С. Воложин

Пятая и последняя интернет-часть книги “Сквозь века”

Моя дочь не смогла читать Алешковского. Противно из-за мата чуть не ежестрочного. Ушку девическому разалеться тронуту...

Я же читал мини-роман Алешковского “Николай Николаевич” со смехом. А в главе, оказавшейся последней, стало грустно. Ну что, действительно: разве это жизнь - быть, скажем так, поставщиком собственной спермы!.. Жизнь на обочине жизни...

Еще вначале, когда Коля, главный герой, только-только бросил каждый день воровать и попробовал найти свое место в скучном обществе, где кто не работает как-нибудь, тот не ест,- вначале, когда ему стало ясно, что он - не для работы, тем более черной (его взяли всего лишь лаборантом), и не для работы в коллективе со сложными отношениями между людьми,- вначале принять предложение о столь постыдном занятии было ему, может, и естественно. Никакой же специальности у него не было и никакого желания трудиться: “я не рабочий, а артист своего дела”. Поначалу ему могло-таки представляться, что эта новая должность, так сказать, “технического референта” будет ему крышей для эпизодического подворовывания (для души), тем более, что это и не работа, по сути. И по времени - два часа, не больше.

Но уже в первый же день он, супермен, плюющий на нравственные устои какого-никакого, а все-таки общества, стал съезжать:

И потом... Влюбившись, женившись, обзаведясь квартирой, дачей, машиной, катером... Ведь захотелось же ему жить во всем по-человечески. Захотелось же, бывшему супермену-вору, стать как все обычные люди, совки!

И академик его благословляет. Хоть лишается поставщика спермы для опытов:

А в результате... Все остается по-прежнему. Застой.

По противоположности вспомнился американский фильм “Форест Гамп”. Герой - дурак. Но в процветающей стране и такие идут в ход. Что он умел лучше других - так это бежать прямо. И - он попал в бейсбольную команду, в чемпионы, в университет, ему дали незаслуженный, но диплом. Он попал на войну во Вьетнаме и помнил наставление подруги детства: “Если что - беги”. И - побежал, когда его подразделение попало в засаду, и спасся. Правда, оставшись один в безопасности, он,- он же глупый,- побежал обратно забирать товарища, и забрал, и унес (бегом), и несколько раз повторил то же с другими. И - стал национальным героем. И от горя, что выпало ему в жизни, он тоже побежал, и бежал до океана, повернул и побежал до другого океана, и так несколько раз. И опять стал американской звездой.

А в СССР - застой. Трудно его преодолеть. Много лет прошло между процитированным моментом просветления Коли и академика и временем повествования (весь роман - непрерывный Колин рассказ о прошлом). Много лет. Неизбывна всесторонняя мерзость выродившегося (или как его называть?) социализма. Всем он опостылел, но все терпят то, что есть.

Потом, вдумавшись и перечитав, я увидел, что Алешковский даже некую иррациональность с этим тягомотным временем соорудил. Смотрите. За два листа до конца повести герой Алешковского говорит о двадцатилетнем парне, родившемся от его спермы у жены шведской социал-демократки, осемененной в советском академическом институте по ходатайству ЦК КПСС и Суслова лично. То есть институт был уже в расцвете (это могло быть в году 55-м, после смерти Сталина в 53-м; ибо генетическая лаборатория-предшественник этого института была разгромлена при Сталине, что и отражено в сюжете). Из-за этого двадцатилетнего сына шведки время рассказывания оказывается не ближе, чем 1975-й год, тогда как под повестью проставлен 1970-й!.. Алешковскому ничего не стоило убрать эту накладку, назначив другой возраст сыну шведки. Но он этого не захотел.

Заморочку со временем я подметил и вот в таком нюансе. На первой странице герой-рассказчик говорит, что жена его (как потом выясняется - Влада Юрьевна, сотрудник той же лаборатории, где герой производит сперму) - “скоро кандидат наук”. Так что-то необычно долго она не становится кандидатом. Даже если выпустить годы невзгод, выпавшие генетикам, остается много времени. С 53-го по 70-й - 17 лет! А ведь и до разгрома генетической лаборатории у Влады Юрьевны были ж какие-то наработки и стаж работы в генетике не менее 10-ти лет. И ведь это все были годы ускоренного развития биологии. Не могло такого быть с Владой Юрьевной, о которой создано впечатление, что она очень толковый и самоотверженный научный сотрудник. Но Алешковский и на эту накладку пошел, хотя ему ничего не стоило на второй странице выбросить слово “скоро”. Алешковскому,- в его злобе на советскость,- не до объективности. И его можно понять: застой он и есть застой, чтоб его ненавидеть и хулить.

