, уже не успею.

Ладно. Брошу вечером. Я чувствую, как у тебя портится настроение.

Сём, мне нужны офицерские линейки. Если у вас есть, пришли, пожалуйста, штуки 3.

Ты У вас в июле уже будут грибы?

Знаешь что, хочешь задание? Во-первых, ты продолжай узнавать про вербовку, и как можно поехать без вербовки.

А во вторых – разработай интересный маршрут на 2 дня. Может, можно присоединиться к кому-нибудь на охоту. А захочешь – пойдём вдвоём.

А может, ваш городской турклуб организовывает походы выходного дня.

Не скучай, Сёмка. Нет, скучай, но не тоскуй. Это плохо всегда быть в расстроенных чувствах.

Пока. Пиши.

Наташа.

*

Наташа!

Я сорвался и жалею.

Впрочем, мне кажется, что особых ужасов там нет. Правда, одно письмо писано почти год назад, и я не помню всего, что там есть. Может, я сейчас не так бы сказал.

Ты, конечно, конверт вскрыла? Я не без причины не удержался. Наверное, просто я плохо переношу, когда меня видят насквозь в тот момент, когда мне этого не хочется.

Приехал на пару дней Фимка. А мама не выдержала, что от тебя так долго нет писем (она всегда почту вынимает после того, как я ухожу на работу), и в субботу при нём говорит мне: возьми ключ, принеси почту, может, письмо тебе есть. Я пошёл, а почты не было. Мама и говорит: забыла тебя твоя барышня. – Забыла, так забыла, что ж делать? – ответил я изумительно спокойным тоном. И сразу понял, что по этому тону Фимке всё ясно. Всё до тонкостей. Я уверен в этом. Ты помнишь, я рассказывал, как я по тому, как он интерпретировал симфоническую поэму "В лесу" Чюрлёниса, понял его отношения с его девицей. Вот так и он. Уверен, потому что его (менее "тонкий") брат Яшка способен был когда-то раскусывать во мне достаточные тонкости. А уж Фимка тем более…

В "Кукле" Болеслава Пруса строптивая главная героиня расценивала чувства окружавших её мужчин таким образом: равнодушен – значит обратил внимание, подчёркнуто равнодушен – значит влюблён, убийственно равнодушен – значит влюблён почти без памяти.

Я живо представил себе, как Фимке всё ясно (причём я его тоже достаточно хорошо знаю, чтоб оценить его полное игнорирование услышанного), и мне стало так, что хоть хватайся булыжники выковыривать, чтоб куда-то разрядиться.

С необыкновенной ловкостью я под носом у их обоих: 1) извлёк спрятанные письма, 2) написал ещё пару строк, 3) вложил в конверт и надписал, 4) и, наконец, вбросил в почтовый ящик, – и в этом нашёл удовлетворение.

Тут же… Если бы им сказали, что я сотворил вот сейчас, в 2 минуты, они бы, наверное, не поверили.

Как я прочёл где-то у Голсуорси – "не дал себе труд скрыть свои чувства".

Да, сорвался… Но я, повторяю, надеюсь, что ничего особо опасного и плохого там нет. Мы всё равно догадываемся, как другому плохо. И оттого, что тебе станут более ясны те или иные мои метания, может, даже лучше будет, а не хуже.

Я ведь по-прежнему исповедую идею, что молчание – не золото. И зря ты просишь, чтоб я маму не ставил в курс дел. Я, конечно, выполню твою просьбу, но что ты этим достигаешь?.. Нет, я понимаю… И почему вдруг можешь не приехать даже после телеграммы, и почему в гостиницу хочешь.

Но всё-таки…

У нас с тобой беда, и мама это давным-давно знает. Ещё осенью она так выразилась о тебе твоём отношении ко мне: и жалко кидать и гiрко їсти.

Это наша беда. И её беда тоже. И нечего от неё особо прятаться.

Хохма: она мне говорит. Я тоже вышла замуж без любви. А потом ещё интереснее (я понимаю, конечно, что здесь солидная доля чисто подбадривания меня). Любовь приходит. Помню, как я приходила к нему в контору, садилась и глаз от него оторвать не могла (чувствовало сердце, что скоро его не будет). – Она всегда склонна под прошлое подвести своё предвидение, а умер он внезапно, неожиданно и достаточно случайно. Хотя, конечно, если б не война, то или тифа бы не было, или спасти бы можно было.

Но отвлёкся я.

Мы всласть с Фимкой наговорились, наплавались, наслушались музыки, насмотрелись футбола и Чюрлёниса (до головной боли, как и с тобой) – вот бы он был какой-то посторонней девушкой – забыл бы я тебя. А? Наташ?

Плохо ему… Он не то, что я. Он очень близко подошёл к тому, что называется настоящей творческой работой. Но это дело под угрозой.

И два камня преткновения: антисемитизм (как это ни печально) и (ещё печальнее) сыновний долг перед матерью.

Это долго расписывать, и я не стану. Но у меня возникло дьявольское желание сожаление: ну неужели не во всём нельзя найти выход?! ну неужели?!

Неужели нельзя показать матери всю пагубность её благих намерений, неужели нельзя государство убедить, что оно себе же гадит, огулом ведя такую политику.

И дальше по ассоциации: неужели нельзя добиться любви любимой девушки, если

Наташка!! Ну что такое может стрястись, что ты даже и телеграмму дашь, но не приедешь.

Я попросил моего Борьку поговорить с женой, может, она согласится – и мы б вчетвером махнули на Косу. Надо же знать, когда ты будешь. Ну как же так?

На тебя давят дома, и я непроизвольно оказываю давление, но неужели нельзя как-то придумать, чтобы тебе было полегче.

Не знаю. На работе я твёрдо знаю, что нет безвыходных положений, что так или иначе дело образуется. Я убедился в этом на своей уже десятилетней практике. Неужели работа настолько уже жизни, что этот оптимизм не применим.

Конечно, сердцу не прикажешь, но…

А вдруг я, как Кармэн, сумею тебя заставить беречься "любви моей". Хосе-то в конце концов сдурел?

Знаешь. Ерунда. Через Фимку мне стало ясно (я и самостоятельно когда-то знал, да уже адаптировался). Творческая работа – главное. И найти её статистически вероятнее всего нам с тобой – в науке. И я тебя ни Севером, ни Востоком на это не наведу. Это сама должна. А без творчества – сама знаешь.

Ну пока. В другой раз.

Сёма.

*

Ох, Сёмка.

Я на каждую строчку твоего письма реагирую по-разному. То досадно и ругаться хочется, то скорей бы мне доехать.

А твоя мама меня уже заранее не любит. И всегда будет смотреть ревниво. Противно мне стало – " жалко кидать и гiрко їсти".

Ты всё равно ей всё говоришь. Так вот я на неё обиделась, а тебе уже сколько раз говорила – не пиши. Не хочу читать. Зачем мне знать все эти неприятности. Я твоё письмо не открывала. Сразу поняла, что там взрыв. А теперь и открывать не хочу.

Я терпеть не могла, когда мама с тётками перемывала кости Валеркиным (брата) девочкам. Ведь она их не знала, судила по поступкам, вот по письмам, как твоё. Послушай меня, это дело только нас двоих. Все другие могут только испортить наши отношения.

Вчера читала в газете статью Долининой "Невестки и свекрови" - кажется, так. Увы, это статистика и печальная действительность. Ладно. Нас это пока непосредственно не касается.

Мне иногда очень жаль, что мы не расстались после той ссоры. Как было бы просто.

Не огорчайся, что я так написала. Думаю, и ты иногда жалеешь.

Мама хочет для тебя спокойной жизни, а я покой понимаю как смерть. И ничуть не преувеличиваю. У меня всегда получаются общие фразы в этом месте. Но я очень надеюсь на будущее, всё ещё надеюсь и не хочу, чтобы потом эти надежды показались мне смешными, не хочу, чтобы кто-нибудь мне это доказал.

А почему я могу не приехать после телеграммы – проще пареной репы. Это я написала, чтобы ты не волновался, если так будет (как я когда-то). Я могу просто не достать на этот день билет. Ведь у меня всё должно решиться в один день. И отгулы, и, если можно, бюллетень. Я сказала, что приеду, и пока желание у меня не пропало.

Если мы поедем на Косу, то, может, не надо ни Борьки, ни его жены. А впрочем – как хочешь. А палатку и рюкзак и прочее ты достанешь? Или это не надо?

Что значит "вдруг мы уломаем маму на великие дела"?

Ты уже, кажется, совсем охладел к этому.

Я тебя тащить не буду. Но была бы рада, если б ты сам захотел.

На работе говорят, что у меня портится характер. Возможно, и правда, я становлюсь злой. Я ненавижу довольных людей, мещан, которые с высоты своей колокольни осмеливаются охаивать то, что им кажется смешным. Мне кажется, я могу делить с тобой всё. Но ты ни там, ни здесь.

А зачем твоего Борьку может потянуть в Израиль? Удовлетворить чувство национального достоинства или за прекрасной жизнью? Ты, кажется, не очень.

Я совсем опустилась как специалист, сама себя в грош не ставлю, и другие соответственно. Уже 2 года я работаю "девочкой". Я хочу и могу увлечься работой. Но не здесь, где все испорчены цивилизацией и "личное" на пьедестале почёта. Я страшно несправедлива сейчас, пишу огулом про "всех". Понимаю. Но всё же и правда тоже есть. С точки зрения науки и творчества Одесса не рай.

Знаешь, сейчас в Одессу очень трудно достать билеты. Прозондируй почву в Аэрофлоте. Самое реальное – что я прилечу 7-8 июля, а улечу 12. Узнай. Если очень туго, может, заранее купить билет, а потом в крайнем случае сдать.

*

Сёмка, ты что-то долго не пишешь.

Одно из двух – или ты снова ведёшь счёт (конечно, не в мою пользу), или ждёшь вдохновения. Мамка подтрунивает, что ты испугался, что я скоро приеду, и притаился. А чего бояться – теперь у меня паспорт в порядке. У нас теперь ведутся разговоры о 6-тидневке. Это очень плохо. Надо поскорее забрать свои отгулы. В эту прошлую субботу мы ездили в лес за грибами. Собрали целую кучу. Я побоялась их есть, а другие повезли домой, и оказалось, что это шампиньоны. В эту субботу опять едем. Постараюсь теперь не сплоховать. Нас было 13. И такая на нас обрушилась гроза – как канонада. Прямо над головой трещало. А мы в это время, закутанные в клеёнки, совершали "поход". Я до сих пор не боялась грозы, наоборот, она вызывала у меня восторг. Но в соседнем селе молния убила человека. Жутко всё-таки. В чистом поле никуда от неё не спрячешься.

Вывесили мы крымский стенд. Первые дни толпы около него стояли. А я до сих пор прохожу мимо него и не могу не остановиться. Нравится он мне. Весёлый такой. Мы там все 13 портретов повесили. А ты там лучше всех. Мы вставили твою фотографию в фигуру такого восторженного с задранными вверх руками, в рыбацкой шляпе. Лида обещала стенд сфотографировать, чтобы выслать тебе.

А пока – одну фотографию. Я её носила в сумке и время от времени посматривала. А теперь надоело. Характера мало. У меня осталась другая – та, которая была на твоей плёнке. Это я тебя снимала в пальто.

Знаешь, я не только не бегаю на море, но даже не хожу пешком на работу. Я такая ленивая. Оттого тебе редко пишу.

Сём, я потеряла книжку своей начальницы – Марта Додд "Пожнёшь бурю". Уже давно и всё боюсь признаться. Если ты где-нибудь увидишь, приобрети, пожалуйста. Это меня очень угнетает.

Ты обижен, что я не прореагировала на твои гневные сентенции. Я с тобой согласна почти во всём, но всё же это долгий разговор.

А когда передо мной встают твои минусы, я всегда вспоминаю, что ты не помог Ире поставить палатку. Всё-таки ты эгоцентрист.

Ну пока. Извини, что скупо. Наташа.

*

Здр

Уф, одолела одним махом твои старые письма (хорошо, что сейчас, а не раньше).

Потом, может, прочту ещё раз, чтобы поспорить, а сейчас – только то, что не

в общем, я очень скучаю за тобой.

Я тебя узнаю в этих письмах. Иногда хохочу, а если прочесть – ничего смешного нет, скорее, наоборот. А просто я в этот момент вижу тебя.

Я нехорошая. Каждый день думаю – а вдруг сегодня снова письмо, хотя недавно было (жду, как конфетку), а сама пишу редко. Так копится, что нужно написать, потом понемногу забывается, а я всё не пишу.

А ты знаешь, ты злой интереснее, чем довольный. Я тебя буду злить. Ты никогда не будешь спокоен.

Я бы хотела быть вдвоём. Сейчас я всюду хожу с Татьяной. Она в отпуске, скучает и просто таскает меня из дому. А мне хочется побыть одной. Она такая настырная.

Мы с ней как будто встречаемся, и как будто я её не очень люблю. Вот если б это был ты, у нас бы совпадали желания, и можно было бы вдвоём побыть одной.

Вот если б тебе дали отпуск, когда ещё тепло. Мы бы совсем не спали.

А ты, когда будешь знать, что я тебя люблю, успокоишься? И будешь ночью спать?

Мама гонит меня мыть посуду. Ну почему я не на пустом острове. А я не пойду.

Ты меня любишь?

А я?

Мама сейчас в отпуске. Но она совсем не отдыхает. Она плохо выглядит, и я не хочу её оставлять.

Я думаю, после твоего приезда мы будем говорить совсем конкретно, и тогда только станет трудно.

Наверное, протелепаешь, что здесь написано. Нет, совсем не то.

Меня удивляло, как ты здорово угадываешь полумысли. Ты не такой, как другие. Злишься? (Но, во всяком случае, не радуешься, думаешь, я хочу себя в чём-то убедить.)

Я тоже хочу телепать.

Я была у Марика. Они, оказывается, уже 2 года собираются уехать из Одессы. У них это, конечно, выйдет. Только Лора окончит консерваторию. Вот они лёгкие на подъём. Каждый год ходят вместе в походы и даже в сложные – например, зимой на Кольский п-в на лыжах. Хочу тоже быть мобильной. Думаешь, у них есть

И мы с Лорой начали строить планы. Я всегда мечтала жить коммуной. Одно время у нас уже был довольно конкретный план, и было присмотрено место в Крыму, где строить дом, и уже были разговоры насчёт площади, и оказалось, что это возможно, и уже приступили к изысканию средств на строительство, но потом Витька женился, и потихоньку мы расползлись.

А мечта у меня осталась. Подумай, как прекрасно. Это не коммунальная квартира, а коммуна. Это возможно. Но сейчас уже я не нахожу деятельного желания у других.

А вот с Лорой мы опять заговорили об этом. Правда, мы не говорили об общем доме, но переехать вместе в какое-нибудь место (завербоваться).

Она говорит – чем искать новых друзей, лучше целой капеллой дёрнуть туда. И Дрын бы поехал. Как жаль, что ты не такой. Не загораешься этим.

Знаешь, возможно, я никогда никуда не поеду, возможно, даже буду жить в Каунасе.

Но я этого не хочу. Я хочу, чтобы мы могли вместе мечтать.

Я тебя никуда тащить не буду. И пока это только моё желание, а твоя обуза – не нужно нам никакого Севера.

Но я так хочу, чтобы ты захотел.

Марики собираются ехать в Воркуту. Там жил их дядя и очень доволен городом и всем.

Мне кажется – это только одно, чего мне не хватает – чтобы мы могли вместе мечтать, чтобы у тебя от чего-нибудь загорелись глаза, чтобы мы строили планы и выполняли их.

А пока – ведь у нас никаких планов нет. Где и с кем жить и что купить – ведь это не планы, т. е. не мечта.

Я не хочу взвешивать и прикидывать – что это – собирание впечатлений или ещё что, но я так страшно завидую иногда, и мне становится горько, как будто я в чём-то обездолена.

А на самом деле Танька говорит, что судьба меня балует. Мол, у меня – всё, и поэтому

А моя Лилька родила дочку, маленькую Наташку

Марик предлагает мне пойти в марте в лыжный поход на Приполярный Урал. И я впервые за большое время загорелась. Я так хочу в большой поход. Наверное, это будет последняя песня. Не знаю, как всё это получится, но я хочу в последний раз сходить.

А может, не в последний. Может, мы с тобой тоже сходим. Но вот в такой поход ты не пойдёшь. Хотя мог бы, конечно. Ты знаешь, безусловно бы смог.

Ведь я впервые стала на лыжи в походе на Карпатах. Поход будет тяжёлый, и это меня прельщает.

Там мы осмотрим Воркуту и, может, что-нибудь найдём.

Загорись, Сёмка. Конечно, впереди лес "непреодолимых" обстоятельств, но я хочу, чтоб ты знал, что такое настоящий поход. Это именно такое, что вспоминается даже в конце жизни. И только там ты сможешь переродиться, как ты хочешь, и вырасти, и уметь дружить. И станешь навсегда молодой. Ой, не зарываюсь ли я? Не пропускай это мимо ушей.

Сём, я хочу послать вам фруктов. А прямого поезда нет, только в Вильнюс.

