Из жестких споров – в частной интернет-переписке - о моей статье "Булгаков и Бортко (Продолжнение)" [ http://art-otkrytie.narod.ru/bulgakov3.htm ] я понял, что допустил одну недоговоренность, из которой можно понять, что Иван в финале разошелся с автором не только романа о Пилате, но и с Булгаковым. То есть, что Булгаков сам себе противоречит. Там-де два конца (с одинаковыми между прочим, последнейшими словами: "жестокий пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат"). По одному (варианту только Булгакова) грешный мастер не достоин света, по другому (варианту не только Булгакова, но и его героя, Ивана) – достоин. И Иван (и Бортко), мол, – за грешность. То есть света – достоин. А Булгаков?..

Так вот Булгаков. Давно атеист. Но не воинствующий. Когда-то, как и все интеллигенты, соблазнившийся социализмом духа. От разочарования во власти, строящей лишь якобы социализм, задумывающийся о гностицизме, двухтысячелетнем конкуренте христианства, в виде ереси розенкрейцеров, дожившей до наших дней. Такой Булгаков, - вследствие своей терпимости с уважением относящийся ко всем верам: и христианской (монотеистической), и коммунистической (атеистической), и гностической (дуалистической – Бог мир создал, но править в нем дал Сатане), - нетерпимый только к обывательской приспособленческой полувере, - такой Булгаков каким должен был сделать свое другое "я", мастера? – Он его сделал терпимым атеистом. Иешуа этого мастера – и не Бог, и существует два тысячелетия. Левий Матвей – и не апостол Матфей, и существует сейчас тоже. И Воланд – существует.

Иван Бездомный был невежда и атеист воинствующий. Исправился. Стал ученым и терпимым. Считается учеником мастера. Намекается тем самым, что он способен возродить сгоревший единственный экземпляр романа о Пилате. Но Иван остался атеистом и социалистом духа. (Почему, поясню ниже.)

Как у терпимого Булгакова должны были оценить роман мастера Сатана и Бог? Сатана – положительно, потому что это роман атеистический. Бог – отрицательно, за то же. Поэтому Воланд мастера награждает, спасает из сумасшедшего дома и помещает с Маргаритой на возвращенную мастеру жилплощадь. Мастер вполне мог прозябать еще много десятков лет. Не во власти Воланда создать ему рай на земле. Это, правда, тоже для мастера мука. Но на то он и Воланд, Царь Зла.

Бог, относясь отрицательно к мастеру, может, милосерднее. Все же религия, выросшая из христианского коммунизма, чем-то сродни атеистической вере мастера в настоящий коммунизм. Бог решает его спасти от земного мучения обывательской жизни (мучения для такого истинно верующего, как мастер). В Его власти жизнь отнять. Но не самому. Он об этом просит Воланда. Заодно также просит наградить мастера (все же он свой по, хоть и не религиозности, но зато по коммунизму), - наградить покоем. Лишь света тот, как атеист, не достоин.

Булгаков, как религиозно терпимый человек, вполне "согласен" с таким решением.

Но Булгаков не только религиозно терпимый. Он еще атеистически верующий в сверхбудущее царство истины.

Его Иван Понырев даже, наверно, член коммунистической партии, раз процветал в бытность поэтом Бездомным. Такому вполне можно поручить дать мастеру и свет, а не только покой.

Вот этак Булгаков и распорядился, сделав двойной конец.

А Бортко глубоко не прав, самый-самый конец переиначив. В этом утверждении я не каюсь. Я каюсь лишь перед Галкиным-Иваном, которого чуть не "превратил" в демониста в этом сериале. И - перед моими читателями, если кто-то успел из-за меня демонистом этот образ оценить.

Попутно еще…

Атеист Булгаков сделал Бога неведающим о причине поступка Пилата по отношению к нему. Ведь какие последние слова Иешуа? – "в числе человеческих пороков одним из самых главных он считает трусость". Бог только из романа мастера понял, что Пилат был как бы не виноват.