Алешковский - правый диссидент. И ему грустно, что этот твердокаменный (в 1970-м году) СССР - неколебим. Вот он и привел своих читателей к грусти. А я,- в те годы левый диссидент, не слишком изменившийся и по сей день,- грущу сейчас, читая сейчас Алешковского и узнавая признаки застоя и других болезней того, так и не спасшегося, социализма.

Потом я стал читать другие вещи трехтомника, и мне стало скучно. Сатира. Злая сатира на советскость. Как теперь - Шендерович на якобы демократию. С тем отличием, что Шендерович - сейчас - мало чем рискует, а Алешковский - тогда - мог сесть в тюрьму или психушку. И даже не столько сатира, сколько развлекаловка. У обоих. С тем - опять же - отличием, что у Алешковского первенство. Но, повторяю, мне все это скучно: и развлекаловка и сатира. Я люблю глубокое и вечное.

Зато, когда я прочел предисловие и послесловие к трехтомнику Алешковского, кстати, тоже имеющие в виду едва ли не только мини-роман “Николай Николаевич”, мне стало очень интересно. Я почувствовал ложь больших литературных мэтров и возможность с ними сцепиться. За правду.

В прошлом театральный режиссер и маркетолог издательства “Пушкинский фонд” Александр Канович, почитав мою книгу “Понимаете ли вы Пушкина?” и, попросив ее в подарок (видно, понравилась), тем не менее попенял мне: “А не слишком ли заумно? Пушкин вряд ли так усложнял, как это получается по-вашему”.

Думаю, не писательскую технологию имел в виду Бродский, раз заговорил о человеке вообще и четырнадцатилетнем в частности. Думаю, имел в виду Бродский скрытый для читателя,- а в норме и для самого писателя в какой-то мере,- художественный смысл произведения, в частности, произведения литературы XIX века: прост, мол, и он сам, художественный смысл, и его сокровенность не шибкая.

Я не знаю про западноевропейскую литературу XIX века (непосредственно перед процитированными словами Бродского им упоминается как о простецких Дюма-отец и Жюль Верн), но за русскую,- за Пушкина, во всяком случае,- я обиделся, как, не подав виду, впрочем, обиделся и на Кановича. Именно в упоминавшейся моей книге я впервые для себя так углубился в сравнения своей версии художественного смысла “Повестей Белкина” с версиями пушкинистов и увидел, что только (я, впрочем, всего написанного о “Повестях” не прочел), только Бочаров понял “Повести” правильно, а остальные - за 150 лет! - нет. Так что чего уж там четырнадцатилетних вспоминать. Такую же сложность я позже увидел, когда занялся художественным смыслом “Моцарта и Сальери” и сравнением своей версии с другими. И я решил, что Иосифу Бродскому верить на слово нельзя.

Вот такие, пока, два сомнения насчет Алешковского.

Начну утверждаться на фоне мэтров с разбора сомнения второго и разбираться буду издалека. Очень издалека.

Кто читал мои сочинения, написанные последние 15-17 лет, знает о Синусоиде идеалов (проекции диалектической спирали), используемой мною для интерпретации произведений искусства.

Я думал, что в этой жизни мне не суждено додуматься до спирали большего масштаба, чем спираль больших стилей: от готики (через Раннее и Высокое Возрождение) до Позднего Возрождения и маньеризма - один виток, от Позднего Возрождения и маньеризма (через барокко) к классицизму первой волны - другой виток, от классицизма первой волны (через рококо) к классицизму второй волны, просветительскому - третий виток, от просветительского классицизма (через сентиментализмы разные) к классицизму третьей волны, революционному - четвертый виток, от классицизма третьей волны (через романтизмы и реализмы с натурализмом) к символизму - пятый виток. И так далее.