Ты, когда будешь в командировке там, дай мне телеграмму содержания: Буду Вильнюсе с … по …

И я к последнему сроку вышлю с проводником и дам тебе телеграмму.

Сёмик, а я ещё не отправила. А ты меня не можешь побить, ага! Во-первых, я далеко, а во-вторых, я больная.

Натёрла ногу, она распухла, и я получила бюллетень, хотя сама того не хотела.

А теперь мама по такому случаю заставила меня делать генеральную уборку и стирать. Больше не пойду на бюллетень. Но знаешь, это всё-таки веселее, чем работать. Каждую минуту мне звонят – на работе идёт очередная подготовка к походу.

То, что зачёркнуто – ерунда.

Пиши мне каждый день. Это такая радость.

Целую

*

Вчера я не пошла на заседание клуба песни. Это всё суета и болтовня, но как она связывает по рукам и ногам. Я член, и я должна. И всюду должна, а на себя – времени нет. Сделала маленькую революцию и устроила себе одиночество в парке. И одиночество так меня наградило. Как хорошо было. Наверное, ты бы мне не помешал.

И хотела написать тебе письмо в стихах, но уже темно было. Только кусочек:

А потом, когда шла домой, увидела в парке костёр, это студенты прощались с Одессой. Пели, танцевали в маскарадных костюмах – в простынях, и в вёдрах и с мётлами. И девчонки летали вокруг костра бесшумно и легко, как мыши, а парни прыгали через высоченный костёр с гиками, как джигиты. Мне очень редко бывает завидно. Они показались мне свободными.

*

Наташка!

Миленькая. Какая ты хорошая!

Я спешу тебе ответить, не читая второе письмо. Его я боюсь.

А пока…

Я необычно долго тебе не писал.

О чём сначала?

Я тебе послал подарок ко дню рожденья. А ты его, наверно, не застанешь, если уедешь в Волгоград.

А вот сейчас я сообразил, что и письмо тебя не застанет.

Но пусть.

Я уже слишком долго тебе не писал. То ли меня истощила та последняя вспышка. То ли повлиял переезд на дачу. Ты видишь, какой затёртый лист, на котором я пишу. Это я подготовился (давно уже) писать тебе из лесу. А вот всё не выходило.

Вообще-то я вру. Можно было.

Но всё это мура. Нечего распространяться. Я жду тебя не дождусь.

Увидеть хочу. Живую. Молнией не убитую. Такую безалаберную и хорошую.

Чёрт тебя побери!

А год назад я тебе отсюда, с дачи, всё описывал всякие необычности, связанные с тобой… Хочешь, я тебе ещё скажу в том же роде.

Знаешь! Я страшно не люблю выбирать и покупать подарки. А тут – ничего подобного. И ещё – эксцесс. Этот янтарь, оказывается, только на витрине. А продавать – не продают. Ну меня заело. Думаю, неужели что-нибудь не придумаю? 1,5 часа я маневрировал у магазина. Напридумывал разных вариантов… А в промежутках подползал с разными вопросами. Наконец, продавщица не выдержала и в обход всех моих вариантов вытащила элементарно из-под прилавка и продала. А я хотел сдвоенное. Даже не обрадовался. Но мама потом одобрила – и всё хорошо.

Мне всё же не терпится уже посмотреть другое письмо. Ну, пошёл, как в холодную воду…

*

Наташка! Здравствуй, моя льдинка тающая.

Как ты?

Мне, наверное, не только хуже, но и лучше, чем тебе, что я такой чувствительный. Какие переливы чувств я испытываю…

А вообще я лучше замолкаю…

И всё же похвастаюсь.

Я обнаружил в перспективе новый вид радости для себя: удовлетворение друг другом мамы и тебя.

Я с торжеством показал ей сегодня слова в телеграмме: "Большое спасибо". И хоть телеграмма адресована мне, она приняла себе эту благодарность: "Она таки умная девушка". Это потому, что ещё вчера она досадовала, что не дождалась от тебя "спасибо". В этом её удовлетворении я как в магическом кристалле вдруг увидел, как мне может быть здорово.

Я ещё никогда не испытывал к почтовым буковкам телеграммы такого живого чувства.

Как я скучаю!

Вернулся домой с работы, глянул в окно: дома мама или нет, и зримо вспомнил, как ты была вот здесь ещё вчера, вот в этом окне, на этой дорожке.

Ты извинишь меня за сентиментальность?

А вот вчера, когда я вернулся с базара, мама меня встретила вопросом: Ну что? Дальний Восток?

Не знаю, как уж ты говорила с Аллой, что с какими интонациями говорила маме самой… Но только ей малейшей заминки моей оказалось достаточно, чтоб всё, в который уж раз, разгадать.

И я ей рассказал.

Можно, я ещё расскажу про маму? Ей мерещились разные ужасы утром, когда мы ещё не пришли с поезда. Она вообразила, что ракета перевернулась, и мы утонули, и нас уже нет и т. д. Ты заметила, какие у ней были глаза. У ней с самого утра жало сердце. Когда Она говорит, что ты лишний, т. е. ещё один человек, внесла какую-то суету, но деятельность. Нужно было больше варить, интереснее, что ли. В эти 2 дня, что нас не было, она ничего не варила, ела кое-что. Расставаний как таковых она тоже не любит. И привыкла к тебе. И досадно ей, что ей так не везёт, что ты такая непоседа (Дальний Восток), а я не отговариваю тебя. Мечется. Не спала ещё ночь. Болит сердце. Вот. Но и хвастает, что мы с тобой ломали головы, как нам жить вчетвером.

Я ей сказал сегодня после телеграммы о тебе – "не сердись на неё, она во многом права". И, чувствую, она выслушала меня.

Наташа, снизойди, пожалуйста, до жалости к ней. Не говори мне, что получится, но попробуй, а? Ведь её жизнь, натуру уже не переделаешь, поэтому можно её не обвинять и понять. А это уже очень много. Всё её будущее – это я, да ты, да внуки. Да! И ты – вникни в это.

В труднейших задачах наибольшее счастье…

Как твой Кузя? пятки? нога? вообще, как ты вся? Отоспалась? Как на работе? Тебя засекли? Что спросила мама, тётя? Что ответила?

Моя мама поражена, что ты собираешься не особенно откровенничать со своей мамой (ты, наверное, сейчас хочешь убить меня?). Но мама меня так вот в лоб и спросила: она своей маме тоже вот так ничего не говорит (когда я пытался мычать, что, мол, всё ещё не определено). И ты не сердись на нас. Я с ней немножко солидарен. Да и ты обещала списаться по этому поводу. Ведь неравноправно: мне ты разрешила ей рассказать, а сама не собираешься.

В общем, на вопрос в лоб я ответил соответственно и без утайки. Ты уж на меня злись, хорошо. Я даже не скрыл, что у нас есть неопределённость в договоре.

К тому же, Наташа, он нелепый. Посмотри: месяц я у тебя, а срок ожидания 2 месяца. Значит, надо ехать ещё раз маме, если она поедет первый раз. Здесь что-то нелепо.

Наташа. Я вдруг поймал себя на сомнении: а я имею право так внятно, письменно обсуждать не вполне определённое дело. Ведь ты же в себе ещё хочешь разбираться?

Вообще, как ужасно об этом писать, и какой ты гений, что приезжала.

Наташа! А помнишь…

Вспоминая иные секунды, во мне… Ай чего там говорить, ты знаешь и так.

Дай бог тебе так вспоминать.

Хорошая моя. Я кончаю. И прямо теряюсь, чем кончить…

Я едва-едва касаюсь тебя и целую легко-легко, как дуновение.

Сёма.

Наташа! Можно внятно обсуждать? а?

*

Здравсвуй, Сёмка,

мой хороший. Я скучаю и хочу к тебе. Ты

Знаешь, я буду без порядка писать. А ты опять скажешь, что я пишу что-нибудь.

Сейчас только я рассталась с тем парнем, о котором писала, помнишь, о его мировоззрении, что дороже всего своя шкура и т. д. Ты ещё написал, что, возможно, он неудовлетворён тем, как я к нему отношусь, вот и злится.

Я понимаю, что у тебя все мысли сводятся к этому – я и другие парни, но это мелковато (хотя и естественно).

Мы всегда хорошо относились друг к другу, ещё в школе – с уважением. Но он был младше нас всех на год и вообще – маленького роста, некрасивый. Поэтому никогда мы не выходили за рамки уважения, даже не дружили. Но изредка он писал мне из Новосибирска, обычно просто о себе и пару острот. А то письмо, о котором я тебе писала, было первое откровение. Сегодня мы поговорили, и я убедилась, что это была не поза. Я даже не знала, что есть такие закоренелые

(вдруг обнаружила на развороте какое-то старое начатое письмо)

Сёмка, сейчас 4 часа ночи. Я хочу тебе написать пару слов, а завтра – остальные.

Пришла только что с вечера песни (во что у нас выливается этот "вечер"). Пр Ночь сырая и почти летняя. Так захотелось на море и чтоб совсем не спать. Я не хочу тебя больше расстраивать, но всё же – я хочу, чтобы ты был возле меня. Я отвыкаю от тебя, понимаешь. Всё. Мама гонит спать. Спокойной ночи. Напиши обо мне стихи.

индивидуалисты. А ещё он рационалист. Я бы хотела, чтобы ты с ним сцепился вместо меня. Он страшно подкован, его не собьёшь. Он мне доказывает, а я – чирикаю. В конце концов, от злости нагрубила ему, хотя сама вызывала на откровенность. Он сказал, что мой оптимизм – животный (согласна). Просто я радуюсь, что живу.

Может, тебе неинтересно, но как бы мне хотелось хоть чуточку его разбомбить. Я бы целое письмо написала об этом, но, может, это того не стоит.

А ещё он не хочет детей. Они, мол, будут мешать ему жить, как он хочет. И он уже два года воспитывает в этом духе свою будущую жену. И о патриотизме мы говорили и о совести. Неужели эти слова теперь архаизмы? Я всегда питала к нему тёплое чувство – он называет меня по-школьному – Маша.

Но теперь – чужой, страшный и скучный человек. И его не спасёшь, потому что его колокольня стоит вдалеке от всех. Он ещё других пытается учить. Может, пройдёт время, и мне опять станет его жалко.

Но хватит о нём.

1. Долетела я хорошо, но неинтересно – всё проспала. А в поезде, если б ты видел. У меня всё время падала голова и стукалась о скамейку. Все люди смотрели. Стыд такой. Я никогда не была такая сонная. Наверное, подумали, что я – наркоманка.

2. На работе нормально. Все сочувственно спрашивали, чем я болела, я их успокаиваю, что не сердце, а горло. Но это сначала. А потом меня начало распирать. Я бы даже под страхом смерти разболтала бы кому-нибудь, где я была. И я поделилась с девчонкой, а сегодня ещё с одной женщиной, с которой я дружу. Умоляла, чтоб они меня не осуждали. Вроде только завидуют. По утрам хожу на море, делаю зарядку, купаюсь. Жара дикая. Все как варёные. Работы подвалило очень много и срочная. Полутворческая.

Только я появилась, началось жужжание – пошли в поход. В эту субботу поедем в Кардамычевский лес. И Марики с нами.

Вот. Мама отнеслась к моему приезду спокойно. Поспрашивала и отстала, а тётя Нина – таким заговорщическим тоном говорила со мной по телефону, как будто ей всё известно. Мне так хочется им всё рассказать, но почему-то кажется, что ещё не пора.

Пиши мне каждый день. У нас лучше полуночничать. Ночи дивные – чёрные, бархатные, тёплые. Я сплю на балконе, и меня грызёт тоска. Жалко спать, хочется полуночничать.

А Целую.

Наташа.

Привет всем присутствующим.

*

Наташенька, здравствуй, милая!

Вот я и собрался писать тебе. Трудно отсюда, с дачи, часто писать. Тебе, наверное, ещё труднее. Мама меня пилит, что я совсем не общаюсь с Аллой и Борей. А я с гантелями удираю в лес…

Жаль, я не взял с тебя тоже какого-нибудь обещания, вроде бегать на море. Интересно, а чего ты перестала бегать? И компаньонка была…

Ты бодришься, Наташа?

Моя война против всех окончилась поражением – теперь ближайшее окружение меня жалеет. Та, что плакала, воркует, как голубица, начальник, обращаясь ко мне, даже подбородок вперёд вытягивает. У моего стола стали появляться люди и рассказывать байки. Я сам стал общаться тоже.

Итак, период "народничества" кончился. Это не имеет никакого смысла – всем своим видом и поведением показывать, что исключительность одних и организаторские действия других – плохие, и я их не приемлю.

Это – донкихотство. Это, как видно, был один из взрывов, которыми я время от времени разражаюсь. А этого – не заметил, что он необычно долго развивался.

Пусть у тебя окажется время – ты у Белинского и про донкихотство прочтёшь. По-моему, я тебе пометил. А если нет, так это в той же статье, где он пишет об "Обыкновенной истории" Гончарова.

А если не прочтёшь всё-таки, то одним словом: донкихотство – это отсутствие чувства действительности.

Это идеализм. Начитался книжек и поверил им. И своё поведение строю на этом. Я давно заметил за собой эту тенденцию. Помню, давным-давно, я осознал, что строю своё отношение к другим нациям, исходя из ожидания, что вот-вот, уже скоро, национальные черты станут стираться, и близко уже возникновение международного языка, во всяком случае, в СССР, как это предсказывал Сталин для не очень отдалённой перспективы. Я и сейчас в это верю.

И на работе тоже. У меня, по сути дела, тенденция оценивать всех с точки зрения как будто уже все в своём сокровенном мировоззрении считают, что труд – первая потребность человека. И это несмотря на то, что я знаю, что это далеко не так. У меня же у самого дома стоит такое социологическое исследование, в котором прогнозируется, что в ближайшие 10 лет отношение молодёжи к труду как к первой потребности будет ухудшаться.

Та, плакавшая, ещё до того, как её мне подчинили, откровенничала, что где, мол, не отдохнуть, как не на работе (она замужем – хозяйствует и учится в вечернем).

Решение вопроса не в моих силах.

Сколько я ни буду портить всем нервы, за то, что они плохо относятся к исполнению или организовыванию, - я воз не столкну.

Нужно дать творческую работу исполнителям, что возможно при радикальной автоматизации (существуют даже конструирующие автоматы, автоматы пишут технологию, режимы процессов проектируют – это то, что знаю я как технолог и конструктор).

Это с одной стороны. А с другой, управляющие должны стать спецами со специальным образованием, которое только начинает налаживаться. Когда-нибудь НОТ будет не пустозвонство, а дело, как в США и Японии.

И всё это – не для меня. А может, я просто оправдываю своё мещанство?

Во всяком случае, один – это не дело. В последней Литературке Райкин написал о своём театре – это 14 единомышленников. А вот у нас нет коллектива. Мы о производстве не думаем одинаково. А без этого, по большому счёту, и не может быть коллектива.

Да, я впал в донкихотство и не знаю, откровенно говоря, что же делать.

Признать нормальным и жить спокойно я не могу. Воевать тоже (во всяком случае, так) смысла нет. Это называется трагизм примирения по Натеву, к которому я тебя отсылал год назад, когда первый раз предложил кое-что прочитать. А ты, помню, ответила, что ты с радостью, потому что для того, чтоб обменяться мыслями времени не жалко…

Ох, это время!.. Я сегодня аж зубами заскрипел, попав в институтскую библиотеку (я там редкий гость). И вот унёс оттуда "Психология установки и кибернетика" - и не читаю, а она мне сейчас служит подложкой.

Темно… Тебя хочется. Целую. Целую.

Сёма.

*

Наташа! Знаешь, Паланга, Клайпеда, Нида – относятся к той части Литвы, которая называется Жемайтия ("низменная").

Ты не можешь знать, почему внизу семь одуванчиков – столько, сколько звёзд в Большой Медведице?

Здравствуй, Наташа!

Сегодня Нет завтра неделя, как ты уехала. А мне кажется, что это было давно-давно.

Мы тебя все вспоминаем. Твои ромашки не вянут. А как там мои?

Ты купила что-нибудь в Вильнюсе? А сегодня, идя с базара, я увидел, что с витрины ювелирного вообще убрали янтарь. Нам с тобой повезло с этими бусами… А они действительно тебе нравятся? Что мама про них говорит? Ты куда оденешь? А может, уже одевала?

Мне мама сказала, что ты ей сказала, что засушишь тот цветок, что я тебе принёс в кровать утром в день твоего рождения. Я так

Хочешь, я тебе пришлю несколько дубовых листочков, от малюсеньких до побольше величиной – только красного цвета. Осенью таких не бывает, в смысле, маленьких, потому что к тому времени всё уже выросшее. Маленькие и красные – хочешь?

Вообще-то, нужно бы удовлетворить твои желания покрупнее, но пока у меня нет командировки в Вильнюс, и я не знаю, работает ли вербовка в воскресенье. Хохма: "мой" вильнюсский прибор (30 штук уже продали и работают) не прошёл заводских испытаний по вине радистов и возвращается нам на доработку. Представляешь? На этом приборе начальник отдела (радистского) пару недель как защитил кандидатскую диссертацию. А ты знаешь, какое это аморальное дело (во многих случаях) – защитить, а ещё раньше подготовить, диссертацию?

