Эта статья предназначена для тех, кто прочел и помнит все, что я написал о Булгакове до сих пор [ http://art-otkrytie.narod.ru/personalii1.htm ]. Я прошу также снисхождения у читателя вот в чем. Постижение художественного произведения никогда не кончается. Сколько бы раз к нему ни вернулся, всегда чуть-чуть его поймешь иначе, уточнено. Это значит, что в прошлом что-то было понято немного неправильно. Я прошу простить меня за эти неправильности. А также за то, что я сразу не нашел тех резонов, которые чувствую, что обнаружу сейчас. У меня есть и объективное оправдание. Я отрезан от больших библиотек, а в Интернете не все есть. Так, я лишь теперь получил возможность прочесть то, что оказалось Булгаковым несожженным между 18 и 28 марта в 1930-м году. (Первая дата - запрет представлять "Кабалу святош", вторая – дата письма правительству СССР.)

Именно такой интервал для сожжения обоснованно, на мой взгляд, выводит Виктор Лосев (Михаил Булгаков. Великий канцлер. М., 1992. С. 10):

Булгаков не был, конечно, наивным человеком и мог предполагать, что письма за границу перлюстрируются. Но, с другой стороны, он настолько открыто противопоставлял себя власти, что мог предположить, что в нюансах гэпэушники не разберутся.

И что если тут прямо написано, что занимало Булгакова – средство к спасению? А спасением было не физическое выживание, на что он напирал в письме правительству, а творческое – писать так, чтоб печатали. Но и не отказываться от себя.

Мы знаем, что средство он так и не изобрел – печатать его так и не стали. Но зачем сжигал и чего это было средством, кажется, прояснится.

Читая "Тетрадь 1" черновиков 1928-29 гг., резанул второй отрывок под названием "Якобы деньги".

Он начинается словом "Интересно". А читать очень уж неинтересно.

Вспомнилось, как в первом – да и во втором и т.д. – чтении "Мастера и Маргариты" лишь под влиянием какой-то исключительности ершалаимских глав я малодушно закрывал глаза на именно неинтересность глав московских, где про никчемных людишек написано. Вспомнилось также, как при вдумывании поразила все-таки глава про дом Грибоедова – эта скрытая там ненависть идеалиста к писательскому неправедному неравенству литературных плебеев и патрициев. Она и с первых строчек существования романа уже была – скрытая ненависть (в отрывке "Мания Фурибунда" из "Тетради 2" тех же черновиков). Но уж ТАК скрыта ненависть в раннем варианте, что я не обратил на нее внимания поначалу.

А резанули "Якобы деньги". Хоть они и мало в принципе отличаются от окончательной редакции. Ну какая разница, таксисты ли звереют от того, что им сбывают фальшивые червонцы (окончательная редакция) или кассирши разные (первая редакция).

И задаешься вопросом: в чем дело? откуда такая заинтересованность автора в ничтожествах? А ведь не только задекларировано: "Интересно". Ведь и в самом деле посыл такой, ибо подробность-то какая…

Я было думал, что подробность всегда есть признак любви. Но, вспоминаю, что для одного стиля пришлось сделать исключение. Для гиперреализма в живописи. Когда я впервые увидел в подвале на Малой Грузинской произведение этого стиля, меня объял почти мистический ужас перед вещизмом, выраженным там ("Интерьер" http://art-otkrytie.narod.ru/muzei2.htm). А в другой раз это был ужас неосознаваемо-серой жизни (Крыжевский "Девочка у желтых ворот" http://art-otkrytie.narod.ru/muzei3.htm).

Так неужели Булгаков – предвестник этого стиля в литературе?

И еще несколько слов личного характера. (Личность же – орган восприятия. Так как не объясниться? Если хочешь, чтоб тебя поняли.)