И вот теперь,- в связи с матом Алешковского,- похоже, вырисовывается перед моим внутренним взором спираль покрупнее. Это на нее навиваются перечисленные спирали. В чем ее суть - суперспирали?

(Суть легче рассматривать на проекции суперспирали на плоскость - суперсинусоиде, развернутой горизонтально слева направо вдоль горизонтальной оси времени.)

На низ этой суперсинусоиды навит возрожденческий виток (без готики, правда). Низ,- как всегда у меня,- это индивидуализм и низкая, скажем так, нравственность. Народившийся предпервичный капитализм заявлял себя лозунгом свободы и низкого (гуманизма) в пику божественному и высокому (аскетизму). Эта низость пропитывает даже очень “высокие” стили: героическое Позднее Возрождение и ингуманистический маньеризм. И - там Рабле с Шекспиром, нисколько не смущаясь, изъясняются о скотском по-скотски. Видимо, и матерятся.

Крах свободы и гуманизма предпервичного капитализма вызвал реакцию - тягу к порядку и сдержанности. Пошел процесс более основательного обустройства капитализма, поначалу - даже в рамках совсем некапиталистической абсолютной монархии феодальной на больших территориях. Суперсинусоида пошла вверх.

На верх суперсинусоиды навиты спирали классицизма и Просвещения. И высота нравственности пропитывает тут тоже все, от эротической “Новой Элоизы” Руссо и некрофильского “Вертера” Гете до демонических восточных поэм Байрона.

(Пушкина Урнов упомянул не зря, потому что в русской литературе именно начиная с Пушкина установился современный синтетический состав художественной повествовательной нормы. Он стал,- скажем приблизительно,- состоять из книжного и разговорного языков. Пушкин ввел именно разговорный.)

А что мы имеем у Алешковского в “Николае Николаевиче”?

Да, там герой, бывший урка, относится к мату чаще всего так же спокойно, как Джойс. Вот, например, первые две строки мини-романа:

Вот - 9-я и 10-я строки:

Вот - 14-я:

И так далее.

Но эксурка - персонаж. Роман - сплошной его монолог. Персонаж же - отделен от автора.

Чем?- спросите.

(Тут я временно оставлю свое опровержение Битова и перейду на опровержение Бродского.)

(Если этот довод признается, то я частично опроверг Бродского. Расстояние между автором и героем не сведено к минимуму. Герой - не писатель, а сказитель, автор же - писатель, хоть, - по свидетельству Битова,- прошел этап сказительства.)

Впрочем, это последнее мое замечание больше относится к опровержению Битова насчет советскости, мол, литературы, начавшейся лишь с Алешковского. А я ж еще “не добил” Бродского с его минимальными, мол, дистанциями между автором, героем и читателями...

Поэтому возвращаюсь к Бродскому.

Мат, конечно же, находится в норме разговорной речи. Для признания этого достаточно быть просто непредвзятым. Послушайте хотя бы мат молодежи (юношей и девушек) в городском транспорте на маршрутах, где ездят много студентов высших учебных заведений, будущей элиты общества.

Но все-таки там нет такой густоты матерщины, как в “Николае Николаевиче”. Читаешь этот мини-роман, вернее, сплошной сказ и чувствуешь все время, что имеешь дело с представителем самого-самого низа общества.

И вот это ничтожество раз за разом оказывается нравственно выше окружающих совков.

Вот - начало карьеры в институте:

“В буфете у начальника отдела кадров лопатник из “скулы” [бокового кармана] увел ради искусства своей профессии. И е... твою мать, что тут началось! Часа через полтора взвод в штатском приехал, из института никого не выпускают. Генеральный шмон, и разве только в очко [анус] не заглядывают. А все из-за чего? Я с лопатником пошел п...ть, раскрыл его, денег в нем нет. Одни ксивы. То есть доносы. И на моего Кимзу тоже донос. Дескать, науку х...й знает куда отодвигает, на собраниях не поет, не хлопает, голосовал с отвратительным видом и выключает легкую музыку советских композиторов... Но я стукачей не люблю. Чужими доносами подтерся. По ним, получалось, что весь институт - сплошной заговор осиного гнезда, а значит, и я том числе?”

Так если нижайший - выше обычных, то что ж тут за общество!.