Это не лучше, чем быть начальником…

Лживость, которую мои начальники проявляют ко мне, доходит до анекдота. И своему ближайшему – соученику, я вчера сказал (в спокойных и отстранённых тонах), что я об этом думаю. Ему нечем было крыть, и он неопределённо мычал и говорил, что я не прав.

И всё-таки он человек полезный, и я открылся ему кое в чём.

Дело в том, что его брат учится на автоматике. Я стал расспрашивать, дома ли он сейчас и что он знает о местах работы в Каунасе. Сам этот Володя электрик по образованию.

Мне и самому так кажется, и он считает, что для электрика хорошей работы в Каунасе нет. Ты ведь тоже некоторым образом электрик?

Давай, говорит, её в наш институт. Завтра же приму.

Если будет выгорать с заменой квартиры с помощью того замполита, так тоже неплохо было бы, чтоб ты была здесь прописана.

Но пока, конечно, это всё только перебор вариантов. У твоей мамы, наверное, тоже кислое настроение от такого рода перспектив, да? Или ты ей ещё ни о чём не говоришь?

А ты прочла уже мои утаённые письма?

Наверное, скоро я от тебя получу что-нибудь хандрящее. Но я буду держаться и гантели не брошу. Так что ты не стесняйся в выражениях. Я всё перенесу. И мне хорошо, что не врёшь и не притворяешься со мной никогда. Если и была секунда-другая, так это ж секунда. А может, мне показалось, к тому же. И вообще я слишком мнительный, и ты меня побей.

Или не обращай внимания.

Как долго же тебя здесь нет!.. А помнишь, какими долгими нам показались те 2 дня? А помнишь янтарь в музее? и как его искали на пляже? А помнишь, что это слёзы Юрате? А улицу Юрате? Дом 20… И сверчка…

До свидания, моя льдинка.

Целую…

Сёма.

*

Наташа! Здравствуй, дорогая моя!

У меня нет слов. Знаешь, во мне как будто джин заключён… Которого ты можешь выпустить ласковым словом. А если обнаружится, что ты не иссякла и ласки в тебе есть побольше, так по-моему, этот джин окажется пустячком по сравнению с тем, кого ты ещё во мне выпустишь.

В общем, я получил твоё письмо.

А как у меня упало сердце, знала бы ты, когда я (предупреждённый, что ты пишешь беспорядочно) наткнулся на прежний карандашный кусочек.

Кисло мне будет, когда мне тебе придётся опять писать в таком же роде. Кисло… только я, наверное, выдержу.

Мне неловко, какой я мелкий… И поражаюсь лишний раз, какая ты: Человек. Но я уверен, что ты переродишь меня. И я не стану ревновать тебя к низеньким, некрасивым парням, пусть даже я и не буду знать, какие они. Не буду. А, Наташ? Прочти про ревность у Белинского…

Я пишу под крайним зонтиком на пляже. А на столике синим карандашом большими буками написано: НАТАША. Помню, какой-то парень сказал, что все Наташи хорошие. Вот правда.

Ну вот сегодня неделя.

Сегодня я встал в 4.30. Встречал тётю Соню. (Она такая воинственная: а ну, говорит, давайте свадьбу играть. И всё жалеет, что не видела тебя.) Туман был – колоссальный. Я пошёл бродить с гантелями по лесу, и хорошо так было. Без цели… Не знаю, почему пишу тебе это. Мне хочется, чтоб тебе передавалось, когда мне хорошо. И чтоб когда плохо – тоже…

А с тем твоим школьным товарищем мне неохота сцепляться. Нужно действовать по-своему и всё. Пусть смотрит. Даром ему такое смотрение не пройдёт.

Наташа, ты всерьёз хочешь, чтоб я написал о тебе стихи? Но ведь это кощунство. Я ведь рифмоплёт. Они у меня не выливаются естественно. Не то, чтоб я был против шлифовки, но шлифовать нужно то, что не могло не вырваться, причём вырваться уже в виде стиха. А у меня с самого начала и до конца стих идёт от головы. Я в одном месте прочёл замечательную мысль, что вот все соученики Пушкина по лицею могли выдавать абсолютно верные, правильные, осмысленные стихи, все, представляешь, а поэтами были только Пушкин и ещё парочка.

Помнишь: и пальцы просятся к перу, перо к бумаге… Минута, и стихи свободно потекут.

Помню одно стихотворение Евтушенко с Хельсинского фестиваля молодёжи. О том, как трудно сочинять стихи, как уголь горняку. Это он отвечал горняку-напарнику по каюте: почему, мол, не спишь. Я не знаю, у меня как-то очень неубедительно сейчас всё получилось. Но, прочтя то стихотворение, как-то вовсе не возникают ассоциации с Маяковским: изводишь единого слова ради тысячи тонн словесной руды.

Поэзия, конечно, даётся только трудом и упорным, но это всё-таки не труд, а свободное проявление себя, которое потом нужно дооформить трудом. Именно дооформить доделать. А главное, получается через чёрт знает как.

В общем, я не буду писать стихи о тебе. Хотя не отказываюсь от стихов в принципе. Ты их будешь от меня получать. Но это всегда не очень серьёзно.

И ты серьёзно не относись. Умение рифмовать это ещё почти ничего.

А вот такой образ, как покой душевный, который такой, что аж я его через 1000 км, конечно, слышу – вот это уже да…

Но не обольщайся. Тоже. Это если и больше, чем ничего, но всё же меньше капли.

Ну. Темно. Поздно. Спать… Милая моя, целую.

*

Здравствуй, Наташа!

Я сижу на почте и рассылаю телеграммы и телефонные вызовы в разные адреса Елгавы. Из-за тёти Сониного мужа. Сама тётя еле ползает, а тут ещё от неё чего-то хотят. Все в раже и теперь позабудут про нашу с тобой проблематику.

Вчера мама варила в городе варенье, а я по душам говорил с тётей Соней. Она с большим трудом поняла, что ты, да и я в какой-то степени, желали бы добраться до по-настоящему хорошей работы, которой, наверное, практически нет в Каунасе. Мама, к сожалению, пока не может понять этот довод. Она говорит: до сих пор тебе работа подходила, и в Каунас ты был влюблён. Она боится перемен. Её можно понять в её возрасте. Я надеюсь, что ты это тоже понимаешь. Она просто не способна услышать, когда я ей говорю, что на вопрос анкеты (к 10-летию окончания института): что у тебя за работа? – я ответил: стыдно признаваться. В ослеплении шоковом она не может это осознать, хотя сама читала этот ответ.

Может, она – трудный орешек, а может – это трудность начала переубеждения.

Да… Получить поле для творческой деятельности – не шутка. Все не дураки заполучить… Интересно, есть ли такое поле в вашей шараге. В нашей для радистов – есть. Для конструкторов – нет. Наша суть – оформительство, по-моему.

Вообще мне кажется, что мы с тобой из тех людей, которые должны попасть в такую среду, чтоб от нас требовали творчества. Сами мы не настолько творчески пробивные, чтобы в условиях конкуренции за творчество прорваться или же даже породить вокруг себя творческую атмосферу. Вообще-то никакое бюро найма не укажет, где есть творческая среда.

И тогда получается, что запросто можно попасть во что-нибудь такое же, что мы имеем сейчас.

С огромным трудом я добился от тётки, чтобы она вслух произнесла перспективу по нашей программе-максимум, хоть какой-нибудь вариант. И вот, что она произнесла: мы (она и мама) скоро умрём. Делайте тогда, что хотите. Как тебе нравится? Для быстрейшего осуществления лучших желаний – желать их смерти!

Мне очень тяжело всё это выписывать. Но я, наверное, инстинктивно не зря это делаю. Их не пугает перспектива мещанства, и я им её так не формулирую. И я сознаю, что, желая тебя с ними примирить, я призываю тебя к мещанству.

Не знаю. Неужели дело для тебя представляться может только альтернативно: или я и мещанство, или не мещанство, но и не я. Я очень боялся, что ты приехала именно с этим. Ты так резко это не высказала, а теперь мне что-то мерещится, что тот факт, что ты маме ничего не говоришь, означает для тебя именно колебание перед этой альтернативой.

Именно перед ней, что-то мне кажется, а не перед тем, что ты ещё не можешь мне сказать заветные слова…

В одну ночь мне приснились сразу 2 сна о тебе. И оба противоположны друг другу. Хочешь, расскажу?

Первый такой: (вообще, я уже подзабыл его) будто бы на тебя обратил внимание один каунасский донжуан. Красавец парень, сложён – мечта. Хладнокровен, циничен, ласков, обаятелен, вежлив, обходителен и т. д. И изощрялся перед тобой в моём присутствии, не зная ничего о нас с тобой. И я был горд тем, что он "снизошёл" до такой активности. Потому что его внимание высоко котировалось. С ним девицам было даже лестно пройтись по проспекту, и он мог не утруждать себя ухаживаниями. Итак, я был горд. И ещё горд тем, что ты незыблемо вела себя. Причём, во сне так бывает, каким-то образом мне известно, что вы были вместе и без меня, и ты была незыблема.

А через несколько часов мне приснился противоположный сон о том же. Я как-то почувствовал, что ты не была незыблема, и то ли спросил, то ли намекнул как-то. В общем, ты, не долго собираясь с духом, призвала свою правдивость и сказала, что да, он поцеловал тебя один раз. Причём опять чувствую как бы за тебя, что ты и против этого, но не настолько, чтобы этого фактически всё-таки не случилось. И мне так убито стало…

Вообще для меня сны – редкость. А два…

А знаешь, я вот сейчас пишу – это уже ночь. Тётя Соня, перемучав нас всех за день, едет в Елгаву, полумёртвая. Я стою в очереди за билетами, а мне об спину трётся грудью какая-то девица.

Я вот только сейчас заметил – больно жарко стало. А всё-таки не реагирую.

Ох, Наташа, душа ты моя, когда ты уже болеть мне перестанешь?

Я почему так много о тёте пишу? Ну, потому что она сейчас здесь. И потому что она мне вроде матери – всё для меня может. И потом я надеялся обработать мамашу и через неё.

Хочется пересказать, что она о себе сказала. После окончания института (она очень хорошо училась) какой-то знаменитый профессор предложил ей работать в Москве, где-то едва ли не в Кремле. Но там, пока, была малая зарплата, но большие перспективы. Она отказалась, чтобы быть ближе к дому (на Украине) и чтоб побольше зарплата, так как ей (как она выразилась) нужно было содержать своих маму и папу, которые были больны изрядно. Это ей подрубило жизнь. Т. е. она намекает, чтобы и ты себе подрубила. Ужасно. Не хочу быть топором, рубящим твои мечты.

А вот, гляди-ка, новая возможность. Сзади в очереди стоял бывший сослуживец по заводу. Он теперь в другом месте. Энергоремонт. Ремонт турбин. Говорит, устраивайся к нам шеф-инженером. 180 руб. 60% премии ежемесячно и командировочные. Несколько лет просидишь в командировках – и деньги на кооператив в кармане. Между прочим, один мой соученик институтский так и сделал. И уже построился. И не спился. Правда, в "острые моменты" производственного процесса пить нужно.

Хочешь меня в командировках?

Хочется ещё пересказать одну чёткую мысль жены главного нашего инженера. Она работает в нашем ПКБ. Я как-то тебе писал о ней, что очень уважаю. (Я всё со всеми теперь косвенные разговоры вожу.) Посмотрите, говорит, кто работает по своей институтской специальности: считанные единицы. И действительно, перебрали, и так и оказалось. К чему это я, да? Наверное, к тому, если, например, ты – в Каунасе. Ты – и такая, как все, как большинство, во всяком случае.

Да… Помню твои слова, что-то вроде: я верю в будущее и не хочу, чтобы меня разубедили в этом.

Что, Наташа, похоже, что я приступил к разубеждению тебя, да?

Не знаю, Наташа. Неужели я плохо делаю, что вот так всё выворачиваю перед тобой.

Я хочу сблизить тебя с мамой и не хочу это делать пассивно. Пусть пока первые шаги к пониманию – у тебя. Но, может, если они станут для неё явными, и она пойдёт тебе навстречу и захочет понять и поймёт твои (и мои) идеалы. Я чего-то боюсь этих словопрений. Вообще-то, это результат (в какой-то мере) того, что столько часов нужно везде ждать (телефона, поезда). Сегодня мы послали телеграмм на 10 рублей. Телефонной связи с Елгавой сегодня (это уже вчера и сегодня) нет. А вот сейчас и телеграфной – тоже (аппарат испортился).

А может, всё-таки длится чёрная полоса?

Знаешь, сегодня это позавчера мама с жалким таким выражением лица говорит мне: тётя Соня даёт мне деньги на дорогу, возьмёшь меня в Одессу? Господи! Она думает обо мне хуже, чем нужно. Наташа! Ну что? Твоей маме скажешь, что вот, мол, Моя ведь с твоей захочет что-то практическое обсуждать. Я не хочу тебя ни на что толкать, но… Плохо мне. И тебе, конечно…

А может, это от чёрного такого дня, такое мрачное письмо?

Ну вот. Усадил тётю в купе… 3-й час. Я уже дома. А помнишь наше с тобой купе? Мне теперь совсем нельзя будет тебя обнять после этих гантель.

Ты ещё бегаешь на море? Как я хочу, чтоб тебе было хорошо! Как хочу.

Знаешь, в вестибюле читальни висят репродукции Чюрлёниса со стихами такой классической, что ли, литовской поэтессы, Саломеи Нерис. На литовском языке. Переведу их с чьей-нибудь помощью и пришлю тебе, хорошо?

Сегодня, наверное, проснусь, поеду в Панемуне, и там будет от тебя письмо. Уже воскресенье.

Ну что? Спокойной тебе ночи, а ещё лучше неспокойной, чтоб я тебе приснился.

Ну всё. Целую в глаза. Спи.

Сёма.

*

Здравствуй, Наташа!

Умница ты. А Танька твоя глупышка. Ты спроси, понимала ли она Левина (из Анны Карениной), когда он подумывал о самоубийстве в самый свой внешне счастливый период: имение в порядке, любим, любимая жена ждёт ребёнка. Спроси. Она, если и помнит, то не понимает.

Есть пословица: от добра добра не ищут. Так вот она верна для большинства (может быть) людей, но не для тебя. И тем ты молодец, и я люблю тебя.

А вот Марик, или Лора, или не знаю, кто это придумал (использовать отпуск для поиска работы) – молодец. Я не знаю, как это мне ему выразить. Стукнуть, что ли, по плечу.

А поиск можно устроить с пристрастием.

Почему я акцентирую работу? А вот: у тебя в письме есть отличные слова (хоть ты их и зачеркнула накрест): чтоб у меня была интересная, яркая жизнь, на разрыв. Я стараюсь преодолеть всё больше. Я старалась не отступать, я хотела завоевать право уважать себя.

И я – таки хочу тебя спросить. Да. Но не что значит "яркая" и зачем "на разрыв". А хочу спросить, в чём ты мыслишь такого свойства жизнь, как не в работе? В чём? Что за поприще может представлять всё большие препятствия, победа над которыми ощущалась бы как яркое, и поэтому стоит, чтоб "на разрыв". Что? Дети? Но это как-то естественно (что ли), во всяком случае, там другие слова, наверное.

Чувство? – Оно меньше всего способно к развитию. Быт? – да нет же! Работа же, конечно. Наташа, ведь так?

Именно не место, где живёшь, а работа. И если хорошая работа только и может быть в глухих местах или ещё каких, не знаю, как назвать, то это производное, а не главное.

Действительно. Есть какая-то вероятность, что в тяжёлых местах люди живут (не ради комфорта же) ради работы, для которой они способны этим комфортом пожертвовать. Но туда устремляются и наивные романтики, и в погоне за длинным рублём, и по какой-нибудь причине удирающие от "цивилизованной" жизни, разные одинокие, после катастрофы, для встряски и т. д. Ну и для проявления мужества, которого не проявишь в городах.

А главное для нас должна быть работа.

Где-то, не помню, я читал, что женская психология больше ориентируется не на суть дела, а на психологический климат, окружающий дело. Думаешь, я не понимаю, как должно быть муторно приехать в какой-нибудь Каунас. Оказаться среди чужих. К тому же тут ещё и народ чёрствый, чопорный, сухой, вежливый, не свойский. Уехать из города своего детства, где десятки разнообразнейших знакомых, связей по интересам, воспоминаниям. Думаешь, я об этом не думал.

И как это здорово поехать своей компанией куда-нибудь… Само это куда-нибудь ещё больше сплотит… Ты, наверное, даже не знаешь, как это меня соблазняет. К тому же это Марик и Лора. Они мне нравятся. Между прочим, та девчонка, что за Братск, мне чего-то не нравится. Или же она скрывает своё настоящее "я", и я его не увидел? не знаю.