Шла реставрация капитализма. Промышленность рухнула. И я, советский инженер, перестал быть главным кормильцем семьи. Им стала жена. Стала, в числе прочего, приторговывать домашними вещами. На улице перед базаром. Там сотни несчастных пробовали спасаться. Я, мало - инженер, еще и пописывающий в стол, стеснялся торговать. Но смел продолжать пописывать, витая в эмпиреях практически всегда и везде и в глубине души презирая эту материальную жизнь. И вот раз был вынужден жену подменить перед разложенной на асфальте подстилкой с товаром, пока жена – перед уходом с торжища - зашла на вот-вот закроющийся базар за овощами. Продавать я не должен был, однако, на всякий случай, мне была сообщена цена кожаной куртки – 35 долларов. И не дешевле. Я остался и решил ни при каких обстоятельствах ее не продавать, потому что иначе ж никак не может быть, чтоб меня как-нибудь да не надули. Что немедленно и подтвердилось. Ко мне подошла пара и стала приценяться к куртке. Я не знал, как их отшить, но случай представился. У них не было долларов, чтоб без сдачи. Пятьдесят у них было. Мне предлагалось дать сдачи карбованцами. Я юлил, что не знаю курса. На меня наседали, суя в руки купюру и торопясь на якобы междугородний автобус – вон он, уже завелся. А я ж безответственный. Но одно помню твердо: меня обманут. Так и не продал. Пара ушла, а я вздохнул с облегчением. Соседка же сказала: "Уж я вам моргала, моргала, а вы не замечали. Это ж жулики". - "Да? Откуда вы знаете?" - "Ну видно же". И тогда до моего сознания дошла причина недоумения, с которым я вертел в руках их сунутую мне пятидесятидолларовую купюру: почему на ней написано было "five". Я рассказал соседке, а она самодовольно кивнула: "Ну я ж говорю – жулики".

И я ее тайно запрезирал, а собою столь же тайно возгордился.

Вот такое же переживание, по-моему, подвигло Булгакова со смаком описывать подробности вокруг фальшивых червонцев:

"В самом деле, что, скажем, удивительного в том, что 12-го июня в пивной "Новый быт" [новый он, быт, как же!] на углу Триумфальной и Тверской арестовали гражданина? Арестовали за дело. Выпив три кружки пива, гражданин направился к кассе и вручил кассирше червонец. Хорошо, что бедная девушка [Ага! Бедная она. В систему торговли попробуй устроиться… - Почему? – Потому что только своих брали. Мошенники там все.] опытным глазом увидела, что червонец скверный – именно на нем одного номера не было. Кассирша, неглупая девушка, вместо того чтобы со скандалом вернуть бумажку, сделала вид, что в кассе что-то заело, а сама мигнула малому в фартуке. Тот появился у плеча обладателя червонца. Осведомились, откуда такой червонец малахольный, недоделанный? На службе получил… Любопытные лица. На службе, гражданин, таких червонцев сроду не давали. Гражданин в замешательстве к двери. Попридержали, через минуту красное кепи и – готово. Замели гражданина".

Затем и сладострастные ноты в голосе у повествователя, что автор самого такого повествователя и тех, о ком он повествует, ненавидит. (Как Гоголь Хлестакова.) – Таково искусство. Не говорит прямо, "в лоб". А авторская изобразительская любовь – от авторской же идейной ненависти.

"Второй случай вышел пооригинальнее. В кондитерской в Столешниковом переулке купил прилично одетый [состоятельный, мог бы давеча в "Варьете" и не хапать падающие с потолка деньги] мужчина двадцать штук пирожных. К кассе. Кассирша в негодовании.

Все приказчицы негодуют. Публика смотрит… Господин малиновый, еле выскочил из магазина, но его вернули, заставили заплатить за измятые в коробке пирожные. [Не постеснялись распаковать. – Не терять же покупателя! А что на фабрике кто-то схалтурил, запаковав измятые пирожные… - Живи сам и давай жить другим. Не воспользоваться же замешательством покупателя – грех.] Он расплатился серебряной мелочью. А выбежавши, швырнул в канаву проклятые две бумажки, причем изумленный прохожий поднял их [не побрезговал; бедняк, наверно; все – бедноваты, что стыдновато], развернул, увидел, что это червонцы, присвоил их [что не стыдно, раз все бедноваты]".

Конечно, столь мизантропический автор должен скрывать свою ненависть к людишкам якобы любовью к ним, раз осознает свою инакость относительно всех, осознает свой идеализм и стесняется его. И вовсе не для контраста с ершалаимскими главами сразу задумывалась эта московская нечисть, а во имя идеализма.

Но это надо ж так понять мне, тоже идеалисту, и тогда я приду в восхищение. А пока понимания этого нет – скучно это читать: страницы, десятки их, сотни – и все мразь, мразь, мразь!

И вовсе не "Интересно".

Когда ТАК замаскирована ненависть.