Вот - при разгоне генетической лаборатории лысенковцами (из допроса Коли на заседании ученого совета):

Вы думаете, Коля предал Нелю? - Ничуть. Он не предатель. Он ее выгородил. Он же знает о скрытом государственном антисемитизме в СССР. Так почему не сказать правду об антисемитке Неле? Ей же лучше будет во мнении начальства.

А эта его темнота беспросветная,- с понятиями его несуразными и с матом через строчку,- делают из него белого ангела на совковом фоне.

Но является ли он сам антисоветчиком? - Конечно, нет. А Алешковский, сатирический эффект организовавший, антисоветчиком является. Вот вам и минимальное расстояние между героем и автором.

Даже так называемые общечеловеческие ценности готов Алешковский,- с помощью мата,- подвергнуть сомнению, если они проявляются у человека, не враждебного советскости. Например, соседская солидарность.

Кимза, сосед Колиной тети, у которой Коля зажил в Москве после выхода из тюрьмы, по ее просьбе устроил Колю у себя лаборантом. Случилось это много лет перед временем повествования, то есть Коля, повествуя, знал, что Кимза импотент более давний, чем Коля москвич (по ходу повествования это выясняется много раз - намеками и один раз - прямым текстом и вообще в этой импотенции одна из пружин сюжета). Так нет же. Алешковский заставляет Колю произнести при начале рассказывания: “По-моему, он тоже тетку е...л, и, в общем, устроился я в его лабораторию”. То бишь, мол, человек человеку - волк, а если что и делает хорошего - то не даром, мол. И так, мол, сплошь - в обществе, живущем под лживым лозунгом: “человек человеку друг, товарищ и брат”.

И я вас спрашиваю: зачем Алешковский допустил временну`ю накладку насчет импотентности Кимзы? И отвечаю: социализм же при возникновении гармоничен, сочетает личное с общественным. В силу этого в социализме не только материализм силен, но и идеализм, высокие устремления, в том числе и соседская взаимопомощь. Но со временем идея социалистическая зачахла. С идеалистического конца - в первую очередь. И вот Алешковскому официальный, а на самом деле лживый, идеализм социализма отвратителен. Вот он и выпячивает - в пику - грубый материализм существа, поначалу инородного коллективистскому социализму. Герой сам по себе в рассказывании не ошибся бы насчет Кимзы. Но против воли автора герой бессилен.

Герой гораздо меньший бунтарь против советскости, чем автор. Герой - если и бунтарь, то стихийный, автор - бунтарь сознательный. И в этом тоже,- в пику Бродскому,- довольно большое расстояние между героем и автором.

А читатель, массовый читатель, и вовсе в 70-е годы бунтарем не был. И не надо мне возражать, что Алешковский рассчитывал на своего читателя. Свой же, мол, - был единомышленником Алешковского, диссидентом, тайным или явным. Рукопись получал, мол, из рук в руки и - с возвратом. Иначе - будь он другой - донес бы, мол, в КГБ.

Нет. И массовый читатель не донес бы, а с удовольствием бы посмеялся, если умный, над собой и своей страной.

Так что и тут, думаю, не прав Бродский, насчет минимального расстояния между насмехающимся автором и рассмешенным читателем.

Так как все-таки: порабощен язык или выстоял? Или стойкость - в смехе порабощенного? Соединение несоединимого?..

По-моему,- в злобе после драки и после победы в ней, в злобе за то, что сам-то, наверно, не дрался, если по большому счету,- Битов готов всякое лыко вставить в строку: и порабощение, и стойкость, и смесь - все. А честнее было б на чем-то остановиться, в применении к Алешковскому, во всяком случае.

Алешковский, конечно же, антисоветчик. Никакого порабощения в нем как писателе нет. Но назвать его родоначальником советской литературы странно. Использовав “смех языка” насчет советскости против этой советскости, использовав, в частности, мат, Алешковский советскую литературу продолжил, а не родил. Да. Продолжил, закрепив мат в качестве яркой краски, сильного художественного приема и тем не пустив мат в художественную повествовательную норму. Продолжил - в условиях общего, так сказать, снижения нравственности западной литературы.

Это Коля после разгона генетической лаборатории вслед за своей любимой Владой Юрьевной пошел работать по-настоящему.

