Я случайно наткнулся на такое стихотворение Окуджавы (оно было напечатано без даты создания):

Я его прочёл, оно было про меня (я, наверно, фанатик веры в коммунизм, раз признаюсь в этом сейчас, в 2015 году; кстати, непосредственно после провала строителей боливарианского социализма в Венесуэле). И я обиделся на Окуджаву. Но тут же вспомнил, что он же предал идеал левых шестидесятников (спасти больной социализм) ещё в 60-е годы. Что ж от него хотеть, если это стихотворение написано позже. Но позже ли оно написано? – Стал искать. Еле нашёл: в 1993-м году. Году расстрела Ельциным здания для Верховного Совета.

Я обиделся, потому что не мои "блистательны карнавалы”. Я отказывался вступать в партию на первой в жизни работе, я тихо не стал на комсомольский учёт, когда эту работу сменил. Я разочаровался в коммунистах и комсомольцах, но не в коммунизме. Я лишь иногда дохожу до пафоса в своих писаниях, когда думаю, что вижу в ином художнике своего единомышленника, скрыто (а настоящий художник всегда скрыто) выражающего свой идеал, и раскрываю этот идеал моим читателям, присоединяясь к тому идеалу. Какой уж тут блеск и карнавал? То – про победителей. А я потерпел поражение от истории.

Однако и "горьки и усталы” – это не про меня. Что мне поражение от истории, если я верю в сверхисторию. Не в мистическую, а просто в очень далёкую.

С этого я начинал разбираться в стихотворении. И было очень стыдно, что на меня действует содержание, что ли, а не форма. А что говорит мой бог Выготский? “Мысль в литературном произведении 1) или такой же материал, как произносительная и звуковая сторона морфемы, 2) или же инородное тело”. Так что есть мысли в данном стихотворении Окуджавы?

Имеет или не имеет значение, КОГДА написано это стихотворение: до или после подписания “Письма сорока двух", опубликованного 5 октября и говорящего о событиях 3 октября, которых всё же мало кто видел? До или после танкового расстрела Дома Советов 4 октября, который видели все? До или после интервью?

" — Булат Шалвович, вы смотрели по телевизору, как 4 октября обстреливали Белый дом?

— Вот-вот, у нас есть такая категория либеральной интеллигенции, которая очень примитивно понимает нашу ситуацию. С точки зрения идеально демократического общества — да. Но у нас, повторюсь, нет никакого демократического общества. У нас — большевистское общество, которое вознамерилось создавать демократию, и оно сейчас на ниточке подвешено. И когда мы видим, что к этой ниточке тянутся ножницы, мы должны как-то их отстранить. Иначе мы проиграем, погибнем, ничего не создадим. Ну а либералы всегда будут кричать. Вот Людмила Сараскина, очень неглупая женщина, выступила с возмущением, что, дескать, такая жестокость проявлена, как можно, я краснею. Пусть краснеет, что же делать. А я думаю, что если к тебе в дом вошел бандит и хочет убить твою семью... Что ты сделаешь? Ты ему скажешь: как вам не стыдно, да? Нет-нет, я думаю, что твердость нужна. Мы — дикая страна”. (http://piter.fm/music/%D0%B1%D1%83%D0%BB%D0%B0%D1%82-%D0%BE%D0%BA%D1%83%D0%B4%D0%B6%D0%B0%D0%B2%D0%B0/artist-about).

Имеет значение, повторяю, КОГДА написал это стихотворение Окуджава: до или после оправдания своего интервью (мол, "дикая страна”):

Или значение время написания стихотворения не имеет, раз и "дикая страна”, и "не против простых людей”?

А это – выражение обыкновенного идеала типа Барокко (соединение несоединимого), мудрость, если одним словом.

Я прочёл, что было 3 октября. Я понял: была-таки "вина президента”. Но имеет ли эта мысль значение минус приёма для стихотворения, где "утопили во зле и во лжи” не образца 1993 года предатели коммунизма (ельцинисты-бывшие-коммунисты)? Ведь в стихотворении утопители – предатели коммунизма более ранние (сталинисты)… Особенно – те, кто понял, что к "сказкам” относится коммунизм.

То есть, ельцинисты не при чём, для этого стихотворения, что бы они ни натворили 3 октября. Ибо они – реалисты, а не идеалисты, не комиссары в пыльных шлемах, раз те переродились и "утопили во зле и во лжи”.