Это прекрасно задумано, Наташка. И истосковался я по компании, хоть и некомпанейский. Я всегда был на многое готов "для общества", но меня я был не нужен. Такой как есть. Когда-то, помню, в школе сдружился я с одним парнишкой: детективы нам нравились. Мы за соседом следили. Думали, в костёле склад оружия (больше каких-то гробов на чердаке, правда, не нашли). Ещё одного любил я за то, что он был очень сильный (а я слабый), и мы вместе любили физику (даже 3-е место разделили на республиканской олимпиаде). Последнее, что мы с ним сделали, это перед концом института написали во Львов, Ульяновск и Новосибирск письма с просьбой принять нас на работу, а потом единогласно ответы выбросили. И я его уже тогда не любил уже. А больше и не любил никого – недостойны, что ли?

В институте ещё держались мы более-менее вместе с одним парнем (я с ним хотел на косу сейчас) потому, что оба не умели танцевать, и нам была чужда богема, что ли. Но его будущая жена меня научила танцевать, а потом он на ней женился – и мы разошлись.

Да, вспомнил, у меня в школе был "музыкальный" друг. Так после школы он на несколько лет уезжал. А теперь живёт здесь. И даже когда ещё не был женат, мы были врозь. Он меня начал приобщать к девушкам, но то было эпизодически, и я за ним не пошёл.

Вот Борька – друг от нечего делать. Он, правда, немножко лучше других (между прочим, единственный мне известный холостяк, которому случалось быть диким туристом – это случайно? еди). Очень маленький – поэтому не для женщин и поэтому чуть чище других, но не намного. Другие мои так называемые друзья вообще: по танцам и т. п. паршивым вещам, так что я раззнакомился с ними, да настолько, что сознание даже выкинуло из головы их имена.

Итого: компании у меня не было никогда.

Боюсь зарекаться. Но я пойду в этот поход на Урал. Будь что будет (правда, здесь я снимаю с себя ответственность, потому что это всё-таки не шутка: не уметь ходить на лыжах и отправиться в лыжный поход по безлюдным местам).

Маме об этом ни слова.

Вчера затащил её в лес и начал её обработку с заглядом на "высокие цели" - пока безрезультатно.

К тому же она глотает валидол. От тёти ничего нет. То ли дядя умер, то ли она сама заболела… Кисло.

Я ещё вот что хочу тебе написать, Наташа. Знаешь, один дипломник сдавал в библиотеку кучу книг. Я выбрал одну (он охарактеризовал её как слишком общую и ему бесполезную), она мне очень понравилась. Я её сейчас читаю: Конструирование приборов точной механики. Я лишний раз почувствовал своё ничтожество.

(Пишу через несколько дней.) Вернулась тётя. С дядей ничего страшного. Яшка лишний раз проявил свой эгоизм. У него были гости, и он хотел на взморье, и вообще близится отпуск, а отца (почти профилактически) положили в больницу (он ничего плохого не чувствует). Вот этот Яшка и прислал телеграмму: приезжай и т. п. Сволочь. Просил у ней прощения, и она конечно простила. Тряпка. И сама это знает. Я, однако, тоже хорош. Показал себя в худшем виде. Сперва телеграммы в Панемуне не было, была только в город. Я решил скрыть. Через пару часов пришла такая же в Панемуне и попала к ней. Я весь день потратил на то, чтобы отговорить (да что отговорить, я и на крики срывался, и разные провокационные телеграммы слал, будто она сама здесь лежит) и даже хотел сфабриковать ложный диагноз (мол, я дозвонился) (а связи с Елгавой не было). В общем, был 100% сухарём и рационалистом.

Сегодня от меня плакала ещё одна… В отпуск её не пускают. Она считает, что слишком много работает (это далеко не так), и поэтому чувствует потребность на ком-нибудь отыграться. К тому же её не пускает мама на Кавказ (это когда её уже отпустят в отпуск). К тому же мама её "гонит" замуж, а он – в армии. В общем, уцепилась за то, что я ей указал, что она очередное плохо сделала, и принялась выть.

Ну и репутация у меня!..

Надо уходить. Только куда? И когда?

Но лучше я тебе продолжу о точной механике. Какая эрудиция у автора. Я прочёл только первую главу… Вся она построена на знании тонкостей самых разнообразнейших областей: гидравлических, пневматических, оптических, просто механических механизмов. Для анализа конструкции (даже, например, стрелочного прибора) он умеет использовать теорию информации.

В конце книги есть примерный технический проект. Причём исполнен он: "ход проектной работы изложим так, как она протекает в действительности, т. е. с успешными и неуспешными попытками, взвешиванием и сравнением вариантов и поиском компромиссов".

У меня на работе тоже, конечно, есть такое. Но преобладающие проблемы: как поместить. А в этом примере (автоматический проигрыватель) не только компоновка, но и прост эл. схемы управления, и выбор электродвигателя, и управление с какими-то вызывными номерами, и способы кодирования, и запоминающий узел механический, и с перфорированной лентой, и масса других вещей, и это всё ещё до подробного детального решения. Всё только в принципе и в принципе.

Да! Вот такую бы работу. Наум (мой "оппонент", тот, что ехал в ракете) говорит, что когда-то в Киеве хотел устроиться на какое-то предприятие, занимающееся автоматикой, так там при поступление на работу в частности зависело от того, как сдашь… пр экзамен.

Ей-богу, техником бы пошёл в какое-нибудь авиационное или вот такое "автоматическое" КБ.

Вот работа! Я так прикинул: года 2 надо тренироваться, чтоб на таком уровне… А учитывая конкуренцию, что будет оттирать на выполнение "чёрной" работы, так и ещё несколько лет добавить надо. Вот это называется "всё большие препятствия".

Чёрт знает, а может, это самообман. Я от кого-то слышал тезис одного заграничного спеца, что работать надо в одном месте не больше 5 лет, а то приедается, человек теряет чувство новизны.

Со мной такое было. Как здорово, когда вдруг оказываешься перед новым, незнакомым, и, наверное, поэтому кажущимся большим делом! Весь превращаешься в стремление, в преодоление. Не жалко времени, обеденного, послерабочего, любого.

Я тебе рассказывал, кажется, как на 2-й год после института мне сказали: ты молодой, переучишься, берись за кузницу. Дадим деньги. И я принялся изучать штамповые смазки, причины растрескивания, режимы нагрева, конструкции ручьёв, полез в теорию деформаций и даже теорию твёрдого тела, начал даже открывать тензорное исчисление. Навёл порядок в отделовской документации по этому цеху, установил чёткий порядок поддерживания этого порядка – и стало скучно. Потому что тензорного счисления и всех других высоких материй работа от меня не требовала. А требовалось устроить порядок в штамповом хозяйстве. Я превратился на время в кладовщика "по совместительству" - так меня эта идея захватила. Но только на идее дела не делаются. Мне надоело быть кладовщиком и грузчиком, по сути дела. А чтоб хозяйство это действовало, нужна была ни много, ни мало, а хозяйственная реформа в стране. Не смейся. Я до неё дошёл раньше, чем Косыгин её провозгласил. И ещё надо было лично мне быть жестоким к начальникам 2-х цехов, к мастерам, рабочим. А мне это не нравилось. Я отступился и совсем заскучал.

Когда я здесь, в институте, впервые получил собственную тему – я заработал на разрыв. Каждые полчаса – проблема. И решать её нужно немедленно. А я вообще не в курсе… Молниеносный опрос знающих – и я на уровне уже через час-два. И уже могу сравнить мнения и выработать собственное. Здорово было.

А теперь всё воспринимается как унылость. И тёте Соне я, чтоб она поняла, предлагаю представить, что она значительную часть рабочего своего дня выполняет работу санитарки…

Вот.

Нет, конечно. Нечего то сравнивать. Ни завод, ни НИИ, если не является идёшь там в нём в главном русле – это не работа. Для радистов, конечно, лафа: кое-где они на союзном уровне, головные отделы есть. Вот в такое бы место, но по механике бы попасть… Но таких нет в Каунасе. А на всяких Северах и подобных – тем более… Или я плохо ориентируюсь?

Тебе, Наташка, всё-таки хорошо бы почитать Белинского. Он не был мещанином. Можешь ему довериться. Он даже придерживался этики счастья, как я в одном месте узнал. Он сумеет тебе вправить мозги. Ты, я надеюсь, не считаешь, что у тебя там всё абсолютно ясно?

Я очень уважаю твою мечту, пусть даже мало определённую с точки зрения работы. Ты молодец. Но можешь быть ещё большим. И Белинский тебе в этом поможет.

А если хочешь – у меня тоже мечта. Была, наверное, надо сказать. Потому что я не знаю, как её выполнять. Это – жить в искусстве (после работы): в музыке, в балете, в театре, в картинных галереях, и всё бы умнеть, умнеть и видеть людей насквозь…

Будь я на твоём месте, я бы не пропустил так просто Феодосию.

И я страшно рад, что ты в одиночку забралась к Чюрлёнису.

Я едва с ума не сошёл в Л-де за ту неделю. Вот жизнь! Мне только одного там не хватало – тебя, чтобы делить это…

В таких городах я в командировках веду себя не менее одержимо, чем ты с грибами или лыжами.

Много, вообще, что-то я о себе расписался. Ох, Наташ, послушать бы твои песни!..

И восклицательных знаков что-то много.

Это ты меня мечтами своими растравила.

Наташа, известно ли тебе, что ты умница? Я, кажется, этим начал письмо…

И, наверное, надо этим кончить. Надо же его когда-нибудь отправить.

Все тебе передают привет.

Ну пока. Тебя поцеловать?

. . .

Сёма.

*

Здравствуй, Наташа!

Ты знаешь, что это я делаю? – Я на работе… Спрятался, вот, и пишу. Совсем как ты иногда.

Со мной какие-то странные превращения произошли после той накачки. Я хожу такой довольный, улыбающийся, напеваю, шучу, смотрю сквозь пальцы на угрожаемое положение с делами и, глядишь, оно и объективно не так страшно. Девицы мои воркуют. Оказалось, что у меня женская бригада. А я и не замечал. Иногда они пускаются баловаться и по очереди кричат нараспев: Семён, ко мне. И задают нелепые вопросы (по работе). И я отвечаю, а когда надоест, говорю: не балуйся, и всё идёт мирно. Мирно, но относительно. Кряхтение одной, что, мол, много работы и хочу в отпуск, я препровождаю начальнику. Ругня идёт помимо меня. Другая что-то совсем изменилась и молча и со страстью делает в некотором роде чудеса (с точки зрения лентяйских норм): даже бывает, все прекращают работу и болтают, а она – нет. Возможно, и взорвётся когда-нибудь.

А сам я вдруг обнаружил за собой, что я с удовольствием делаю разные чёрные мелочи. Это для меня ново. Раньше я получал удовольствие (из "чёрных" работ) только от процесса черчения. Раньше же, бывало, идя по длиннейшим коридорам на другой этаж в отдел нормализации, чтоб посмотреть там в какой-нибудь нормали какую-нибудь цифру или строчку, я мучился, а в тугие времена даже бежал бегом, переживая, что так много времени уходит на такую мелочь. Теперь я всё это делаю с чувством, с толком, с расстановкой, принимая как "познанную необходимость" такую организацию дела (не в моих силах организовать обслуживание конструктора мальчиками или девочками на побегушках).

Вот.

Такие дела.

А дома всё в несколько другом аспекте.

Приехала из Мурманска мама того Алика, помнишь. И я пошёл к ней узнавать, как можно быстро у них там заработать много денег на кооперативную квартиру. Так как я не люблю секретов, то не утаил этого разговора от мамы. Что поднялось!!

Целые дни там вся эта компания обсуждает проблему и осуждает меня (Алла, Боря, их мать, моя мама, тётя Соня). А когда я прихожу, то прямо или намёками меня пилят.

Как мне убедить тебя быть снисходительной к ним и особенно к состоянию мамы, я не знаю.

То ли оттого, что она мало спит, то ли от чего другого, она стала валокордин брать. Рановато ещё. Только перестала колоться. Должно осенью опять схватить, если на это есть периодичность.

Чёрт знает? Или это я не везучий, или всё-таки за счастье нужно отчаянно драться, или ежедневно его строить.

Она (мама) крупно (я считаю) побила один из твоих доводов (с которым я согласен), что нам нужно пожить отдельно, чтоб ты стала хозяйкой (ты так сказала). А я добавлю: чтобы и я тоже. Потому что я не хочу что-то делать без тебя, и не хочу, чтоб ты без меня что-нибудь делала. Это должно быть дико здорово: вместе – можно в любой миг тебя поцеловать. Или увидеть, что ты довольна.

Так вот мама напомнила (потому что я это вообще-то знал и раньше), что она в молодости была настолько легкомысленной, что когда мне было уже полгода и бабушка заболела, так мама не могла мне манную кашу сварить, и бабушка с постели ею руководила и говорила, что и как нужно сделать. А теперь… Ты сама ела и знаешь этот вкус. Лично я лучшего не знаю. А экономить она умеет, как гений. В общем, её девиз: нужда – заставит. Ты, наверное, согласишься, что в такой ситуации крыть – нечем, и всё.

Мне страшно хочется сделать, чтоб ты была довольна, но также хочется, чтоб и маме было хорошо… Вот хорошо бы разорваться!

Что я могу сказать о Мурманске и вообще о Кольском полуострове?

Она взяла адрес и обещала, разузнав у своих знакомых технарей (как она выражается), написать мне письмо.

В общем, она выражает сомнение, что это то, что нужно в нашем возрасте и при моём здесь положении. Она считает, что это – для только что окончивших институт.

Но конкретно:

За год-два там не разбогатеешь.

Сначала – 40% надбавки к зарплате. Через каждые 0,5 года – ещё по 10 до 80%. Это максимум.

В самом Мурманске устроиться трудно. Квартиры…

Необходимо получить вызов, иначе квартира – большой вопрос. Она мне хотела записать названия некоторых предприятий, чтоб я туда написал. Я отказался, потому что плохо пока представляю, что спрашивать.

Видишь ли какое дело? Твоё желание найти отличную работу можно обеспечить или если кто-то знакомый её подыщет или если подыскать её самому в процессе беседы. Узнать возможность, перспективы, характер работы. Об этом, по-моему, невозможно писать в письме. Да и вряд ли можно со всей открытостью выспрашивать у нанимающего даже и в личной беседе. Нужна какая-то разведка. Или чутьё. Чёрт его знает? В общем, я не взял названий. Посмотрим, что она напишет.

Были мы с мамой ещё раз у замполита… Его самого не было. Жена была, сын и тёща. Ухохотал я их всех, нарисовал им две картинки – обольщаю. Жена мне брюки сзади чистила, когда я испачкался об их стенки (огненная бабка). Чёрт (опять-таки) знает? Жена ляпнула, что к ним ещё ходят, просят. Одна, говорит, деньги обещала дать. Думаю, если идут такие разговоры и если она не врёт (а она не врёт), то, может, и вправду он (её муж) что-то может?

Может, этого пьянчужку стоит сводить в этот самодеятельный бар (помнишь) моего сослуживца? И почти договорился…

Мне вообще страшно трудно писать тебе – нет времени.

И всё я занимаюсь чем-нибудь относящимся к тебе. Например, гуляю по лесу с гантелями или читаю в читальне "Новую книгу о супружестве" Нойберта. Наташа! Я много раз предлагал тебе прочитать то или иное. Ты никогда ещё не бралась за эти рекомендации. А во И я не знаю, согласишься ли с новой…

Сперва я было и не думал тебе предлагать читать эту книгу. Думал, буду руководить тобой, оставайся, мол, такой кристальной, какая есть, и даже лучше, что так.

Может, я быстро подпал под влияние этого Нойберта, не знаю. Но когда я прочёл, что это заблуждение – думать, что мужчина в этих вопросах должен быть руководителем, и что во всяком случае в будущем положение изменится, я передумал.

Ты найдёшь там, Наташа, ответы на те вопросы, которые, я уже сейчас знаю, что мучают тебя.

Я из-за них, главным образом, и стал читать эту книгу. Чтобы быть убедительнее, я даже выписал из предисловия несколько фраз. Всё мне кажется, что не мои слова – лучшие.

Дорогие читатели!

Быть может, кто-нибудь из вас с удивлением спросит. "Новая книга о супружестве"? Разве может книга вообще помочь и принести пользу в вопросах брака? Если молодые люди любят друг друга и если они решили жить вместе, то разве не должны они сами думать о том, как найти правильный путь в жизни?

Люди, рассуждающие таким образом правы. Этим читателям я симпатизирую больше всего и, собственно, для них я преимущественно и пишу.

Я усматриваю свою главную задачу в том, чтобы пробудить у читателя мысль. Может быть, это прозвучит несколько парадоксально, но в данной книге важно не то, что в ней написано и что читатель может почерпнуть из неё, а то, как он будет после знакомства с книгой думать, наблюдать и воспринимать те или иные явления.

Не знаю, есть ли в Одессе эта книга – здесь это – эровская копия переплетённая. Не знаю так же, сможешь ли ты до неё добраться, если она даже есть. У нас, например, в читальне больше 10 человек сейчас не сидит (а бывают многие сотни). И, тем не менее, подошёл один ко мне и спросил, когда я кончу (потому что я оставлял её за собой, уходя, и он не мог её получить). К тому же, если вспомнить, что у тебя всегда нет времени, что ты даже не записана в читальню, что нет привычки туда ходить, и, наконец, может оказаться, что тебе стыдно выписать такую книгу…

И, тем не менее, я рискую тебе всё-таки (это не так, как другие разы) предложить умудриться прочитать это.