А с чего начиналось? - С угрызений совести насчет своего тунеядства и с появления одухотворенной составляющей во влюбленности во Владу Юрьевну, вспыхнувшей после того, как ей собственными пальцами пришлось помочь ему извергнуть семя в колбу:

И вспомните кульминацию романа - как Коля лишает Владу Юрьевну фригидности:

Вспомнили? Это они шепчутся о том, может ли она, фригидная женщина, стать чувственной.

А отчего она стала фригидной? - Это ж тоже символично: от строя социалистического, высоконравственного по идее. Вспомните. Ее любимый еще до войны, в студенчестве, Кимза, не хотел ее лишать девственности до получения ими диплома; война их разлучила; Кимзу взяли на секретную работу по определению эффективности атомной бомбы; он облучился слишком и стал импотентом; встретившись потом, они оба хотели из-за этого отравиться; но обошлось; и она - надо ж за кого-то выходить замуж - вышла за нелюбимого и стала фригидной. И средней, так сказать, нравственности стала, и помогая Коле в лаборатории сдавать сперму и, в конце концов, отдавшись ему из жалости к его незавидной доле, к его влюбленности в нее, отдавшись без любви к нему. Строй во всем виноват лживый... И люди, приладившиеся к нему.

Вот поначалу безнравственному супермену-урке, поначалу потенциальному врагу этого строя, и суждено вернуть Владу Юрьевну к полноте жизни.

И не зря процесс этого возврата связан с определенными коллективистскими переживаниями супериндивидуалиста: индивидуалисты, объединяясь на борьбу с аскетическими своими врагами, становятся-таки в какой-то мере коллективистами. Вот Коля и “рубает” за всех мужиков Земли.

Но Коля съехал с пути, ведущего в сознательные антисоветчики. Коля стал обычным совком, терпящим,- каждый свое,- неудобство и свыкшийся с ним, чуть поругивая. У Коли это неудобство - привычные матерщина и позорная работа.

А Алешковскому, эстетически любя своего героя, героически борясь против Системы, нельзя ввести в художественную повествовательную норму мат, раз уж природа этой нормы такова, что введение требует авторской эмоциональной нейтральности слова. (Враждующая сторона тем паче мат не вводила в художественную повествовательную норму, так как даже в печать его не пускала.)

А вот когда Джойс вводил мат, была совсем иная обстановка в окружающем его мире и в его собственном мировоззрении. Шла первая мировая война, казавшаяся бесконечной и кое-кого лишавшая каких бы то ни было идеалов. А в своей внутренней жизни Джойсу уже было спокойно и на все наплевать. У части послевоенной публики - после такой войны и такой забывчивости об ней - в душе тоже было спокойное на-все-наплевательское настроение, пофигизм. Это есть состояние кажущегося всеобщим бесконечного надоевшего, но привычного безвыходного кризиса, переживаемого как норма. И вот при таких обстоятельствах автору от своего имени можно начинать печатно материться без эмоций и мат войдет в художественную повествовательную норму.

Россия (и СНГ), не имея теперь цензуры, до такого спокойного пофигизма не доходила еще (здесь сейчас слишком многим слишком плохо). И отставание с матом в художественной повествовательной норме продлится. А если правы те, кто предрекает межцивилизационную конфронтацию в XXI веке, то Россия (сама являющаяся цивилизацией - евро-сибирской) да, может, и еще кто-то из бывшего СССР так и не воспримет вседозволенность западной цивилизации. И тогда низкий супервиток искусства на этой территории отразится всего лишь, скажем так: вместо,- как это было в XIX веке,- альтернативного насильственно вводимому социализму религиозного социализма Достоевского,- этого маньеризма XIX столетия (с его недопустимостью даже одной детской слезинки ради достижения царства Божьего на земле),- в XXI веке подобная альтернатива тоталитарному порядку, скажем, у Кабакова (тоже маньериста, уже - нового века) низойдет до недопустимости, например, убийства пятнадцати последних,- не поддающихся перевоспитанию-лечению,- наркоманов, убийства ради лучшего будущего человечества. Или - до недопустимости насильственной разлуки с любимой, которая пусть даже является половой извращенкой (по понятиям этого улучшенного человечества оральный акт - извращение). А Улицкая считает недопустимым строй, по большому счету именно строй, губящий гомосексуалиста своим абсолютным неприятием такой аномалии.