Разрешите самоцитату о Пилате [ http://art-otkrytie.narod.ru/bulgakov.htm ].

"<<Не потому ценен мой род, что он мой, а потому, что я его рода>> [Бахтин]. Автор - из рода Пилата, рода трагических страдальцев. Такое милование героя [Пилата] автором делает марионеточность героя гораздо менее зависимой от автора. То есть вероятность высокой художественности при таком ви`дении автора гораздо выше. И, как факт, вставной роман кажется алмазом в обрамлении глав московских.

Пилат - раб трагической судьбы, которая дана-таки ему авторским ви`дением, но противостояние героя (с точки зрения я-для-себя) автору - наиболее гармонично напряженно. Герой здесь в меру самостоятелен. Вненаходимость автора - наиболее устойчивая: автор ни поглощает героя, ни поглощен героем.

Бахтин называет такое взаимоотношение автора с героем "классическим характером". Казалось бы, зачем подводить к классицизму Булгакова? Однако и при своем расцвете (во времена абсолютизма) классицизм был в своеобразной оппозиции к властям предержащим (те, правда, не заметили, сочтя классицизм проявлением покорности высшим силам). Целью трагедии, считал Буало, вызвать сострадание герою, преступному поневоле, Расин, описывая исключительную вину, внимание фиксирует - на общечеловеческом в страданиях виновных. Как хотите, а, по-моему, здесь проявляется в самом обобщенном виде закон Выготского. Катарсис от сострадания преступнику - это не оправдание его в грехе и слабости, не подведение его под общее правило, а какое-то исступленное отвергание этого правила: вечной необходимости греха.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Есть одна трудность в подведении характера Пилата к классическому: ни в одном из поступков Пилата не должна быть усмотрена нравственная подоплека. Если б Пилат что-то делал из оценки в категориях добра и зла, то, следовательно, он бы не был рабом своей судьбы. Он был бы ее хозяином. И он бы поглотил автора. Автор бы потерял свою позицию вненаходимости, не смог бы последовательно давать героя извне. Противостояние в каждом моменте пропало бы.

И вот вопрос: как же отказать Пилату, этому (с точки зрения автора) трагическому страдальцу, в нравственных критериях его поступков?

При внимательном рассмотрении, однако, оказывается, что Пилат таки, взятый изнутри, как я-для-себя, в своих поступках нравственных критериев все же лишен, как это ни неожиданно. Он действует как автомат. Автомат, являющийся функцией обстоятельств. И тем - особенно заразительный и живой, ибо очень наглядный.

<<Мысли понеслись короткие, бессвязные и необыкновенные: "Погиб!", потом: "Погибли!.."

[Ведь две минуты назад Пилат мечтой уже был с освобожденным Иешуа далеко-далеко, в Кесарии Стратоновой, в своей резиденции, а тут вдруг: Иешуа - государственный преступник.]

..."Погибли!.." И какая-то совсем нелепая среди них о каком-то долженствующем непременно быть - и с кем?! - бессмертии, причем бессмертие почему-то вызывало нестерпимую тоску...

[Это - миг выхода из себя, взгляда на себя со стороны, на себя, предавшего друга, чтобы не погибнуть самому; это таки - нравственная оценка, но это лишь миг; из-за мгновенности бессильный, не определяющий ничего; и дальше - опять распоряжаются обстоятельства, а не критерии добра и зла.]

...Пилат напрягся, изгнал видение, вернулся взором на балкон, и опять перед ним оказались глаза арестанта.

- Слушай, Га-Ноцри,- заговорил прокуратор, глядя на Иешуа как-то странно: лицо прокуратора было грозно, но глаза тревожны,- ты когда-либо говорил что-нибудь о великом кесаре? Отвечай! Говорил?.. Или... не... говорил?..

[Ведь давеча ссылался же сам Иешуа, что необразованные люди его не так понимают. Тягостные обстоятельства можно еще изменить и спасти друга.]