Вот. Сегодня вечер посвящу домашним. У Кости день рождения. Завтра Боря и Алла уезжают.

Опять, наверное, разговоры будут крутиться вокруг меня (этот Мурманск их совсем вывел из равновесия). Каких только вариантов не предлагают, в которых альтернатива "побегу":

- снимете комнату, и будете там спать, а кушать приходите к маме.

- живите втроём и терпите. Иначе не получите никогда ничего лучше. А так, пройдёт время и всё образуется. Встанешь на предприятии в очередь на улучшение (т. е. своё отдать и получить другое в новом районе).

- тётя Соня говорит, что поможет деньгами, и мы сами будем откладывать и вступим в кооператив (у нас, между прочим, больше 100 человек очередь в институте на кооператив!)

- предлагают мне изыскать, кому нужно дать в лапу, чтобы в КЭЧ-евских документах сменить квадратуру соседскую и тем самым поместиться в те две комнаты, а свою одну отдать КЭЧ-у.

В общем, как в улье.

А я им неуверенно бурчу, что, мол, ещё вот возьму и не женюсь вообще, чего они квохчут.

И действительно, вот ты, например, и маме своей не говоришь…

Кто тебя, сфинкса, знает.

Вот не нашёл ещё у Нойберта: он там в начале, где описывает, о чём будет сказ, обещается объяснить, например, почему любящие друг друга не испытывают нужных, вроде бы, эмоций в процессе подготовки к свадьбе нет к вступлению в брак, что ли, не помню.

Наташа, если можешь, извини меня, пожалуйста, за ту свару, которая сейчас меня окружает и к которой у тебя вполне может быть брезгливость даже на таком расстоянии.

Мне кисловато.

Но я живу радостными воспоминаниями о тех днях… Помнишь, как устало ты опиралась на мою руку там, в Паланге, в конце дня, и была такая покорная, неупрямая, томная?

Помни.

Наташенька, не сердись на меня. Хорошо? Я не дождался от тебя разрешения и конкретно обсуждаю вещи, не решённые ещё на все 100.

Я очень рад, что ты бегаешь на море. Это для меня хороший симптом (я по себе сужу). Я не бросаю гантели…

Всё будет хорошо. Правда!

Ну и хватит пока.

Передавай всем привет.

На днях, наверное, уж будет от тебя письмо.

До свидания.

Целую тебя… в ухо. Ты слышишь?

Сёма.

У нас авария: инфаркт у тёти Сониного мужа.

*

Здравствуй.

Я сегодня, Наташа, себя огорчил. Позвали меня ребята на рыбную ловлю. Рыбак там, впрочем, только один. Я отказался. Говорю, чего это вдруг. Никогда я не ездил. Махнули на меня рукой и отошли от стола. А все остальные в нашем ПКБ начали хором меня укорять. Да не просто так, шутя, а с каким-то искренним сожалением, и всё больше женщины. На той неделе я отказался от байдарок. Там вечно не хватает мужчин, и я мог бы заподозрить голую корысть в приглашении. Мог бы. Здесь – собиралась мужская компания. Им – всё равно, а они укоряют. Я молчком вышел и пошёл соглашаться. Впрочем, главным было то соображение, что вот я поеду, потом опишу тебе, что такое вылазка "на уху". Потом я подумал, может, стоит приучить немного маму к этому. А ещё меня соблазнило, что сбор в 8.00. Ребята возрадовались. Я стал прикидывать, что возьму: книгу, ручку, бумагу, чтоб тебе писать, подумал, может, бадминтон. В шахматы я не люблю (они намеревались). Предупредил, что пить не буду. Решили после работы договориться, кто что купит. А после работы все решили ехать в 5.30. Вставать, значит, ещё на раньше.

Когда мне нужно было в это же время встречать тётю Соню, мама с придыханиями и угрозами на боли в сердце (а оно ей действительно болит) не пустила меня ночевать дома. Оттуда 15 минут быстрого ходу до вокзала. Больше можно поспать, да и её я не будил бы. Но раз я в городе где-то сплю, значит, и она не может спать, и поэтому нечего ехать, и таскать с собой будильник и всё.

Я вспомнил, что завтра нужно на базар, вспомнил, что она мне закатит. И потом – всё это не для тебя непосредственно, и потом – всё-таки не высплюсь.

И я отказался.

Место там красивое, но будет ли окупающее впечатление.

Грибы (в прошлом году) мне мерещились ночью. Кроме того, я выучил вид разных грибов. И главное это нужно было для (не то что тебя), но для нас с тобой. Ни я, ни мама готовить их не умеем. Маринованные и пропали, между прочим. К тому же я там порвал плёночный плащ. И ещё мама была против, что я её привлёк к обработке этих грибов.

А что здесь могло окупить её раздражение?

Вот какой я всё-таки некомпанейский. Людей хочу знать, а общаться мне с ними не интересно. Я взял бы с собой книжку некоего профессора. А ниже рангом мне, понимаешь ли, не подходит. Какое-то потребительское отношение. Если человек не может меня захватить, так он мне уже и безразличен. И я уже Во всяком случае, настолько, что я не согласен ради общения с ним встать в 4.30, ехать в вонючем автобусе и неважно один день поесть.

После работы я ни с кем из них не встречаюсь. С одним-двумя только когда-то задерживался после работы играть в теннис. Одного из них просил иногда хотя бы приходить на работу по выходным поиграть в теннис – отказывается. Рыба важнее. Социология и подобное никого из них не волнует. Шахматы меня не интересуют. Представляя, каково мне будет, когда они станут выпивать и надо мной подшучивать, что я не пью, - становится кисло. Щекотливо и скидывание на это дело. Пить им в угоду – тоже никакой радости.

Вот если бы ты каким-то образом хоть полусловом бы обмолвилась: ступай – я бы нашёл, наверное, массу резонов…

Бирюк несчастный! У меня всё же испортилось настроение. Сноб. Барин.

Да, я очень хотел ехать в Крым, да, от него у меня остались впечатления такие, что в десятки раз перекрывают дорожные невзгоды. Но я ещё ехал поговорить с тобой, и я боюсь (сейчас во сегодня, во всяком случае), не было ли это неосознанно главным.

Помнишь, ты вернулась вымокшая с водопада, едва откуда-то не сорвавшись, и сказала мне: ты обиделся, что я от тебя убежала? Я ответил: нет. А на самом деле это была последняя (кроме ночи) возможность поговорить.

Чего это я, а?

Мама меня спрашивает, где мы будем, когда приедем. А? Наташа?

Может, надо что-то предпринять для купли путёвок. На октябрь, что ли.

Я не мыслю себе приезда таким колхозом к вам домой, если ты маме ничего не говоришь. Опять-таки. Не пойми меня превратно. Я не хочу на тебя давить…

Мой вильнюсский прибор снят с производства (будущего). Доделают то, что ещё не продали - и всё. Радист, его придумавший, кандидатскую уже защитил. Испытаний прибор не выдержал. Доработка – вещь проблемная даже по идее (оказалось). Они "по-джентльменски" согласились, что потребность в нём промышленности исчерпана, и точка.

Ну вот, сегодня я уже не жалею, что не поехал. Водил Костю и маму на морской праздник на Каунасском море: одиночные прыжки с парашютом, групповые, разноцветные дымы, разноцветные красочные парашюты, самолёты, исполняющие фигуры высшего пилотажа, пике, бочки, мёртвые петли, свечи и т. п., не знаю, как называется, например, самолёт застывает на несколько долгих минут неподвижно в воздухе носом вверх. Буквально. Застывает секунды на 3. Одиночные и групповые. Летают, и очень подолгу, головой вниз. Планеры. Скутерные соревнования. Я сам прыжки в море почти в первый раз видел. Первый раз – в Одессе, с такого большого расстояния, что практически не видел. Я, наконец, назагорался. Возлежал на страшенной коряге в метре от набережной (а в 5 метрах уже с головой), и меня иногда окатывало волной. Когда-то я вот так же лежал на 11-ой станции Фонтана на плоском таком камне, точно мне под рост. Впереди в море была большая скала, об неё разбивались большие волны, а до меня доходили только гладкие, ласковые. Каждая меня чуть-чуть поднимала и опять опускала на камень. Небо было синее. Тепло и прохладно одновременно. Солнце и море одновременно. Помню, что в груди тесно было. Давно это было. В 1958 году. Сколько тебе было? Четырнадцать? Гоняла на велосипеде? И слушала, как тебя успокаивает сбитый тобою дяденька?

Наверное, завтра будет от тебя письмо?

Я хочу, чтобы ты скучала по мне.

Знаешь, чего это я сейчас схватился писать? Сейчас ночь. Я вечером вдруг сорвался бегом в город в баню. А дома включил мою Эстонию, а она так басит – зеркало подрагивает. Соскучился я по ней. И стали там по радиостанции Юность передавать такие хорошие песни… И что-то во мне стало. Мы с тобой обязательно будем собирать песни. И через эту Эстонию они будут так чудно звучать. И вот я взял, плюнул, не поехал обратно и буду тут спать.

Так хорошо сидеть тут одному. Чёрная ночь за окном. Бархатная Эстония и письмо тебе. И соседа нет. И никого нет. Признавайся, хочешь сейчас очутиться здесь? И фонари на нашей улице все не горят… Мы бы всю ночь не спали. До утра. Я никогда не усыпал и впредь не буду усыпать раньше тебя – Нойберт не советует.

Мы вместе будем. И вообще всё вместе. У тебя в последнем письме есть такой чудесный вопрос: ты меня любишь? Наташа, ты вот сейчас чувствуешь, что люблю? Мне так кажется, что сейчас, что это должно передаваться. Ночью, когда я вот не сплю и слушаю эфир.

Такой чудный рассказик я однажды читал в "Известиях": автор зашёл в радиорубку к своему товарищу. Была минута молчания. Когда все радиостанции кораблей и прибрежные прекращают работу, переключаются на один и тот же узкий диапазон и слушают сигналы бедствия. Было тихо, только шум эфира… И вдруг! Как крик отчаяния (у меня даже сейчас мороз забегал по телу): Мария ты слышишь меня? Я люблю тебя, Мария! И он пишет дальше: станцию, конечно, запеленгуют, и будет точно известно, кто нарушил международное соглашение. Но нужна жалоба хоть чья-нибудь, чтобы привлечь к ответственности виновника. Он пишет, я узнавал позже. Пожаловался ли кто-нибудь на него. – Никто.

Наташка, отчаянная головушка, что ты наделала с ногой?

Это не та трещина, что ещё в Ниде была? Что у тебя вообще с ногой? Почему ты не хочешь говорить? Напиши, а?

Ну всё.

Целую твои ноги, хорошая моя. Пусть они тебе не болят.

Спи. Да? И я буду.

Целую, целую, целую.

Сегодня у меня как-то вышло без гантелей, и мне, наверное, трудно будет уснуть.

Целую.

Сёма.

*

Наташа!

Ну как ты так всё-таки. Письма всё нет и нет…

Я, наверное, не должен унывать. Но вот унывается. И всё. Пару ласковых дней с тобой, пара ласковых писем – и я становлюсь такой, что мне непереносимо твоё молчание.

Так было после твоего первого приезда, после моего к тебе в мае и вот сейчас - тоже.

Я не знаю, может, это нельзя проводить такие аналогии, но мы с тобой так далеко. Письма – это не просто письма. И его не написать вовремя это всё равно, что не прийти на свидание. Если бы мы жили в одном городе.

Ты говорила, что очень мучала чем-то там своего Валерку. Так И что теперь ты сильно изменилась.

Так вот не очень сильно.

Я мучаюсь от молчания, и ты знаешь это – и всё равно.

Я тебе жалуюсь на тебя, потому что мне вчера страшно как-то стало, что я в результате таких "тренировок" смирюсь когда-нибудь. И ни ты, ни я не возрадуемся от такого смирения. Я знаю, что ты много можешь, если захочешь (ты, впрочем, кажется, не знаешь этого за собой), поэтому я хочу тебя призвать одуматься.

Ну серьёзно, Наташа, я не знаю, как это назвать. Это же нежелание какое-то общаться со мной. Ведь это же разница: думаешь ты обо мне или пишешь. Телепатии не существует. И если ты мне хочешь собою доставлять радость, то на таком расстоянии ничего кроме писем не существует.

В Литературке: уже прожившие друг с другом муж и жена отвечают на вопрос, что такое брак, что, мол, это любовь, конфликты, хозяйство.

А не жившие отвечают, мол, любовь, дружба, взаимопонимание. Первые очень правы.

Это письмо тоже можно считать конфликтом, так смотри, сколько мы уже так конфликтуем.

Как тебе не стыдно?

В другой, прошлогодней, Литературке, в той же рубрике, конфликты различались на управляемые и неуправляемые. Так посмотри: я всё время управляю, а не ты.

Я смиряюсь, больше терплю. Ведь ты признаешь? Ведь это же плохо, если так односторонне! А я когда-нибудь не смирюсь?

Ты говоришь, что не умеешь ссориться, но почему тебе хоть когда-нибудь не сделать по-моему.

Нет, право, Наташа, я очень огорчён. Как ты себе хочешь. Это очень тягостно, когда от тебя ничего нет.

И, честно говоря, с моей точки зрения, у тебя ещё никогда не было так называемой уважительной причины для этого. Это, конечно, с моей точки зрения. Я писал тебе в самых невероятных местах и в самое невероятное время. Бывало, что и я оправдывался перед тобой, но сам себя я не оправдывал никогда. Теперь я знаю практически, что почти нет причин, чтоб при желании писать, помешали это сделать.

И причём даже не отписку, а что надо – всегда можно сделать.

Слишком много я расписался об этом, но, ей-богу, досадно.

Ведь мысли разные лезут, знаешь? У нас ведь не всё решено, и миллион проблем. И молчишь.

Нет, лучше кончу. Не знаю только, чем. Ни я хочу, чтобы ты тужилась, ни, чтоб молчала.

Не знаю.

Ну придумай что-нибудь!

Ведь мне плохо

Или любить ты не умеешь?

Так я научу тебя, ты только захоти и слушайся.

Не целовать хочу тебя, а побить по мягкому месту. Но тогда ты замуж не пойдешь, а я хочу.

Ну куда тебя побить?

Или лучше поцеловать?

В губы? Хорошо? И со злостью.

Чтоб тебе больно стало. И чтоб распухли. Так, чтоб спать не могла.

Ты хорошо спишь?

Ну пока.

Сёма.

Наташа!

Это будет грандиозное письмо. Пока эта холера там у вас. Я уже одно не отправил, а то пропадёт. И теперь буду его наращивать. Могу и до бандероли догнать.

Вообще мутновато. От тебя ничего нет. Вчера вторую телеграмму послал. Телефонной связи нет. Настроения тоже нет. Вообще живу теперь, как затаившийся какой-то. Выжидающий. Пассивно.

И на работе, и с тобой. Жду, когда кончится карантин, сдача документации, когда задействует блат с квартирой.

А другие и не ждут ничего. Совсем кошмар. Вот этот Наум, что мы с ним ехали в ракете…

(Вообще, почему я пишу о нём? А, наверное, потому, чтоб нам с тобой так не влипнуть.)

Он, говорит, разочаровался в жизни. Причём он мне много не говорит. Я случайно узнал, что он со своей тёщей и её мужем (не знаю, как это) попросту не говорит дома. Представляешь – жизнь? Несмотря на то, что он вышел на такой уровень, что по несколько заявок на изобретение в год пишет (и авторские свидетельства получает тоже), несмотря на это перспективы в его работе нет. Развёрнутой творческой на много времени. Он делает узлы. Что дают. Что будет через месяц, он не знает. Он вчера сказал, что работа его совершенно не удовлетворяет. Вернувшись с отпуска, он подумывал об уходе. Только кругом не лучше.

В вообще прогресс он не верит и бороться за него не хочет. А на работе у нас сейчас идёт мышиная возня вокруг окладов в связи с той аттестацией. И ему обидно за всех обиженных.

И уж совсем ужас. Когда я ему предложил заняться детьми, мол, это ж такой объективный заскок в будущее, что ого, он говорит, что он не для этого, что это требует методичности, а он – человек импульса.

В общем, человека душит мещанство. Причём он давным-давно уже не ориентируется на анти- (что ли) мещанство. Нисколько.

Он всегда поражается, удивляется снова и снова, если я время от времени взрываюсь и что-то (пусть микро) делаю. Он убеждён, что мне от этого только хуже будет. А вот и самому ему плохо…

Я ему даже выпить предложил. Но какой из меня собутыльник. Он это знает. Посмотрел этак и пошёл домой.

Вчера это было. Иду я дальше. Встречаю одного. Раньше со мной работал. За несколько месяцев после того, как ушёл, сменил уже 3-тье место. Чего? – спрашиваю. (Это оттуда, куда меня манили длинным командировочным рублём, я писал тебе.) "Не могу, - говорит, - терпеть несправедливость". Он, конечно, пьяница и человек без тормозов. Но говорит всегда то, что думает. Да настолько, что на него даже донесли худые люди в КГБ.