Любые низости описываются сейчас литературой в России без применения мата от имени автора или с применением, но очень даже эмоционально окрашенным и - от имени героя.

А Битов в 1991 году,- насчет Алешковского,- просто подтасовал истину, пользуясь неосведомленностью широкой публики о том, что норма разговорного языка (мат, например) не тождественна норме художественного повествования. Подтасовал. Шел же 1991-й год. Контрреволюция. И для Битова против советскости все средства были хороши.

Теперь - еще против Бродского.

Алешковский - человек глубокий и образованный (как ни плохо,- судя по его автобиографии,- он учился и как ни недостаточно). А его герой Коля - человек тоже не без глубины, но необразованный. Так Колю тянет к Богу от темноты (как и других совков; и потому религия при атеистическом социализме и сохранилась все-таки), а Алешковского тянет к Богу от философии, враждебной диалектическому и историческому материализму.

Это Коля передает слушателю, другому урке, свое эмоциональное состояние влюбленности в недосягаемую пока Владу Юрьевну. Восторг беспричинный!.. Тайна!.. Тянет к Богу от благодарности...

А вот - от покаяния за гнусную жизнь, очень хорошо обеспеченную материально, но... работа-то - позорная: поставщик спермы и материться через слово так и не перестал:

Покаялся вот этак, без попа, Коля-совок, облегчился и живет себе дальше. И безопасен он со своей внутренней жизнью Системе.

Алешковскому же, в его бунте против советскости, нужно подорвать философские основы ее: постижимость мира и основанную на постижимости практику переделывания его.

За несколько лет до написания мини-романа в физике были открыты кварки, те наиэлементарнейшие частицы, из которых состоят просто элементарные частицы, такие как протон, нейтрон... Вернее, не открыты они были непосредственно, а с их помощью (приписав им определенные свойства) удалось точно расклассифицировать уже известные просто элементарные частицы (а их довольно-таки много), а также удалось предсказать и открыть в эксперименте одну неизвестную до той поры просто элементарную частицу.

Казалось бы, триумф.

Перед 70-м годом думали, что нужно искать кварки в редчайших столкновениях сверх-сверх-сверхэнергичных частиц, которые, может быть, есть в космическом излучении (искусственно такую энергию человечество еще не умеет создать). И такое редчайшее столкновение частиц надеялись видеть в камере Вильсона.

Так эту камеру и эти кварки Алешковский юмористически ввел в текст:

Кто понимает, что к чему, тот должен не только улыбнуться этому бреду, но и загрустить: вот, и тут опять подошли к границе познаваемого; везде-везде эти границы!..

А так как мало кто имеет об этом понятие, Алешковский в конце мини-романа дал вдруг давний (по сюжету давний, но не по изложению) монолог упоминавшегося академика перед Колей:

А через несколько строк после этого мини-роман кончается. И нам ясно, что сапожником Коля так и не стал - от застоя всеобщего в СССР. Что академик и дальше будет прятать от людей свою радость от непознаваемости мира, которую он по должности должен преодолевать вопреки себе. И грусть от всего этого переводит мини-роман из утверждающего гармонию, как это ощущает ставший совком Коля (“Вот я перед тобой мужик-красюк, прибарахлен, усами сладко пошевеливаю, “Москвич” у меня хоть и старый, но бегает, квартира, заметь, не кооперативная и жена - скоро кандидат наук. Жена, надо сказать,- загадка. Высшей неразгаданности и тайны глубин”)... Грусть переводит мини-роман в нечто более напряженное и драматическое, может, и в по-своему трагическое, что сидело в подсознании Алешковского и самому ему было неведомо.

И в том очень даже большая дистанция между Алешковским, с одной стороны, и с его ставшим совком главным героем, а также с совком потенциальным массовым читателем, с другой стороны, то есть с людьми 70-х годов в СССР, если б они могли тогда Алешковского читать.

Другое дело, что круг подпольных читателей рукописи, а потом и машинописи этого мини-романа, скоро резко увеличился (в Москве для этого была благодатная обстановка), и следующие свои вещи Алешковский стал писать уже для широкого круга единомышленников. Это и сказалось. Он стал писать сатиры (род литературы наименее художественный из четырех: эпоса, лирики, драмы и сатиры).