Или, - раз "От тоски никуда не укрыться, / от природы ее грозовой”, - про ельцинистов он предвидит то же "утопили”?.. И тоже не важно, до или после октября 93-го сочинено стихотворение? – Судя по тому, что стали позже в стране "простых людей” демократию называть дерьмократией, может, Окуджава предвидел и это, раз он мудрый реалист? Реализм же это как раз и есть предугадывание социального будущего… Какие б реалисты-в-жизни его ни творили, клянясь "небом”… И реалисту в искусстве только и остаётся, что констатировать: "Между мною и небом – граница. / На границе стоит часовой”. И бороться с часовым – то же, что превратиться Окуджаве в таких же "Хасбулатова и Руцкова, и Макашова”, 3 октября обратившихся вдруг в "фанатиков веры, / и надежды, и поздней любви", в идеалистов… Да и в Ельцина, нарекаемого романтиком иными.

И тогда я выкарабкался из позорных для литературоведа личных ассоциаций от стихотворения, достигнув понимания идеала Окуджавы в 1993 году: соединения несоединимого, если воспеть несоединимость неба и земли. Ибо воспевание-то – явь! Явь созданного стихотворения. Сочинил – и стало легко… Соединил несоединимое.

И тогда я могу честно восхититься словами автора, у которого я наткнулся на окуджавское стихотворение:

Чем реальнее эта вторая, субъективистская угроза, тем важнее научное охранение: именно наука учит умению перенести центр тяжести исследовательского внимания с себя на предмет. Если же говорить специально о филологической науке, то она более всего учит пониманию другого в его подлинной сущности и специфике – пониманию, которое не может и не должно быть подменено самовыражением и самоутверждением” (Гиршман).

Но я не согласен с Гиршманом, сказавшем о разбираемом стихотворении вот что:

Гиршман тем сделал из Окуджавы буриданова осла, тогда как он таковым никогда не был (осёл умер от голода из-за невозможности выбрать с какого стога кушать сено, а Окуджава жил себе припеваючи), ибо всегда выбирал для себя вполне определённый тип идеала. Последний, барочного типа (соединение несоединимого), тоже не невозможный выбор (постмодернизм, отсутствие в мире того, что достойно быть идеалом), а именно барочного типа идеал. До того у Окуджавы были другого типа идеалы. За измену предшествовавшему идеалу на Окуджаву и набросились неизменившие, когда Окуджава дал то интервью. Пусть даже то интервью и давали в усечённом виде, обращавшем его не против трёх человек, а против большинства в стране, названной Окуджавою дикой.

Типов идеалов много. И каждый для себя – устами своих адептов – выбирает самые лучшие слова, а для других типов – самые плохие. Например, для бароккца – да простится мне такой неологизм – плохими-для-других словами оказывается: "опасаюсь фанатиков веры”. То есть тот же Высоцкий, например. Да и Блок…

Я к Блоку не зря свернул. В поисках литературы об отношении Окуджавы к расстрелу Белого Дома я наткнулся на Дмитрия Быкова. Он сближает с Окуджавой… Блока.

Это быковское сближение опровергать трудно. Потому что для Быкова, опирающегося на Жолковского, не существует разных, скажем грубо, Блоков. Один Блок был бы, если б он творил, исповедуя всегда один и тот же идеал благого для всех сверхбудущего (что характерно, в частности, и символизму: неясное, мол, как в тумане или облаке, сверхбудущее). Но Блок-то от символизма, чем ближе к Октябрьской революции, отходил (см. тут, тут и тут). Отходил от сверхистории к истории, так сильно на него действовали первоначальные большевистские победы.

Чтоб спорить с Быковым, мне пришлось сперва поспорить и с самим Жолковским насчёт Окуджавы (см. тут). И, когда оказалось, что Жолковский всё разнообразие Окуджавы свёл, по сути, к идеалу типа барокко, то и спорить расхотелось.

Предатель он, последняя ипостась Окуджавы. И я прав в своём субъективизме к разбираемому стихотворению. Прав потому, что и объективно там выражено мироотношение предателя коммунизма. А гений и злодейство – совместны. Стихотворение образно выражает тоску предателя? – Выражает. – Значит, Окуджава в качестве поэта – молодец, а не в качестве примера столь любезной мне несгибаемости.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.pereplet.ru/volozhin/337.html#337