Да. Но опять-таки… Только говорит. И к тому же заедается, как я, по мелочам. Только больше раз в 10. Кто он, Наташа?

В чём-то противоположность первому.

Взгрустнулось мне от всего этого. И вот надо же, вообще-то я затаился, но в тот момент, наверное, сработал инстинкт. Сыскал отдушину, что ли. (Ведь главное – действовать и ради дальней цели.) Так вот я и подумать не успел, как задействовал совсем без цели (чтоб не действовать с дальней, наверное).

Проходя мимо кинотеатра и глянув на афишу, я увидел, что там какой-то фестиваль. Надпись на литовском языке. Первые пару слов я что-то не понял. Поискал глазами, где написано по-русски, - нет. Подошёл к кассирше и сказал, чтоб она передала директору, что это не дело: сперва стали писать по-русски такими малыми буквами, что это уже не афиша. Подойти вплотную нужно. А теперь и вовсе перестали.

Поругался с ней. Ты хохочешь? И пошёл дальше. Угомонился слегка на сколько-то дней.

А ведь вот тоска. Взять кого-нибудь в свидетели, зайти к директору в кабинет. Переговорить. Если будет чушь молоть, можно попросить разрешения позвонить и звякнуть прямо в горком, и связать их, пусть поговорят друг с другом – живо бы всё переписалось. Но ведь не пойдут. Никто не захочет. А одному уже сегодня скучно и пороху не хватит? Надо в рабочее время отпрашиваться…

Согласен. Мелочь.

За то и уныло себя чувствую.

И погоды нет. И это вот я на работе пишу. Удрал, знаешь куда? – На крышу. Смеёшься?

Наташа, ты признаёшь, что существует такая мощная объективная сила обстоятельств, что ли, которая (если ей не сопротивляться отчаянно и даже, возможно, не в одиночку) толкает в мещанство, в серость? Энтропия какая-то своеобразная. А?

Я боюсь, что я по работе надолго затих.

Работа, работа…

Хотел бы я знать, что ты думаешь о том, что я писал тебе, что полноты жизни не достигнешь без работы.

Хотел бы знать, как бы ты реагировала на Белинского…

Мало ли чего бы я хотел. А пока пойду домой.

*

Здравствуй, моя Сёмочка.

У меня сегодня в письме 2 пункта – о Днестре и о моих именинах. Но прежде хочу спросить – где ты спрятался на работе, когда писал мне письмо. Конечно, мне не нравится твоё благодушие на работе. Вряд ли это надолго. Мы ещё об этом поговорим, но ты будешь не ты, если успокоишься и покоришься.

Я тебе быстренько расскажу, а потом о важном.

В воскресенье ездили в Молдавию на Днестр. Там широкий песчаный плёс, выше – ровная травянистая терраса и лес. Настоящий. Деревья огромные, как у вас, и вообще похоже. Я почти двое суток не вылезала из воды, благо, она была очень тёплая. Играли в водное поло, в бадминтон (у меня уже неплохо получается и такой азарт). А ночью купались голышом. Луна была украинская, ночь – чёрная, вода – как… в общем, блаженство.

А 28-го мне устроили именины (в отместку за то, что я свои замотала). Происходило это у одной девочки, у Иды – завхоза. Она мне нравится. Меня так причесали – ты бы в меня влюбился. И вообще я чувствовала себя красавицей и всё время танцевала, если никто не приглашал, то сама. Хотела бы я, чтоб такое чувство возвращалось ко мне и через 10-20 лет.

Так, это значит вторник. Потом в четверг к Марику приехали 5 москвичей-туристов с байдарками (он с ними познакомился в Москве). Я хочу, чтобы у нас дом был – проходной и гостиный двор для таких людей (странствующих). У меня так и было раньше. Все туристы, приезжающие, до или после похода, даже незнакомые, велись ко мне, благо, есть площадь и моё радушие. И начинались песни сутками. Теперь так у Марика. Две девчонки так поют в два голоса – не жалко не поспать. Опять мне досадно, что так и не научилась играть на гитаре. Ничего, когда-нибудь ты меня организуешь.

В пятницу мы с палатками, с москвичами и с Алькой (марикина дочка) поехали на Фонтан. Было так хорошо – тихо, как будто не в городе, а на острове, и девчонки пели. Не спали ни минуты, а в 5 часов взяли лодку и поехали ловить рыбу, и видели, как выкатилось солнце – как из масла выскочило.

А рыба нарасхват хватала. Я даже поймала камбалу. Потом на берегу люди с удивлением смотрели на наш улов. В 2 часа дня я поехала домой, потому что в этот вечер предстояла встреча нашего и-та с чехословацкой делегацией. Мы закатили банкет в кафе и пригласили оркестр. Танцевали до упаду, потом пели песни самодеятельным ансамблем. Но близости с чехами не добились. Они неприязненно ведут себя. Сегодня наши девочки ездили с ними в оперный театр, так они выдумали ехать в шортах и купальных трусах. Конечно, им зам сделали замечание, и некоторые, обидевшись, совсем не поехали. Глупо они себя ведут, но не сами же они это придумали. Все молодые – до 20 лет. Плохо, что нас так не любят. А мы к ним с открытой душой, ну как хозяева.

Вот, какая бурная была у меня неделя. Кажется, она ещё не кончилась. Сегодня после работы мы собрались с москвичами в катакомбы. Надо им показать. Опять будет на полночи. А вдруг ещё заблудимся.

Приехала моя Томка. Она ждёт ребёнка. И всем об этом сообщает с таким радостным видом, будто хочет осчастливить. Она в последнее время редко писала мне – плохо себя чувствовала. И в Одессе она уже 2 недели, а ко мне только вчера зашла.

Не знаю, может, она меня недостаточно любит. Может, из-за этого ожидания ей всё остальное безразлично.

Я поговорила с ней о тебе, и сама как-то сразу поняла, какой ты у меня хороший. Её Женька едет в сентябре в экспедицию с друзьями-физиками в Кара-Кумы. Они будут испытывать на себе недостаток пресной воды – в общем, что-то в этом духе. Томка говорит, что не держит его, хотя ей страшно оставаться одной. Он, говорит, прямо ожил, помолодел, готовится, читает. Она такая молодчина. Я, может, тоже бы отпустила, но в душе была бы против. О А она – думает о нём. Как это здорово. Я Женьку люблю. Он один раз совершил героизм. Мы готовились в поход на Кавказ высшей категории сложности. Мечтали, только им и жили. А перед самым походом (мы были уже у подножья вершины) один парень заболел. И я впервые увидела на его глазах слёзы. До тех пор я вообще не представляла, что мужчины могут плакать. С нашими парнями этого не случалось. А Женька утром перед самым выходом вдруг сказал, что у него озноб и всё прочее и остался вместе с ним внизу. А глаза у него были – как будто он сам себя вёл на заклание. Тот парень был его друг. Не знаю, понял ли ты, что это для него стоило, но я правильно назвала – героизм.

Ой, Сёмка, чёрт бы меня забрал.

Я уже 2 недели хожу с этим письмом. Лучше начну другое. Пока.

Наташа.

А как это ты "гуляешь с гантелями"? У тебя нет комплекса упражнений? Получила твоё письмо про рыбалку. Сёмка, ведь это уродство. Ты умный человек, как ты этого не замечаешь. То, что делает с тобой твоя мама – это ужас.

Ну ладно, ты взвешивал – а стоит ли, ты некомпанейский, тебя испугало, что нужно рано встать. Я читала и злилась и фыркала.

Но то, что твоя мама даже не отпустила тебя ночевать в город, чтоб пораньше встать.

Ведь тебе за 30. Когда это кончится.

Каждый человек должен сам себя воспитывать и не терять себя даже во имя любви к маме. Ты просто кисель. Ты давно должен был возмутиться и воспитать в ней чувство, что ты взрослый и самостоятельный, что ты – мужчина и что ты должен её опекать, а не наоборот.

Ты ещё сто раз будешь собой недоволен и пальцем не пошевелишь, чтобы себя наказать.

Так если меня рядом нет, тебя ни на что соблазнить нельзя.

Работа – дача – работа. И проклятые твои философы. Твоя жизнь не спираль, а кольцо.

А, я очень зла, и мне досадно, и…

Вот ты поднял бурю в стакане воды. Ведь твоя мама ужасается не оттого, что ты уедешь, а оттого, что такие мысли завелись у тебя в голове. Когда человек должен иметь "место в жизни", дом и пр. Неужели ты сможешь порвать свои цепи, если такой пустяк, как рыбалка или пораньше встать, для вас трагедия.

Наташа.

*

Здравствуй, наконец!

Я вот сейчас шёл на пляж (писать письмо) и вспомнил (помнишь ли), как мы в Елгаве ждали микроавтобус, чтоб поехать в Ригу. Сначала толкались плечами, а потом опёрлись этак друг на друга и затихли, пока автобус не подошёл. Нашли среднее положение.

Вообще-то я не задумываюсь, когда пишу тебе. А вот сейчас чего-то застрял. О чём раньше? О том, что я уже готов вместе с тобой полюбить Женьку? И лишний раз поражаюсь тебе и тем, кто вокруг тебя? Или о том, что я чувствую, что недостоин тебя? И чёрт знает, когда удостоюсь… И как я подпорчиваю тебе самим своим существованием? О чём? Есть среднее положение?

Знаешь, Наташа, чего я тебе расскажу? Как мы когда-то впятером жили в Дмитрове на практике. Ну вот. Дурачились много и по-умному, и по-глупому. А по-глупому, в частности, вот как. Хватали друг дружку за одно больное чувствительное место. И кто первым изловчится ухватить, тот и приказывает, что угодно, но главным образом, гимн Советского Союза или одну литовскую песню – "Kalnos dainuoja" (Горы поют). Часто на помощь одному бросался третий. Но тогда для уравновешивания сил вмешивался 4-й, и борьба шла 2Х2. Иногда она ничем не кончалась, эта борьба, иногда пели двое хором. Я в этих шутках участия не принимал, но до поры до времени. Через несколько дней до них дошло, что я ещё ни разу не пел и вообще не иду никому на помощь, когда раздаётся чей-либо зов. И тогда они четверо навалились на меня… - впервые на шорох прибежала уборщица с комендантом общежития. Мы их успокоили, потом я спел, ну а потом мы решили переключиться на другое. Другое было – самообливание из подвешенной над (сперва) дверью, а потом – над другими местами банки.

Но не в этом дело, что было потом, а в том, что я и там оказался один против всех. И сейчас вот тоже достаётся мне от тебя и от мамы.

Первый раз, если я хорошо помню, ты мне предложила не говорить маме, что я поехал на слёт. Я ещё отказывался, что, мол, мама всё равно угадает, что вот, например, и перчатку на рельсе в мазут выпачкал, хотя бы этого хватает.

А сегодня я маме (она с нетерпением спрашивала, что ты пишешь) сказал, что ты в отчаянье от того, как она относится к рыбалке. Мама и говорит мне: ты дурак, зачем же ты раньше времени настраиваешь её против меня, лучше не пиши обо мне ничего.

А у меня, понимаешь ли, идея. Что разум всесилен. Во всяком случае, его надо привлекать в трудном деле. Разум и правда.

А может, я и не прав?

Вот, например, доказательство того, что не стоило (может быть) осознавать и называть своими именами вот что: я писал тебе, что ещё одну девицу довёл до слёз, когда проверял её работу. Так вот в процессе проверки я вздумал ей длинно пояснять, что та информация, которую я извлекаю из её интонаций, говорит мне, что она нервничает и недовольна мною за то, что я ей ошибки указываю (мне, видно, нужно было указывать себе и всё). А я: "Вижу по интонации, что ты вот в этой ошибке не считаешь себя виноватой. А это не так. Вот потому и потому виновата ты и никто другой. И если ты будешь и дальше считать, что это не входит в твою компетенцию – так плохо: у тебя не будет прогресса, да его и фактически нет".

В общем, довёл.

Иной раз кажется мне, что нет пределов моей глупости.

Мама давным-давно издавна говорила мне, что хочет от тебя лишь одного, чтоб ты меня любила. И тогда лишь любимее тебя для неё буду лишь я. А я ей говорил, что это общая фраза. И если она станет считать, что твоя любовь ко мне должна будет выражаться в ухаживании за мной, а в этом её никто в принципе не перещеголяет, то всё… Дело лопнутое. Вы – недруги.

И вот сегодня. От одного слова, что ты в отчаянье, она вспыхнула и сказала, что это для неё большая разница, с кем я на рыбалке или с кем бы то ни было: с кем-то или с тобой.

Ты понимаешь, Наташа? Ей же нужно как-то перед самой собой оправдаться в повороте на 180 ⁰.

Я едва ура не вскричал. (Это ж первый шаг!) Но виду не подал и сказал ей только, что она ещё убедится, что ты сказочный человек.

Да вот опять я задумался. 2-ой уж раз. Я люблю тебя. И спасибо за суровость.

Я, конечно, не стану с завтрашнего дня опекать маму, но вот чудно`: мне иной раз кажется, что ты мудрая.

Между прочим, я слегка перегнул в описании нашего уродства. Просто, когда мама плохо чувствует себя (а это нередко бывает), то я стараюсь выполнять её капризы. Вообще же мама мне намылила шею: "Слушай, если говорить честно, ты же делаешь то, что хочешь. И никакие мои слова тебя не останавливают".

И правда. И по ночам я шлялся (именно шлялся), и ездил, куда хотел, и общался, с кем хотел. Но, конечно, и против неё шёл меньше, чем поискать, наверно, надо, кого я нервировал больше.

Письмо последнее и то я писал из города - там ночевал. Хоть она не хотела.

Но гипербола – способ характерного описания. От уродства, конечно, много. И что есть – ты знай.

Вечно я себя оправдываю. Хитро устроен человек: посовестишься, посовестишься, а потом и простишь себя же.

А философов ты моих не трожь. Я на рыбалку профессора технических наук собирался брать. А не философа.

А знаешь, Фимка меня, пожалуй, перещеголял в "уродстве". Тётя Соня, боясь, что он развратится, не пустила его ни в общежитие в Ригу, ни на частную квартиру, ни даже к брату Яше – чтоб спал дома. Это раньше. Теперь ей просто дома не с кем говорить (муж не в счёт), если его нет, и поэтому он должен мыкаться в поезде. Говорит он, иногда из-за 15-минутного чтения в университетской библиотеке нужно потерять часов 5. Причём в поезде заниматься невозможно.

Он оторван от группы. А иногда получасового разговора с соучеником было бы достаточно вместо того, чтобы читать пару дней главу-другую.

Чтобы не огорчать маму плохими, он взял курс на отличную учёбу. На этом тоже потерял время и, говорит, от некоторых отстал в математическом развитии, хоть у тех и хуже оценки.

Его очень жалко. Он на дороге в науку, не то, что мы с тобой.

Вот уж воистину трагично, если мать же ему и скостила эту дорогу.

Троцкий, наверное, тоже хотел добра революции. Не каждая система хороша, наверное, своей замкнутостью завершённостью. Наверное, у таких матерей вырастают чувствительные дети. Сколько он тёте писем прислал из лагерей за эти 2 недели, что я от тебя ждал! А сколько она получила писем от (многим, впрочем, её обязанной) сестры диспансерной, которая ходит там, в Елгаве, к тётиному мужу в больницу!.. Ох, сколько…

Ну да ладно. Дело прошлое.

Эстонии, правда, не было. Но я спасся "Тремя минутами молчания".

В Новом мире №7-9 – 69 года. Жаль, что нет уже Твардовского в Новом мире…

Впрочем, не мне говорить, я ведь не читаю художественную литературу. Хотел было заарканить Экзюпери, твою любовь. Но на руках. Модный, говорят, слышь, модница.

Ох, как ты мне нужна, чтоб поговорить об этих 3-х минутах молчания! Как в Л-де в Русском музее…

Это всё-таки свинство какое-то вот так нам с тобой жить. Далеко.

Хорошо бы душами поменяться.

Махнём?

Каждый час радисты во всех морях мира 3 минуты слушают эфир на одной волне. Не просит ли кто помощи. Какая мысль, а? Если б люди хоть 3 минуты в сутки прислушивались к своей беде другого. Почитай, если сможешь найти время.

А чёрствый я, наверное. Завтра иду на похороны матери той девушки, с кем я ехал к тебе в апреле. Неплохая женщина была и любила меня, да и не только ко мне хороша. Вечно всем делала всякие торты и т. п. А мне вот хоть бы что. От мамы скрыл. А то она как сумасшедшая будет неделю. Первые 48 часов спать не будет ни минуты…

Плохо быть чувствительным. Посмотрю, что со мной будет. Всё-таки был какой-то шанс ей быть моей тёщей.

А уж темно стало… Еле пишу.

Наташа! А ты не отвыкаешь там от меня?

Очень горько без писем, особенно, если вспомнить, что не всё у нас решено, и мама твоя не знает.

Пиши, пожалуйста. Ц.

Сёма.

Мне показалось, что в "3-х минутах…" есть ты, и это ужасно. Прочти и разуверь.

*

Здравствуй, Сёмка.