В романе еще больше замаскировано. Кто вспомнит, что таксисты – это в Советском Союзе были самые рвачи из рвачей? (Один мне признался: "Ушел я раз из таксистов. В рабочие. Но вынужден был вернуться. Время для меня текло рублями. Сколько б я, - думаю, - за это время за баранкой налево заработал бы. А тут – стоишь у станка… И зарплата будет только через две недели. И неизвестно еще, как там сложится. – Вернулся".)

И вот как это закамуфлировано в окончательном тексте:

А сам Василий Степанович, бухгалтер театра "Варьете", сделан не бывшим вчера на спектакле, когда воландовы молодчики набросали людям червонцев. Совсем, казалось бы, не виновен в любви к халяве. Но он БУХГАЛТЕР. И одним этим все сказано.

Если в "сожженном" варианте Ньютон – администратор "Варьете" ("Все двадцать пять казенных мест Ньютон расписал в полчаса"), то не исключено, что Суковский (фамилия-то какая!) – бухгалтер:

Но пусть даже и не бухгалтер Суковский. Теперь-то ясно, что всех-всех советских мещан Булгаков левацки ненавидит и пишет во имя сверхбудущего их уничтожения как класса.

И прячет свою ненависть.

Хорошо. А как можно отнести к ненависти очередное (из первой редакции)?

Нищая же, нуждающаяся…

Однако первая девушка тоже была у повествователя "бедная девушка"… И заметьте, что лоток моссельпромовский, а шоколад не иначе как фабричный. Не в селе сделан. Нищая, нуждающаяся девушка с фабрики ворованное продает. Нелегально. У нее кассы нет.

А если даже она и нанята ворами и на самом деле нуждается, ибо ей мало достается, то вспоминается бесперспективность гиперреалистической девочки Крыжевского… Булгаков как бы ненавидит нэп, сузивший будущее шоколадницы до жалкого мещанства. И стесняется, что тем сравнивается с несгибаемыми большевиками, антинэповцами, хотевшими революционно уже сегодня перепрыгнуть в сверхбудущее, тогда как, он, Булгаков, понимает, что этого сверхбудущего возможно достичь лишь эволюционно, и позор – обнаружить свою относительно всех, получается, инакость. И надо, опять же, прятать свои чувства.

Но это вовсе не антикоммунистические чувства, а прокоммунистические! Они антиакивистские, антиреволюционные, да, проэволюционные. Но вовсе не антикоммунистические.

Таковы они и в "Багровом острове" (1927). Это сатира на социальный активизм. Там чудом каким-то (и в том лишний элемент сатиричности) коммунистический принцип "всем – по потребностям" выживает. Побеждает не только чуму (внешнего врага), но и внутреннего (сознание халявщика и недостижительное мироотношение, источник хозяйственной безынициативности). И что принцип "всем – по потребностям" относится к водке, тоже есть не издевательство над коммунизмом, а издевательство над его мещанствующими в СССР извращенцами, реалистами-неидеалистами, сталинистами. Над правительством насмешка.

В "Роковых яйцах" (1924), тоже антиактивистских, вообще предупреждение быть осторожным с научно-технической революцией, а не социальной.

Булгаков был оскорблен, собственно в лучших чувствах, когда его в СССР сочли не только не попутчиком, а откровенно правым.

Или взглянуть на "Зойкину квартиру" (1926), видно, нравившуюся Сталину, раз он несколько раз ее смотрел в театре. Там же сатира на омещанившееся в нэп, уцелевшее дворянство, научившееся подсуетиться и материально неплохо жить. Лишь ненасытность низких, материальных потребностей приводит их к краху. Сатира, но своя. Вполне просоветская. И лишь завистники, глупцы и подхалимы, действуя по принципу "быть святее папы римского", принялись травить Булгакова.

А он, - в письме брату, - вполне обосновано писал, что "свою писательскую задачу <…> старался выполнить, как должно". Как должно именно для СССР (который в результате и развалился-то из-за недолжного уклона в материальное).

Понятно и упование его в том же письме на "Кабалу святош" (1929). Ведь ее фабула состоит в том, как поссорили святоши Мольера с Людовиком XIV.

(То был век классицизма, трагедиями воспевавшего нормативность. Мольер своими комедиями воспевал ее же, но методом от противного. И был вполне приемлем королю. Что как-то соответствовало отношениям советского по идеологии искусства с советской властью. Впрочем, суть работы булгаковского Мольера в пьесе не прояснена, чем и воспользовались советские святоши.)

