Я опасаюсь вживую встречаться с тем, о ком писал. Я ж лезу в душу, разбирая произведение автора имярек. И каким ни самовыражением является его творение, но и всегда скрыт в его произведении художественный смысл, который я считаю подсознательным – в большой мере – идеалом. Поэтому имярек, опубликовавшись, может чувствовать себя достаточно спокойно: никто ж или почти никто не поймёт, что хотел сказать автор. Кто что ни поймёт и ни скажет – будет не то, и имярек внутренне посмеётся. И ему будет хорошо, как улитке в своём домике. Ну а если кто-то улитку вытащит на всеобщее обозрение… И вдруг мне это удалось… Бр. Как неуютно будет смотреть в глаза ему при встрече.

От Ольги Ильницкой отвертеться не удалось. И, хоть я считаю, что спрашивать у автора о его творении не стоит (тот всё равно не знает, если подсознание, а не сознание участвовало в том творении), я всё же спросил:

- Ну и как: угадал я вас с этим демонизмом?

- Я скорее склонна не к Ницше, а к Ганди. Для меня фашизм и коммунизм – это почти одно и то же, и обоих я ненавижу.

- Хм, а между Ницше и Ганди есть общее. Я для себя считаю, что один – активный демонист, а второй – пассивный.

И вот я открываю последний опус “Есть много в мире странного…” в подаренной мне ею книге “Божий человек. Книга про всё хорошее” (2007). Литературно-художественное издание (первое произведение в нём – см. тут, его я не читал и мой читатель имеет уникальный шанс, проверить, годится ль мой синтез из анализов других рассказов пригодным – без анализа – и для этого).

Литературно-художественное издание…

Ого! Строго говоря, без претензии на художественность в моём понимании. (А моё понимание, что художественность – это противоречивость текста.) То есть, мне тут нечего делать, ибо нечего объяснять. Всё будет в какой-то мере сказано “в лоб”. Вероятно, тут произведения прикладного искусства. В том смысле, что будут предназначены для усиления того или иного чувства, заранее автору известного. Лирика то есть. То, против чего меня теперь понесло до неприличия резко восставать. Из-за оранжевой предреволюционной обстановки в России. Обстановки, в которой всё, что “в лоб” – как сильнодействующее – очень приветствуется оранжевыми. В первую очередь – публицистика (которая и вовсе за гранью искусства, даже и прикладного – а то хоть с условностью, но с не выходящей в действительность, как, например, прикладная одна из последних песен Макаревича - http://www.reporter-smi.ru/9663.html).

Итак, приступаем.

Опус на полстраницы. Сон. К которому “я”-повествователь относится как к некоторым образом длящемуся в яви. Там, во “сне”, - заяц. Тут, в яви, "всегда лежит в кармане очищенная морковка”.

Ну литературная явь, конечно. Я не думаю, что придя ко мне в гости автор, не будучи “я”-повествователем из своей книги пятилетней давности, имела в кармане морковь.

И вопросительным знаком после слова "морковка” опус кончается…

То есть, некая претензия на загадочность. На какое-то изменённое психическое состояние. Транс… Во сне с зайцем был некий разговор… И "шли коты на задних лапах, и кошки обнимали детёнышей”… Всё вась-вась.

Ну прямо как Ганди – ненасильственное сопротивление.

(Оранжевые тоже на словах не за силу. На словах. Пока количественно не превзойдут противников, как в революции роз: превзойдут, тогда уж можно про ненасилие забыть и взять здание парламента штурмом.)

Нет, правда: не от страшной ли травмы в действительности так алчут грёз, снов наяву: "Теперь я стану ждать, когда попаду туда, к серым и чёрным камням, по которым идут перламутровые коты с детёнышами и заяц цокает в ответ. Я стану ждать…”.

Это ж написано так, что не поймёшь, это ещё длится сон, или он уже кончился. Было б написано с красной строки – значило б, что после сна. Но написано просто через точку и один пробел после такого: "Он процокал в ответ”. Заяц. В ответ на вопрос: "Что тебе принести? Морковку?”