Ты становишься нудным и неинтересным, когда начинаешь углубляться в своё "я". Очень глубокомысленно – сволочь я или нет; да ещё какая сволочь – явная или неявная. Предположим, наблюдая себя всю жизнь, ты вынесешь заключение – и это будет весь итог твоей жизни? Плюнь на это, я уже не впервые тебя предупреждаю. Дела у тебя настоящего нет, вот ты и поглощён своей персоной. И не пиши о спасении. Не жалейся. Просто я тебе нужна. И не для какого спасения.

Ох, какой ты нудный. Почему тебе надо объяснять всё.

Ну захоти чего-нибудь и двигайся к этому. Я не могу разделить твою мечту и, откровенно, считаю её неполноценной. Как ты писал – жить в искусстве? Ну, в общем, стремиться приблизиться к нему, понимать его. Как это может быть целью. Ведь искусство – тень жизни, изображение её. В общем, ты хочешь совсем абстрагироваться. А по-моему, важнее Вот если б ты сам захотел что-нибудь сделать в искусстве – для людей – это да.

Я жажду от тебя дел и хватит разговоров.

Если пока ничего не можешь захотеть сам, добивайся того, чего хочу я. А хочешь потом совершать далёкие велосипедные прогулки – купи велосипед ("Турист" или какой-нибудь, можешь посоветоваться), и научись ездить. Это не так трудно. Запишись в секцию плавания. Регулярные тренировки полезны для тела и для души.

Все ручки не пишут.

Как будто я толку воду в ступе – всё одно и то же. И не видно сдвигов.

Займи своё время хоть искусственно, не "убивай" его, а примени с пользой. И пройдёт твоя хандра. Ведь ты даже сам себе не нравишься. У меня когда плохое настроение, я хватаюсь за уборку, стирку, инстинктивно меня тянет что-нибудь сделать, чтобы увидеть плоды своей работы и чтобы мама была довольна. Тогда всё проходит. Беспричинная тоска – это отвратительно. Я не такая уж рационалистка (или как назвать, что я такие лозунги произношу), но просто я понимаю, что это вредно и противно для тебя и окружающих, и, значит, надо бороться.

Ведь ты же человек.

Я сейчас читаю Рокуэлла Кента "Гренландский дневник". Восхищаюсь им, завидую и тоскую.

*

*

Наташа!

Мне не хватает для тебя какого-то ласкового и короткого имени.

Здравствуй!

Я так рад слова писать тебе. Слова. Потому что

В общем, хоть говорят, не зарекайся. Но я, наверное, откажусь от того, чтобы на тебя ругаться. Ну тебя, ей-богу. Это только краткая видимость, что отвёл душу. А потом, оказывается, неделю ходишь убитый, хуже прежнего, что не сдержался. Но что значит сдержался? Я же специально себе навязал то проклятое рифмоплётство. Думал, разряжусь.

Всё, в общем.

Я, конечно, почти ни в чём (в том твоём письме) с тобой не согласен. Ты права лишь в том, что нет у меня настоящего дела. А всё остальное я, наверное, в письмах не буду больше с тобой обсуждать. (Помнишь ли это остальное?)

Вот. Лучше уж я буду чувствовать себя зазря обиженным, чем тешиться призрачным удовольствием, что я дал сдачи.

Всё.

А теперь открою твоё письмо.

Здравствуй, Сёмка.

Ты меня прости, что не писала так долго. Не обижайся, ладно?

Наверное, подошло время нам встретиться. Помню, когда я была малая, я очень быстро отвыкала от отца, когда он уезжал куда-нибудь, а потом долго его стеснялась.

Я помню, что мне было хорошо с тобой, но когда ты далеко, я перестаю скучать. Какая-то безликая у меня жизнь теперь. Мне скучно ходить по квартирам, но и на работу возвращаться не хочется. В общем, то, что я ненавижу – неопределённость и хандра. Может, потому я так тускло смотрю. И так всё безразлично.

Мама говорит, что я бессовестная, что долго тяну и морочу тебе голову.

Обрадуй меня. Скажи, что мы Напиши что-нибудь новенькое. Ты почему-то тоже перестал писать. Наверное, как обычно, подкачало настроение.

Несколько дней назад я ещё загорала на море. А сегодня холодно. Наши дети не ходят в школы – учатся по телевизору. Всем надоела эта клетка. Я мемуары не пишу, конечно. Это скучно.

Зато я скоро куплю велосипед. Вот будет здорово. Я с ним спать буду.

Нет, в общем, всё не так уж плохо.

Я думаю, чего мне с радостью ждать. Вот пройдёт осень (наверное, ничего интересного осенью не будет), потом выпадет снег, снимут карантин, поедем встречать Новый Год в Карпаты. Может, и ты поедешь. Потом будем выезжать по субботам в Слободку на лыжи. В марте, наверное, возьму отпуск и пойду в поход. А ты?

Потом уволюсь. А что будет дальше – не знаю. Наверное, уедем с тобой на Север. Там весна поздно, а потом лето, потом осень, будем ходить в тайгу и уже станем там своими людьми, а к зиме получим комнату. Разве плохо?

Сейчас живу и хлеб жую. Правда, составляем новый песенник, надо постепенно оживить работу клуба песни. Собирались в октябре в Москву на слёт, а вот теперь сиди.

В субботу был у меня сабантуй. Марики тоже пришли. Танцевали и пели, но, в общем, веселиться мы разучились. Взрослость берёт нас штурмом.

Я потому и не пишу тебе, что я теперь не я. Я была ценна для тебя тем, что делилась оптимизмом. А теперь не хватает топлива. А ты мне помоги. Напиши, что делаешь что-то, чтоб мы уехали, и что решил этот вопрос для себя и напиши. Даже не знаю, что, но что-нибудь жизнерадостное.

Хочу заниматься бионикой. Работу найду себе обязательно по этому делу и поступлю в заочный университет. Я хочу и поэтому смогу. Только б работу такую.

У нас пасмурно, дожди, а дома уютно, и я вяжу.

У меня уже исправилось настроение, и из-за этого я чувствую себя ещё более виноватой. Но ты тоже хорош. Пиши повеселее, и всё будет хорошо.

Знаешь, я просто реву над твоими письмами – от злости и тоски. Отчего они бывают такие серые.

Сейчас я напишу, подожду водопроводчика, потом заполню маршрутные листы, поеду в клуб. Надо оформит людям разряды.

Потом поеду к Марику, будем писать песни. А вчера я была с Танькой в открытом кино. Было страшно холодно, и лил дождь, но мы положили на головы газеты и досидели до конца.

Я тебе морочу голову?

Я знаю, что напрасно радовалась, я вовсе не стала лучше. По-прежнему не знаю, что мне надо и не могу отличить белое от чёрного. А ты знаешь, что тебе надо? Если да, то я тебя уважаю. Редкие люди могут сказать "да".

Давно не было писем. Хочу получить и чтобы там было что-то такое, чтобы я запомнила. А я только действия твои запоминаю, а не рассуждения.

Я тебя трясу за душу и надоедаю. Хорошо бы, чтобы что-нибудь из этого вышло или чтоб я окончательно надоела тебе.

Нет, тебя обязательно надо бросить в жизнь, как котёнка в море. Если удержишься, то станешь человеком.

Очень резко. Но ведь не каждому всё-таки это удаётся.

А знаешь, какое у меня мерило – пожить в деревне и чтобы люди (в нашем интеллигентском обиходе они называются "простые люди") приняли тебя как своего.

Тётя Нина написала тебе письмо? Как "здрасте". Чего она там написала? Чтобы ты познакомился с Шуриком? Я бы тоже хотела, чтоб ты с ним поговорил. Мы с ним любим друг друга (больше, чем с родным братом).

Он любит путешествовать. Но он и на тебя похож – в смысле в быту – ничего сам для себя не может сделать. Но он и очень не похож на тебя. У него друзья ещё школьные и институтские, и они встречаются с радостью. Он никогда не скучает, он весёлый и занимается настоящей наукой.

Если б ему такую жену, как я, он был бы счастливым человеком.

Он просил у меня твой адрес, а я не дала, и он обиделся. А я подумала – чего это вдруг он будет к тебе ездить. А зря. Вот он был на экскурсии в Каунасе, и ты мог бы с ним погулять.

Теперь я напишу ему, но не известно, когда соберусь. Могу не успеть. А если успею и если ещё раз он будет в Каунасе, то зайдёт к тебе.

Белибердовое письмо.

Пиши чаще.

Наташа.

У вас грибы. Съезди за грибами, пусть мне будет завидно.

Целую.

Вот. Прочёл. "Опустились руки". Тот мизерный вариант, что ты не почувствуешь моей жгучей обиды, что не обидишься сама на те стишки; что совсем не на то в себе адресуешь их иронию – оправдался.

Мне достаточно было чуть-чуть завуалировать – и ты не поняла.

Уж лучше бы обиделась.

Ну да ладно. Я и так почти готов к худшему. Ты не только от папы в детстве отвыкала. Ты и в юности не помнишь, например, своих походов.

Брось иллюзии! Если я тебя когда-нибудь чем-нибудь задел за живое, то это не будет продолжаться непрерывно. Возможно, конечно, что виновата не ты, а я. Что я не такой не яркий и не выдающийся. Но худшее не в этом.

Сегодня, наверное, не смогу продолжать – слишком больно.

Нет. Я не могу. Эти немые монологи в себе мучительны. Пока не стемнеет, я всё же продолжу.

Ты знаешь, как я себя чувствую? – Как горох, которым бьют об стену. Ты – стена. Всё – тщетно, что бы я ни вытворял…

Действует железный закон: женщиной обладает тот, кто близко. И следствие: разные города – малая вероятность… И если даже никто там тобой не обладает, то и мне приблизиться к твоей душе вот этак издали – безнадёжно. Я в глубоком недоумении от своих "достижений" в наших взаимоотношениях. Последние полмесяца у меня та полоса, что я не могу их объяснить, как ни малы они. Тебе меня не за что уважать. С твоей точки зрения. Мою мечту – охаиваешь. Обсуждать самое существенное, по-моему, для строительства отличной жизни – работу – отказываешься. Наверное, необходимо где-то в чём-то чуть-чуть отступить от себя для другого. – Я не помню за тобой такого поползновения.

Темно…

Ты не знаешь, это всегда от любви такие мучения? У меня, правда, нет врагов (во всяком случае, я так думаю), не поэтому ли мои любимые причинили мне наибольшее количество зла в моей жизни. Ты уже скоро приблизишься к той, что 8 лет назад… Тогда я, правда, по месяцу подряд бывал в некоем оцепенении. Душевном.

Впрочем, чего я распинаюсь! На тебя же действуют только действия.

Так вот в понедельник, может, освободится место в кожно-венерическом диспансере, и меня обещали положить в стационар. От псориаза. Ибо я уже дошёл… А он из-за нервов… Не больно эффективный, правда, выход из любовных и производственных страданий. Что ж. Посмеёмся сквозь зубы.

Будь здорова.

мне подняли оклад, благополучно закончил тему, и начальник отдела называет меня только по имени

Нет! Я ещё напишу. Слишком клокочет моя книжная душа. Насчёт действий. На счёт недоумения. Я вчера слушал радиопостановку о Бетховене. Там был такой эпизод. Бетховен влюбился в 17-летнюю ветреную красавицу. И она согласилась выйти за него замуж. И вот она играет ему сочинение своего ухажёра, молодого графа. Вам нравится? – спрашивает. – Нет. В музыке этой нет мысли. – А мне нравится. Зачем вам всегда думать? – Я не могу иначе. – Как! Ведь для счастья не надо думать! – Нет. Я всегда думаю, как трудно его достичь, но я лучше сыграю вам, как я это чувствую, что я чувствую к вам. И идёт лунная соната. А в трагическом месте диктор бесстрастно читает, что через короткое время Бетховен получил сообщение о её свадьбе с тем графом. И я выключил радио.

Но это опять всё трёп и не действия. Так вот тебе действие.

Довольно я тебя морочил. Впрочем, и себя тоже. – Просто я очень хотел сделать как можно больше для тебя. Но ты слишком взбалмошная, чтобы во всём тебе следовать: ты даже не попыталась оседлать свою специальность – и уже целишься на другую. Так жизнь не живут толковые люди. Это я не ругаюсь, а просто говорю, что есть.

Мне, конечно, досадно, что я не могу тебе предоставить такую роскошь, как эксперименты со специальностями, Севером, Востоком, с годами жизни, возможно потраченными не туда. Тем более досадно, что я люблю твою мечту о настоящем деле.

Но я и на 2 месяца не оставлю маму. Вокруг мрут её подруги и знакомые. Настроение у неё плохое и пугливое. Я, с моими перспективами, её не только не радую, а лишь угнетаю. Она опять глотает лекарства, и ей часто болит сердце и еле ходит. Она уже плохо переносит то время, пока я на работе – одна и одна.

Всё. Больше не рассчитывай на меня в своих северных мечтаниях.

Может, это поможет тебе со мной разделаться. Потому что я, к сожалению, слишком во всяком случае достаточно тебя люблю Не знаю, в общем. Я тебе пока не могу сделать такое облегчение, как ты пишешь: "Хорошо бы… чтобы я окончательно надоела тебе".

И это, наверное, плохо. Потому что, когда ты перестаёшь обо мне скучать и отвыкаешь от меня, то я знаю, что это значит. Это опять появился кто-то с хорошим голосом или ещё чем-нибудь хорошим, за которым ты бы "побежала без оглядки". Впрочем, я клевещу на тебя. Но не важно. С тобой это всё-таки возможно. А вот со мной нет.

Ты получишь нечто в этом письме, что запомнишь, может быть (хоть может и нет; ты всегда умела заснуть, когда я разрывался; и не всегда даже знаешь об этом; напр. в поезде из Елгавы в Каунас…)

Я не хочу тебя разжалобить, но знай, что у меня уже 2 недели очень часто болит сердце и левая рука. О голове я уже не говорю.

И не подумай, пожалуйста, что это угроза или ещё что-нибудь. Просто ты слишком в небесах. Но за это, увы, я и люблю тебя. И ты достаточно оскорбила в прошлом письме меня, когда написала, что, мол, просто ты мне нужна, а не чтоб спасала… Может, действительно меня бы спас Север и ты. Но ты меня не любишь, а мама любит. А главное, что я убью её, уехав.

Так что всё.

Ну и хватит.

Вот ещё что. Я не надеюсь на стационар и согласился на путёвку в Нафталан с 24 ноября по 12 декабря. Так что, если я и буду у тебя, то не на Новый Год. Тоже не обольщайся.

Замуж тебе не хочется и не надо. Чёрт с тобой. Последнюю конвульсию я, пожалуй, сделаю, чтобы не упрекать себя потом, что я недостаточно боролся. (Пусть все лопнут от хохота. Им и так ясно, как мало я тебя интересую.) Я поеду в лыжный поход на Север. Возьму лыжи. Потренируюсь.

Не знаю. Может, я и не прав, что добиваюсь тебя. Лучшую мечту твою, за которую я тебя особенно… (извини, что так часто это слово), я не могу и не хочу (сейчас, во всяком случае) обеспечить.

Ну всё. Играет вальс из "Маскарада"… Хачатуряна. Знаешь? Если знаешь, то поймёшь, каково мне в эту минуту.

А может, и не поймёшь? Возможно даже, что ты не поняла, зачем я тебе ту пластинку прислал.

Всё возможно.

Всё.

Быть может, и счастье наше.

Не смею целовать.

Вальс отчаяния. Веселье многих и отчаяние одного.

Сёмка, я должна ответить. Очень страшно было читать это письмо, и так больно за тебя. Ты озлобился. И теперь не знаю, как нам добиться понимания. Ты уже попрощался со мной. Я когда-то тоже с тобой попрощалась. Вот тогда точка была бы к месту. Но не теперь и не так. Ты так же не любишь меня, как и всех остальных людей. Вот ты и твоя мама – а вокруг чужой и враждебный мир, и я там. И никакой доброты и тепла нет у людей.

Как бы я хотела быть с тобой сейчас, чтобы не было таких писем и твоих болезней.

Мне очень трудно говорить с тобой так, когда ты не видишь моего лица, а я твоего. И писать не хочется. Но это единственное средство. По телефону говорить мы не умеем.

Какое бывает у нас удивительное понимание и какая огромная пропасть. Бывает, ты настолько не понимаешь простых моих слов.

О том, что я тебе нужна. Разве я не знаю, что нужна тебе. Передо мной как будто два мира – мой, простой, ясный, добрый мир, там всё моё прошлое и мои мечты. Всё связано крепко с ним.

И отдельно ты. Но мне кажется – случайно отдельно. И так просто тебе перешагнуть порог. Особенно, если я буду с тобой. И только тогда.

Нет ничего неразрешимого, если взвесить трезво и жизнерадостно.

И если ты любишь мою мечту. Не меня за неё, а её саму, то я всегда с тобой.

Что бы ни было. Ведь в конце концов это мечта, и даже если вся жизнь уйдёт, чтобы её добиваться, это будет хорошая жизнь.

Только ты не думай, что я идиотка – всю жизнь добиваться, чтобы уехать на Север. Ты ведь не понимаешь меня так. Это только часть. Мне кажется, что там просто ближе к ней.