Аналогия судьбы Булгакова с судьбой Мольера в "Кабале святош" полная. Людовику XIV нравился даже "Тартюф", Сталину нравились "Дни Турбиных" и "Зойкина квартира"… И Булгакову бы много помогло, если б "Кабалу святош" выпустили на сцену. Он правильно надеялся. И много повредило, когда ее не выпустили.

В общем, относительно каждой вещи можно сказать, что притесняли Булгакова не за то, за что объявляли.

Другое дело, что в каждой вещи были болезненные правительству и его приспешникам куски, рисовавшие Булгакова, можно сказать, правым диссидентом, хоть и левые диссиденты тоже могли б их произнести. Или балующимся безответственным типом он представал в условиях запредельной политизации жизни. Балующимся, чтоб так сказать "фэ" этой серьезной запредельности.

Сохранившееся из романа о дьяволе:

И тогда могла б возникнуть мысль, что Булгаков, чтоб его стали печатать, решил вообще сжечь неготовые вещи, в которых есть такие же расхристанные или двусмысленные куски.

Вот, например, отрывок из "Тетради 2":

(Для справки.

По трем из четырех Евангелий между первосвященниками и остальными иудеями было то, что в СССР называлось "единство партии и народа" и таки было в СССР на самом деле лет 50-60, волнами то отступая, то возвращаясь.)

Так для правых диссидентов в СССР это единство было исключительно номинальным, а не реальным (ибо большевики-де всего лишь узурпаторы власти, и народ с ними НИКОГДА не был заодно, а лишь подчинялся их патологической жестокости). И тогда искажение Булгаковым Иванушкиной (и официальной) действительности выглядело (и выглядит) сильным сатирическим ходом буржуазно ориентированного писателя.

Однако такой взгляд из нашего далека сильно попахивает осовремениванием, модернизацией. А такой же взгляд из тех лет мог быть предвзятостью классовых недобитков.

А что если на самом деле все не так?

Шла расправа сталинистов с левой оппозицией, троцкистов отправили в ссылки в отдаленные места страны. А тех не устраивало снижение политической активности рабочей массы, ее общественный индифферентизм, исчезновение революционной инициативы, идейных интересов, революционного мужества, плебейской гордости. Троцкисты не могли смириться с тем, что появилось много подлости, трусости, малодушия, карьеризма. – Отчего? – От неумения пользоваться властью, от превращения власти в чиновников, в бюрократов, держиморд, от отстранения масс от управления (по этому уже прошелся было Булгаков в своей "Дьяволиаде"). От разлагающего действия привилегий, преимуществ и поблажек, присущих власти, от развращающего влияния нэпа и соблазнов буржуазных нравов (Гусь, коммерческий директор треста тугоплавких материалов, из "Зойкиной квартиры").

(Я пользовался словоблоками троцкиста Раковского.)

Если учесть такую обстановку, то воландово искажение официально подаваемой действительности (а в нем очень силен голос автора, помня о его по сути просоветских сатирах) выглядит сатирическим выпадом протроцкиста.

Такой же, не понятно: прокадетской или протроцкистской, - оказывается и следующая после описанной сцена (тоже не попавшая в окончательную редакцию):

По-кадетски перед нами пасование благородного интеллигента (только что Берлиоз публиковать Воланда собирался в своем журнале - за антихристианское изображение небожественности Иешуа), пасование перед большевистской азиатчиной Ивана. А по-троцкистски – иллюстрация подлости, трусости, малодушия и карьеризма литературного начальника, редактора большевистского "Богоборца".

Или вот пример из "Тетради 1":

"…у здания "Варьете" стояла [за билетами], все время меняясь в составе, толпа. Началось с маленькой очереди, стоявшей у двери "Ход в кассу" с восьми часов утра, когда только-только устанавливались очереди за яйцами, керосином и молоком".

Что это: протроцкистский антиначальнический укол власти, развратившейся и оттого неумелой, укол за системную несбалансированность хозяйства в стране и господство Его Величества Дефицита? Или это пробуржуазное огрызание на отрицательный результат свертывания нэпа советской властью?