А в яви ж “я”-повествователь ещё и очистила морковку… Боже! Какая экзальтация…

Аж мурашки по спине, – каким несчастьем должна быть побуждаема такая оголённость нервов (Ильницкая успела мне сказать, что книга посвящена её сыну. С тем, видно, что-то плохо).

Это я пытаюсь всё же что-то объяснять кому-то нечуткому…

Благодарное ли это дело?

Когда Гуковский все невнятности в поэзии Жуковского выводил не только из несчастной любви Жуковского, но и из лишенства всего поколения, обманутого кровавостью Просвещения, французской революции и Наполеона, - поколения, нашедшего спасение лишь во внутренней жизни в качестве прошиллеровских "поклонников всего “высокого и прекрасного”” (http://www.vehi.net/berdyaev/otkrov.html) – это было благодарное дело. Обнаруживалась самая глубокая суть романтизма, философская суть – солипсизм. И нравственная суть – эгоизм. И становилось очень понятным, почему именно романтизм был тем прекрасным цветком, что украсил тогда всемирно-историческую победу капитализма и национально-освободительные движения в Европе и Америке. А продлить к другой подобной победе – к победе империализма – понятным становилось, почему продолжение романтизма от лишенцев к победителям – почему ницшеанство в искусстве украсило конец Нового времени (в России – Чехов, Левитан, Чайковский, Станиславский, чуть не весь серебряный век). И даже толстовство где-то оттуда же родом. И гандизм.

Но не будет ли высасыванием из пальца применение всей этой тяжёлой артиллерии к Ильницкой? (Очень, кстати, органично ненавидящей коммунизм, в этой связи получается…)

Может, и не будет. Всё ж повторяется в мире. В России реставрированного капитализма, так и недореставрированного из-за народного традиционалистского менталитета, опять же есть посыл к освобождению. У тех же оранжевых. И не разливается ли этот посыл везде и всюду? В том числе и в Ильницкую проникая подспудным социальным заказом…

Ну глянем предпоследнюю вещь – “Счастье”.

Тут уже полная страница. И опять – необычное: не во сне, а в яви общение девочки с… тарантулом. (Надо же было выбрать такое страшилище…) Наверно, специально. Некий, мол, аналог библейского рая, когда никто никого не ел и мирно пришли все к Адаму, чтоб он их назвал. С чего-де началось, к тому и пришло. Опять вась-вась. Возможно, как минус-приём относительно действительности, где дефицит добра.

Насколько краток рассказик, настолько длинны личные ассоциации из-за него…

Я переехал жить на Украину, в Одессу, из Литвы, охваченной национальным движением предраспада СССР. И где-то перед самым украинским референдумом о независимости (результат которого прикончил СССР) оказался в командировке в Киеве (поразил ещё стоявший тогда на центральной площади гигантский, впечатляющий памятник Ленину из тёмно-красного мрамора). Был поздний вечер, я был голоден, и перекусить надо было именно где-то на этой площади, ибо в заводском общежитии и вообще в том районе что-то съестное купить в такой час было просто немыслимо. Надо было у кого-то спросить. А и людей-то вокруг очень мало. Поздно. Я нацелился на одну пожилую женщину и хотел спросить не по-русски (у меня до 10 лет родным был русско-украинский суржик, но за 40 лет жизни в Литве я, оказалось, его забыл). Оказалось это неожиданным для меня самого образом. Открыв рот для вопроса. я услышал, что спрашиваю… по-литовски. Чертыхнулся и по-русски попросил разрешения сказать по-русски. Объяснил, что и почему у меня произошло с языком, и спросил насчёт еды.

- Забули рідну мову?!.

- Ну сорок лет всё-таки…

- А як голосувати будете на референдумі?

- Против нэзалэжности.

- Тоді ласкаво просимо: геть з України.