А вообще, я ещё точно не могу ниче сказать, какая у меня должна быть линия в жизни. Я только ищу её.

А ты зол. И про специальность – чушь написал. Почему я должна углубляться в именно в ту специальность, которую я не выбирала, а к которой прилепилась случайно. Ты судишь со своей колокольни. Всё-таки ты не умеешь становиться на мою сторону.

Тебе трудно меня любить. И, наверное, я недостаточно вознаграждаю тебя за это.

И если ты ропщешь на свою любовь, говоришь, что она принесла тебе зло, как 8 лет назад (обидное сравнение), то, может, она действительно не нужна тебе. И тогда я тебя держать не буду.

Может, ты хочешь спокойствия.

Я этим письмом как будто удерживаю тебя. А может, не нужно этого. Может, мы не можем быть вместе, и тогда затяжка – подлая штука. Не хочу, чтобы так было. А поэтому нужно встретиться как можно скорее.

У нас уже открылась область, но выезд из области ещё не разрешён, только по командировкам. А въезд – по командировкам и путёвкам.

Сегодня постараюсь узнать насчёт путёвок.

Нет, об этом я напишу в следующем письме, а это должна отослать немедленно.

Не знаю, как кончить. Я хочу, чтобы ты верил в меня – хотя бы как в друга. Ты знаешь, что это такое?

Пиши очень часто. Пиши.

Наташа

*

Ну что, Наташа? Хочешь ещё одно скучное письмо? Хочешь не хочешь, а я его пишу. И конечно – рассуждения.

Вот существуют четыре механизма (физиологических) спасения от отрицательных эмоций. Первый – твой: выбивание клина клином. Переключение на другую деятельность, смена впечатлений, знакомых, жительства, "охота к перемене мест", спорт, зрелища, развлечения, лёгкие жанры искусств и т. д. Это всё ещё, так сказать, бегство от действительности.

Другой механизм – наоборот. "Очищение знанием". Лучше знать, чем сомневаться. Лучше определённость, чем неопределённость. Решился – легко. И даже лжеобъяснение – религия – и то облегчает. Психоанализ – туда же. Всё это – мой способ.

И мой же ещё один: "Запредельное торможение" (по-учёному – не понять?). Это провоцирование отрицательных эмоций, разговор по душам, повторное переживание печали, даже плакальщиц нанимали специально для этой цели, сюда же относится плач. Мозг измучивается, чтобы перестал реагировать на дальнейшие беды.

Вот видишь, какой я учёный. И вот умудрённый такими знаниями я здесь, в Елгаве, полностью отказался от вмешательства в эти похороны. Пусть переживают, как переживается.

Однако после всех этих церемоний я могу тебе написать об одном открытии: я, оказывается, далеко не полностью принадлежу себе. О чём речь?

А вот о чём. Мне вообще-то до лампочки был всегда и сейчас тоже этот человек. И я здесь только из-за тёти, Фимки и мамы, которая нужна тёте. Они плохо жили. И она всегда на него жаловалась. Он всегда здорово зарабатывал, а в семью никогда больше ста рублей не давал. Всё копил, а скопленное – старшему сыну. В общем, я, конечно, плохо делаю, что плохо о нём говорю, но это нужно для объективности. А вообще эта объективность и это обсуждение нужно не потому, что (как ты когда-то писала: будем с тобой сидеть дома и обсуждать перебирать косточки знакомым)… В общем, мне кажется, что изо всего этого можно извлечь мораль. Но пока дойдём до морали, расскажу об удивлении: из-за музыки, слёз окружающих, речей и всякой прочей ерунды я дошёл до таких мыслей, что я, наверное, к нему несправедлив. И едва не расчувствовался. Не то, что плакал, но из носу побежало. Вот смотри. Когда мы были ещё в Ромнах на Украине, а они уже в Каунасе, один мамин ухажёр увидел у мамы его фотографию. Выхватил, стал целовать и причитать: какой это золотой человек. Оказывается, он ему помог демобилизоваться из армии будто бы по состоянию здоровья. И здесь, в Елгаве, он десятками, чёрт знает, может, сотнями устроил разные пенсии, освобождения от армии, инвалидные группы повыше. Но и – доставал разных редких и нередких врачей знакомым. Разузнавал всякие формальности для документов, и организовывал им разные формальности. И вообще много чего устраивал. Вот новые нюансы. Его главная деятельность последние годы была – председатель научного общества врачей города. И вот так. Его знакомому для дочери нужна была консультация, и он вызвал "на сообщение" профессора из Ленинграда, использовав тот факт, что у того профессора в Риге родственники. Тётя Соня сказала ему, что ему нельзя ездить на взморье, что ему там становится хуже. И он вызвал какое-то светило из Риги читать сообщение "О действии курортных факторов на ритм сердца". И т. д. и т. п. Нет числа подобным примерам, которых я тут наслушался. Масса, масса людей обязана ему за то, что он делал лично им разные блага, законные и противозаконные. Он был очень деятельный человек, как ты со своими обществами и секциями. Дома нашли альбом, который он собирался в будущем году дооформить и передать обществу. Там подобраны разнообразные фотографии врачей города и расклеены по разным признакам: по специальности, по врачебным заслугам, по членству в разных органах, разные зафоторгафированы юбилеи и похороны. Он был главным организатором этих юбилеев. Главным толкачом внешней жизни общества. Все соседки огромного двора лишились "кавалера". Он был разносчиком всех последних анекдотов и сплетен. В общем, в результате к его гробу несмотря на очень плохую погоду (дождь, холод и сильный ветер) собралось, наверное, больше 300 человек, кажется, 14 венков, кажется, под 10 автобусов и машин ехали за город, на кладбище. Некролог в городской газете и сообщение в рижской вечёрке. В надгробном слове поминали "незаконченную научную работу" - он никогда не занимался наукой. Ему приписали наибольшее, по сравнению с кем-то, количество законченных научных работ. Законченных кем-то, но не им. Все плакали и унывали. И я подумал, что (я повторяюсь) я, наверное, несправедлив к нему, и мне довольно скверно было. Я, повторяю, был удивлён. Не знаю. Может, это тот же случай, как и то, что я умел не спать когда-то по ночам перед экзаменом, не замечая вреда. Может, вот так же и сейчас, да и не только сейчас, я нервничаю, не замечая, что нервничаю. Во всяком случае, мне сказали, что я скверно стал выглядеть, а вот сегодня, когда говорил с тобой по телефону, впервые пришлось взять валокордин. Т. е. что значит пришлось? В этой среде врачей – чёрт разберёт. Они утверждают, что нельзя допускать эту боль. Нужно её забивать таблеткой. В принципе.

Ну, в общем, зачем я тебе о нём всё письмо пишу? Не знаю. Просто хочется. Очень… Его похороны – просто некий триумф. Но неужели это – дело жизни! Ну вот… А о трёх способах изживания отрицательных эмоций, - чтобы не так уж настаивала, что только клин клином – хорошо. А остальные, мол, плохо. Просто я тебя (уж в который раз) призываю сомневаться. Не суди меня так строго, когда я каким-либо способом "облегчаюсь".

Ну вот. Воспользовался грустным сюжетом для грустного письма и попытался протащить к твоему вниманию мне нужные рассуждения. Но подействуют ли на тебя они. Ведь рассуждения же, а не действия.

Впрочем, можно добавить под конец и действий.

Вот бы хорошо, чтоб и ты когда-нибудь признала мою правоту.

Слушай, Наташа! Я что, серьёзно никогда не бываю прав? Чем чёрт ни шутит, может быть и так. Тогда ты для меня ещё и истина. (Ах, как высокопарно!)

Уморил меня тут Яшка со своей женой (помнишь, это была их свадьба): она заимела привычку его обнимать, целовать и гладить. Одним стереотипным движением с частотой в среднем 1 раз в одну-две минуты вне зависимости от обстановки: одни, не одни, в доме, на улице, стоя, сидя, на ходу и не только в этом горе, а, говорят, и раньше так было.

У меня появляется традиция писать о маме. Когда я в молодые годы приходил среди ночи домой, то мама от нервничанья заполучила стойкий понос. Так вот то же тут с ней тоже стало. Извини за такую прозу, но я хочу, чтобы ты как следует знала мою маму, её, так сказать, вегетативную и центральную нервную систему.

Ну хорошо уже, что конец листа, а то я бог знает как ещё наморочу тебе голову. Ну будь. Сёма.

*

Милая моя, дорогая Наташа.

У меня нет сил говорить с тобой с глазу на глаз, и поэтому я пишу.

Может, когда-нибудь, я и научусь сжимать себя в кулак, но не сегодня.

Всё очень плохо.

Моё тайное желание, когда я сюда в пятницу приехал, было, чтоб оказалось, что нет путёвки, чтоб мы подали заявление… и чтоб я сразу уехал. Пусть срок идёт, а я поработаю, а потом можно было бы побыть с тобой весь месяц. И так, чтоб ты тоже была свободна.

Но я не нашёл возможности заикнуться об этом.

Мы поговорили чуток на винограднике… Вроде ты решилась. Но как это всё произойдёт, неясно. А я боюсь говорить. Потому что я чувствую, что тебе просто не хочется… замуж…

Я думал, что, ну может, так: подадим заявление перед моим отъездом, попросим, чтоб очередь протянули до будущего года, возьмём одновременно отпуск. Подготовим мам. Поедем вместе в турпоход на Север – и это будет вместо медового месяца. Но теперь и это отпало, потому что ты сказала, что я не гожусь для настоящего трудного похода. От похода ты не откажешься… Значит…

Не знаю. Приезжать мне уже больше нет почти никаких возможностей: ни отпускать не будут, ни денег нет ни черта. Как же?

И ты ко мне не приедешь. Отгулы нужны для Карпат… Расчёт нельзя брать для отпуска на Севере…

Так как же? Быстрым темпом провернуть акт записи вот сейчас? По блату (если там очередь)? Без моей мамы? И разъехаться, так и не привыкнув друг к другу?

Тупик…

Я всё забываю, когда у нас с тобой хорошо, и всё это прячется где-то под спудом, но достаточно где-то запнуться, как…

Ты уже имеешь возможность дразнить моё выражение лица…

Мы бы могли обо всём этом договориться в письмах. Но это, наверное, с кем-нибудь другим, а не с тобой можно. С тобой я не предвижу даже (при твоём темпе внешней жизни), что мы сможем договориться за месяц моего пребывания тут.

Санаторий… На черта он мне нужен, когда мне ты нужна и больше ничего. Что мне лечение, когда душа болит. Да и чем тут лечить будут. Воспользовавшись карантином тут всё поставили на ремонт, больные одесситы потерпят. Больничная атмосфера. Одиночество. Скука. Полуразвалина-старик по десять раз за ночь ползающий в туалет. Да если бы не эти 160 рублей, я бы убежал сегодня же отсюда. Лучше бы я ходил ежедневно по Риге и устраивал бы там другие дела… Но нет. Я должен быть тут, чтобы договориться с тобой, а как? Когда ты против разговоров. Моя главная приметность для вчерашней девушки с филармонии – это моя любовь к разговорам.

Милая девушка… В простоте душевной она подумала, что ты на время моего пребывания откажешься от какой части своих бесконечных дел, да нет, не части – она, по-моему, сказала "бросить всё". (Мне вспоминается, как одна девчонка, когда я приехал в отпуск в Л-д, уволилась с работы…) Но зачем мне это. Я с восхищением смотрю на тебя за делом, если оно, конечно, не курсы кройки. Я бы с удовольствием вместе с тобой закупал бы что-нибудь для воскресной вылазки, или рисовал бы газету, и, наверное, даже бы песню разучивал. Что я могу взамен всего этого тебе предложить, если ты не то что от Карпат для меня не откажешься, но даже от сегодняшних политзанятий. Что? Разговоры, столь тягостные для тебя и не нужные, по-твоему.

И всё же обидно.

Ты писала, что мы скажем твоей маме, когда я приеду… Ну я приехал. Когда же? Почему ты мне не подаёшь ни чуточки намёка, что: давай, мол.

Неужели твоя мама не тяготится неопределённостью? Тёти? Неужели ты сама? А я? А мои дома?

Ты как-то писала, что если я люблю твою мечту (а я это растолковал, как хорошую для нас обоих работу), то что бы ни было, а ты всегда со мной. Но ведь теперь оказывается, этого условия мало. Ты теперь говоришь, что не хочешь жить с мамами. Признай, это – новое. Ты свою бросать не хотела.

Мне было слишком хорошо в первые 2 дня с тобой. Ты чуть ли не ласкалась… И я усыпил себя идеей, что маме будет хорошо с тётей Соней. А ей не будет хорошо. Для неё жизнь – я (как ты это ни называй). Она уже 10 лет со страхом ждёт, что я её брошу на старости лет. Она к тёте даже ехать не хочет в те дни, когда я дома. Ей нигде нет отрады без меня. Вот Фимку в Новосибирск хотят послать в декабре, и он мне намекнул, чтоб мама приехала к тёте Соне постеречь её в связи со смертью мужа. А мама не хочет. Говорит, что она там галлюцинации видит. Что едет сейчас туда только потому, что в Каунасе в пустой квартире совсем с ума сходит от одиночества.

И вот ей надо объявить, что она даже в будущем не может надеяться на такое устройство дел, чтобы жить с нами, хоть через несколько лет. Никогда!.. А ведь она такая больная. И будет ещё больней. А ей придётся за тётей ухаживать, которая сама, как тень. Мама намаялась на даче с тётей. Ведь та очень мнительная, и с ней вообще очень тяжело. И одно дело – временно с ней жить, а другое дело – бесперспективно всегда. Я подчёркиваю: бесперспективно. Потому что с перспективой на иное – и дело иное. Ты могла бы быть счастьем моей мамы. И она бы жила мечтой о нём. А тётя бы ждала Фимкиного устройства. Но нет. Ты так не хочешь. Я про себя решился уже обманывать маму: не говорить ей, что ты настолько решительно против неё. Пусть помечтает. Вдруг ты переменишься. Ведь всё меняется…

И всё же обидно (опять обидно). Ведь я же писал тебе весной в одном из отчаянных писем перед тем, как ехать в Л-д, что должен тебя предупредить, что я – не один, а с мамой. Именно предупредить. И ты ответила в таком духе, что это вопрос второй, а первый – наше решение быть с тобой вместе. Остальное – решаемое. Ты же, Наташа, с точки зрения той весны обманываешь теперь меня.

А ведь я так мало хочу: чтобы не закрывать перед мамой будущее – пусть она на нашу разлуку смотрит, как на временное и вынужденное.

Ты жестока. И я это знаю не со слов твоих, а из ежедневных действий. Вспомни, что я написал тебе, что подозреваю тебя в нечуткости (написал весной, осмелился). А зимой, когда однажды 3 недели не было писем, я уже уверился в этом. Только молчал. Боялся выяснять.

Как мы странно не понимали позавчера друг друга в парке Шевченко, и как через полчаса отлично поняли в парке Ленина… Так почему ты против разговоров, что всё на свете могут выяснить. И утрясти.

Боже, как это дико – писать письма, когда можно за 10 минут подойти к тебе. Но какое отчаяние, что я в твоём присутствии лишаюсь речи.

Ты меня учишь. Ты требуешь, чтобы я был бодр и весел при всей этой темноте впереди, которую я тебе обрисовал. А я не могу.

И не хочу, да! Почему я должен мучиться неясностью, когда и скрывать это, когда тебе ничего не стоит сделать, чтоб нечего было скрывать.

Конечно. Ты не любишь меня, и в том вся соль, наверное.

Ты удивляешься, как можно из-за такой мелочи, что была вчера по телефону, столько говорить и так отчаиваться. Но стакан переполняет всего лишь капля, и всё дело в почти полном стакане.

Я в неопределённейшем положении: 1,5 года бесплодных поездок, нелепых трат. Дома там все недоумевают, в чём дело. Да и тут, наверное, скоро будут подтрунивать. Мне стыдно. Больно. Я, по сути, безответно люблю. А ты абстрактно соглашаешься и фактически мучаешь меня. И ещё хочешь, чтобы я не жаловался тебе, и не хотел, чтобы ты меня пожалела, что это не по-мужски.

У меня нет сил ждать, а я вижу, что весь месяц уйдёт: днём в ожидании тебя, а вечером на пару часов мы в спешке куда-нибудь отправимся, где-то будем чем-то (не главным для меня здесь) заниматься, а потом заторопимся по домам. И так день за днём. И ничего не сдвинется. И я ни с чем уеду отсюда. Ни с чем. И на этом я должен бодриться.

А у меня сил нет. И я только и могу, что как побитый пёс таскаться сзади и жалостливыми глазами выпрашивать молча кость.

Какая низость. И я могу к тебе являться в таком виде!? Чтоб тебе было противно на меня смотреть… И мне на себя тоже… Да и всем окружающим тоже.

Я не приду сегодня вечером…

Боже, как я тебя люблю.

Сёма.

Растворитель я достал. Пусть Таня принесёт ватман и рисунки в комн. № 21, я ей нарисую…

БФ86 нигде нету.

Скажи маме, что мне нездоровится или ещё что…

Извини

Конец второй интернет-части книги "Есть повести печальнее на свете…"