Если опять вспомнить себя (как поучительный для познания прибор познания), то я исконную двадцатилетнюю левизну своего диссидентства осознал именно как левизну только немного спустя после начала перестройки. Распространив такую неопределенность на Булгакова, можно понять, почему и в третьей редакции романа, после 32-го года, есть подобная вышеописанной двусмысленность:

(В окончательном варианте двусмысленность удалена, и речь идет только о моральных Абсолютах – атеистической Справедливости, гностического Зла и христианского Добра:

Или вот, тоже 32-й год:

Всего лишь эмигрантское, мол, мнение, усвоенное немцем вне России (или увезенное русским белогвардейцем из России при бегстве), оказывается неверным.

Но на всякий случай с годами это место смягчалось и смягчалось.

То же в 1933-м году:

"Был жесток? [Самовоспитание Босого, начавшееся с первых минут после ареста.] Вероятно. Когда при нем избивали, скажем, людей, а это, как и каждому, Босому приходилось нередко видеть в своей однообразной жизни, он улыбался, полагая, что это нужно".

Стыдливая ли – от левацкого идеализма – ненависть Булгакова к силовым органам переродившегося государства побудила его превратить это в нечто противоположное в последующих редакциях (в сон Никанора Ивановича)? Или правая ненависть к изначальной, мол, патологической жестокости большевистского государства? – Думаю, первое.

Есть еще одно отчаянное место на стыке 33-го и 34-го годов:

"- Я никак не ожидал [будто для Воланда что-то может быть неожиданным], чтобы в этом городе [ТАК и в революционном темпе омещанившемся] могла существовать истинная любовь [мещанская любовь, видите ли, для Воланда не истинная]".

Булгаков убрал это как глупый прокол. Но он был обречен на что-то подобное, введя в роман Маргариту-спасительницу-мастера. Не могло быть физического спасения мастеру в видах сверхбудущего (Шекспир вот справился: Гамлета убил, но Горацио оставил, и тот – через потомков - донесет правду до сверхбудущего; потом до подобного дошел и Булгаков, сделав два конца и Ивана – талантливым учеником мастера; но пока…) Предать своего мастера Булгаков не мог. Поэтому сделать, чтоб Маргарита приобрела способность его спасти – через воландову постель – тоже не мог. Оттого Воланда понадобилось сделать не посягающим на Маргариту. Вся громадность безнравственности бала и вокруг него для того, видно, и понадобилась, чтоб отвлечь от этой несуразности. А в процитированном высказывании Воланда несуразность, после бала, вдруг опять вылезла. То есть не пустил это Булгаков в следующие редакции не по политическим соображениям.

Вообще Булгаков долго подозрительные в смысле неблагонадежности отрывки неблагонадежными не считал.

Еще примеры.

В 1934-м написано:

В смысле - глупый Иван думает: "Коммунисты это ум, честь и совесть эпохи". А мы-то понимаем наоборот, читая его мысли о редкостности большого ума у беспартийных.

И – беспартийные впоследствии заменены интеллигентами.

Еще в 1934-м:

В окончательном варианте это смягчено.

Еще:

"Когда человек уходит [в ГПУ] и пропадает, не трудно догадаться, что случилось с ним, и Римский, кусая тонкие губы, бормотал только одно: "Но за что?""

Тоже смягчено:

Или вот:

Мерзость заменена аппаратурой. Индустриализация же шла в 1934-м году.

Колкость 1935-го года:

Аналога в окончательной редакции нет.

Нет в окончательной редакции и фрагментов 1937-1938 гг.:

" - это опасный переулок, - видя мое недоумение, [Маргарита] пояснила, - здесь может проехать машина, а в ней человек…"

По мнению Лосева это публицистический намек на Берию. Тот в августе 38-го стал наркомом, и о нем пошли слухи, что он в Москве повел себя, как петух в курятнике. Если комментарий Лосева верен, то со стороны Булгакова это был безоглядный шаг – вписать ТАКОЕ. Объяснить его можно или наивнейшей насмешкой над дурацкими, мол, слухами, или сверхмудрым расчетом на феноменально частую сменяемость наркомов государственной безопасности. Первое как-то очень уж опускает Булгакова (впрочем, как писал какой-то великий, умный человек не всегда умен, как и глупый не всегда глуп). Второе противоречит моей версии, что у Булгакова все написано под влиянием пафоса сверхбудущего. И я предлагаю данную цитату считать исключением из того правила, что просматривается в развертываемой моим цитированием всех-всех случаев политической самоцензуры.

В силу именно этого правила не вычеркнуты из последней редакции следующие слова:

"- Да сдаюсь, - сказал кот, - но сдаюсь исключительно потому, что не могу играть [в шахматы] в атмосфере травли со стороны завистников".