Не помню теперь больше ничего, кроме нахлынувшей обиды. Я всё же родом из этой республики…

Это мнением таких сделалась оранжевая революция с Ющенко во главе, и они носили горячие обеды в палаточный городок на Майдан, а теперь, после поражения оранжевых, избрали в Верховну Раду крайне правую, профашистскую партию с характерным названием Свобода (мне это потому кажется характерным, что в моём мировоззрении полюсом Свободы является Порядок, а он сейчас не нужен оранжевым).

Но на самом Майдане в революцию, говорят, хозяйничали очень политкорректные люди. Телерассказ Шевчука меня впечатлил.

Я знал Шевчука в лицо, но не знал ни одной его песни и не знал его политических взглядов. И потому был введён в большое заблуждение. Его-то на самом деле оранжевые принимали как оппозиционера российской власти, такие ж и населяли Майдан. А я подумал, что его принимают как просто русского, представителя страны, фактически медленно, веками поглощавшей Украину. И, тем не менее, по Шевчуку: "…эти люди, эти глаза, добро, стремление к свободе… Я купался в этом…”.

И я на секунду поверил в братство народов на новой основе. Националистической, что ли... (Националисты разных стран очень же хорошо ладят друг с другом, будучи отделены границами.)

Нет. Я в какое-то иное братство поверил.

Какое Ильницкая здорово выразила:

Такой вот конец рассказа о том, как девочка приручила тарантула. Существо, наверно, потому и мерзкое для всех людей, что с ним невозможно вступить в контакт.

А героиня Ильницкой не такая, как все люди. Она как шаман первобытного племени.

Ведь что такое магия? Это первая форма религиозности, от последующих форм отличающаяся переживанием своего могущества. И шаман же верит, что может влиять на всё. Вот и девочка в рассказе, а за нею, похоже, и автор – верит. В силу добра.

Но тут, в рассказе, всё же сила и исключительность не на первом плане. И там бы и оставались, если б не моя страсть лезть в душу…

Третий с конца рассказ – уже разбиравшийся мною (см. тут сам рассказ тут). Недопонятостью читаемого привлекший меня тогда (страсть как люблю читать и недопонимать). (Наверно, в этом есть моя любимая противоречивость: и понятно, и как-то нет.) Тут опять изменённое психическое состояние. (Оно само уже есть противоречие, так как подразумевает существование и нормы тоже.)

Увижу ли я тут гандизм, если, про него помня, перечитать рассказ?

Увидел.

Так мало на свете света и тепла, что тихо с ума сходят некоторые. И врач в конце рассказа примирительно советует не приемлющему такое положение вещей автору (автор именно под именем “автор” присутствует в рассказе в качестве пришедшего в сумасшедший дом проверять, есть ли там, воплотился ли в яви, персонаж, которого она сочинила, и оказалось, что воплотился):

Как видим, не послушалась. Это и есть гандизм – ненасильственное непослушание.

Что и у оранжевых в Киеве было на вооружении, и у розовых революционеров в Тбилиси до поры, до времени: просто не соглашались с результатом выборов.

Можно это как-то примирить с ницшеанством, результатом осмысления при первом моём подходе к рассказу? – Можно. Я ж это даже графически раз изобразил. Касаясь чеховской “Палаты № 6 и толстовства” (см. тут). Чехов-то болел толстовством, а был сам ницшеанцем. Какой-никакой бунт есть и то, и то. Как писал Скафтымов о пафосе Чехова: "совсем перевернуть, отбросить настоящее” (http://chekhoved.ru/index.php/library/articles/164-2011-06-07-10-14-56). – Ради чего перевернуть и отбросить? - Ради сверхстоящего, что есть "счастье, какое простым смертным не дается”. Ну чем не оправдание для того, чтоб назвать Ильницкой свой сборник “Божий человек”?

Так что: я успокоился насчёт своего хотя бы приблизительного умения влазить в душу?

А если получившееся – против шерсти автору…

Господи, как же мне было неловко смотреть в глаза ей, которую я “поймал” на “изме”, который не в фаворе у большинства даже и после реставрации какого-никакого капитализма с его принципом “человек человеку - волк”.

Впервые опубликовано по адресу

http://club.berkovich-zametki.com/?p=5545