Спасибо Битову, однако, именно за то, что написал он неправильно: не вдохновил бы меня на этот вот опус.

Спасибо и Бродскому.

Впрочем, у Бродского я еще кое с чем не согласен.

Я об этой цитате выскажусь, как я ее понимаю.

(Где-то я прочел, что Ленин, споря с противником, переиначивал суждения противника и переиначенные - легко громил.

На самом же деле Алешковский в 1970-м году, в “Николае Николаевиче”, не атомизацию выражал, а коллективизм антисоветских индивидуалистов, объединившихся для борьбы за индивидуализм, объединившихся для борьбы с советскими коллективистами. И чем дальше Алешковский писал прозу, тем меньше он воспевал атомизацию. Сатира атомизацией не вдохновляется, по-моему.

Я написал это, имея в виду такой вот свой искусствоведческий инструмент: расщепление восходящей ветви Синусоиды идеалов.

Когда борьба пошла воткрытую, когда противники идейно не прячутся (а одна из сторон иногда даже издательски уходит в подполье, как самиздат в СССР), - тогда оба врага - коллективисты.

А то, что Алешковский, получается у меня, двигается по Синусоиде идеалов (с ее инерционными отростками на перегибах) вспять: справа налево, а не слева направо вдоль оси времени (обычно изображаемой стрелой слева направо),- то, что Алешковский движется с маньеристского отростка вверху Синусоиды (в “Николае Николаевиче”) на середину восходящей ветви Синусоиды (в “Кенгуру” и в следующих прозаических вещах),- то ничего. То не противоречит принципу причинности.

У нас же все-таки не механика Ньютона с ее классическим детерминизмом: однозначной причинно-следственной связью между явлениями природы. У нас - искусство. Один художник может как бы опережать свое время. Восстать против тоталитаризма и даже успеть устать от своего восстания. И лишь потом, когда единомышленников станет много, забыть об усталости.

До усталости (в “Николае Николаевиче”) были очень энергичные песни (“Товарищ Сталин, вы большой ученый...” и другие). Энергия потом вернулась. Но и энергия, и усталость были не атомизацией сознания в 50-е, 60-е и 70-е годы.

1. Пармиджанино. “Мадонна с длинной шеей”. (Галерея Уффици. Флоренция.)

2. Рябушкин. “Московская девушка XVII века”. Государственный Русский музей. С. Петербург.

3. Рябушкин. “Московская улица XVII века в праздничный день”. Государственный Русский музей. С. Петербург.

4. Рябушкин. “Русские женщины XVII столетия в церкви”. Государственная Третьяковская галерея. Москва.

5. Рябушкин. “Едут” (народ московский во время въезда иностранного посольства в Москву в конце XVII века). Государственный Русский музей. С. Петербург.

6. Рябушкин. “Свадебный поезд в Москве (XVII столетие)”. Государственная Третьяковская галерея. Москва.

7. Сомов. “Дама в голубом (портрет Е. М. Мартыновой)”. Государственная Третьяковская галерея. Москва.

8. Сомов. “Дама в розовом”. Государственная Третьяковская галерея. Москва.

9. Сомов. “Осмеянный поцелуй”. Государственный Русский музей. С. Петербург.

Предисловие, постоянно-переходящее

к каждой книге данной серии . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 3

Предисловие к предпоследней книге серии . . . . . . . . . . . . 4

В веках повторяющееся декадентство . . . . . . . . . . . . . . 5

Бегство и бегство. От действительности -

в прошлое . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 15

Якобы понятный “Робинзон Крузо” . . . . . . . . . . . . . . . 35

“Слоны” Бродский и Битов

и “Моська” я - об Юзе Алешковском . . . . . . . . . . . . . . . . . 131

Список иллюстраций . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 153

Н/К

Сдано в набор 01.11.2001 г. Подписано в печать 10.11.2001 г.,

формат 148х210. Бумага офсетная. Тираж 20 экз.

Издательский центр ООО “Студия “Негоциант”

270014, Украина, г.Одесса-14, а/я 90.

Конец пятой и последней интернет-части книги “Сквозь века”