Или:

А это:

заменено на:

Виктор Лосев пытался на основании романной картины сжигания мастером своих рукописей что-то понять о судьбе недосожженной булгаковской рукописи. А мне, по аналогии, вспоминается романная же картина, как Алоизий учил мастера, почему то-то и то-то в печать "идти не может".

Лишь с годами, по мере усиления репрессий, Булгаков все жестче правил рукописи. В надежде на публикацию все же.

Это мыслимо только если она таки была, левизна, в его идеале. Это не самоцензура правого диссидента. Левизна все же была не так опасна правящему режиму, как правизна. (Сужу, опять-таки, по собственной – левака - истории отношений с КГБ.)

И этой левизны НЕ БЫЛО еще совсем недавно.

Расцвет нэпа. Те же фальшивые деньги. Те же торговые падлы. Но никакой скрытой злости. Наоборот. Еле скрываемая энергия бьет фонтаном. В ритме, в телеграфном стиле. Все – к гармонии жизни. На каждое зло есть и добро:

Дождь и солнце, день и ночь, свет и тьма – гармония.

И нечего было стесняться.

И тем более есть чего – теперь. Когда мизантропом стал. Когда стал немыслимого оттенка левым. Когда, чтоб чудиком не сочли, нужно стиль мистического реализма применить. Чтоб не волею своей мизантропии без всякого чередования, сплошь бы шли в повествовании всё мерзости да пакости. Но волею прибывшей в Москву чертовской шайки.

Вот как появился роман о дьяволе после совсем не мистического сатирического и иного творчества Булгакова. (Ведь и в иррациональной "Дьяволиаде"-то – картины пейзажа внутренней жизни не приемлющего ТУ действительность героя, а не мистика была.)

Ну а в романе кого все же в пику пакостникам вывести? Не Троцкого же? И тем более не себя, раз так стеснительность душит. - Вот так и появился Иешуа, не Бог, а идеальный человек не от мира сего, фигурально выражаясь. Который, впрочем, пусть про себя говорит не фигурально, что он не от мира сего. И раз уж мистический реализм задействован, то пусть о Иешуа повествует этот человеконенавистник, дьявол. И пусть повторится на околоевангельском материале бродячая фабула, так сказать, как ТА кабала святош обыграла ТОГО правителя и погубила достойнейшую личность. И чисто логически человеконенавистнику о человеке не от мира сего вполне ведь можно говорить с симпатией.

Хоть и мистический, а все же реализм, пришел тут в столкновение с психологической нереальностью. И это в будущем породило мастера в качестве сочинителя ершалаимских глав.

Но хватало ли этого, чтоб захотеть сжечь рукопись? Тем более что он не только роман сжег. Тем более, что все, что все же не сгорело, "автор хранил "чрезвычайно аккуратно…"" (http://ilgalinsk.narod.ru/bulgakov/b_nerazr.htm#_ftnref9). Тем более что по большому счету он писал все время вполне просоветские произведения. Что опасные взбрыки наблюдались у него всегда и везде и не вымарывались. И тем более что не такая уж значительная разница в маскировке (будь то левизны или правизны) прослеживается при сравнении того во всей истории романа, что уцелело при сожжении, с тем, какими соответствующие места стали в окончательном варианте.

То есть я не хочу согласиться с Виктором Лосевым, так толкующим характер вырываний и вырезаний из "Тетради 1":

Почему тогда приведенные выше отрывки из "Тетради 2" (о черни-пролетариате, о привычке к предательству у Берлиоза) не уничтожены? Неужели не порочат автора?

Попутно я хочу отказаться от своего предположения, что сожженный вариант романа был произведением чужака, что сожжен он был во имя переосмысления идеи романа, и что стратегически изменил он "свою писательскую задачу" (от сатир, как это теперь выяснилось, к мистическому реализму) ПОСЛЕ демарша правительству и сожжения.

На самом деле сожжение было актом самостимуляции демарша, мол, он чужак (письма правительству). Булгаков был не только писатель, драматург, но и артист в духе системы Станиславского. И "выдумывая средство к спасению", он выдумал (и осуществил) сожжение. Без действия не получилось бы "написать заявление" так, чтоб оно подействовало (а оно таки подействовало).

Впервые опубликовано по адресу

http://www.pereplet.ru/text/volozhin07aug06.html