...Пилат протянул слово "не" несколько больше, чем это полагалось на суде, и послал Иешуа в своем взгляде какую-то мысль, которую как бы хотел внушить арестанту.

[Это уже - с точки зрения автора целиком. Действия Пилата - заметны извне, секретарю, например. Пилат пошел на страшный риск. Какое неукротимое сердце в нем!]

- Правду говорить легко и приятно,- заметил арестант.

- Мне не нужно знать,- придушенным злым голосом отозвался Пилат,- приятно или неприятно тебе говорить правду...

[Попытка спасения полюбившегося человека сейчас рухнет и надо не пропасть хотя бы самому.]

...но тебе придется ее говорить.

[И все-таки Пилат не может не сделать еще одну попытку спасти безумца. Ведь по сути тот еще не отвечал, не все еще потеряно.]

...Но, говоря, взвешивай каждое слово, если не хочешь не только неизбежной, но и мучительной смерти...

[И опять мы переносимся на точку зрения вне героя, может, на место секретаря.]

...Никто не знает, что случилось с прокуратором Иудеи, но он позволил себе поднять руку, как бы заслоняясь от солнечного луча, и за этой рукой, как за щитом, послать арестанту какой-то намекающий взор...

[Опять Пилат подошел к краю пропасти. Но не потому, что он себя обязывает поступать как смелый человек, и не потому, что не может совладать со своим сердцем. Это все - вне его сознания. В сознании - обстоятельство: Иешуа еще не подтвердил обвинения, и еще можно его спасти и себя самого - не подвести.]

- Итак,- говорил он,- отвечай, знаешь ли ты некоего Иуду из Кириафа, и что именно ты говорил ему, если говорил...

[Последняя попытка дать Иешуа спастись.]

...если говорил, о кесаре?>>

Иешуа все намеки отверг. Теперь спасать Пилату надо себя: он слишком далеко зашел. Надо сбивать с толку секретаря, устроить перед ним спектакль. Опять властвуют над Пилатом все те же - обстоятельства.

<<- На свете не было, нет и не будет никогда более великой и прекрасной для людей власти, чем власть императора Тиверия! - сорванный и больной голос Пилата разросся...

[Перед нами здесь слитые точки зрения: и Пилата (как бы извне на себя глядящего - он играет роль), и еще кое-кого извне: может, автора, может, окружающих. Глаза, впрочем, играющему Пилату еще не успели подчиниться.]

...Прокуратор с ненавистью почему-то глядел на секретаря и конвой...

[Почему "почему-то"? А потому что это - взгляд извне, из конвоя. Конвой-то не понимает ненависти прокуратора, обращенной на конвой. Секретарь понял бы, но он пишет в этот миг протокол.

А еще потому "почему-то", что Пилат-то, играя роль, за собой следит и обнаруживает выдающий его ненавидящий взгляд, что его самого должно удивить: "Что? Разве я собой не владею? Что если секретарь заметит? Надо застраховаться и усилить игру".]

- И не тебе, безумный преступник, рассуждать о ней!..

[О власти императора. Тут Пилат решил окончательно сбить с толку любого возможного доносчика: не дать тому подумать, что вынесение обвинительного приговора было вынужденным, мол, из-за того, что он обнаружил при свидетелях свои попытки вытащить нарушителя закона об оскорблении величества. "Я сделаю вид, что возненавидел преступника без свидетелей".]

...Тут Пилат вскричал: - Вывести конвой с балкона! - И, повернувшись к секретарю, добавил: - Оставьте меня с преступником наедине, здесь государственное дело...

[Далее, через несколько фраз наедине, он сыграл роль для отсутствующих на балконе потенциальных доносчиков.]

...Он еще повысил сорванный командами голос, выкрикивая слова так, чтобы их слышали в саду: - Преступник! Преступник! Преступник!>>

Есть ли тут где-нибудь (кроме мгновенной четвертьмысли о бессмертии) что-нибудь от критериев добра и зла?

Нет.

Может, через две фразы как раз и есть:

<<...Жены нет? - почему-то тоскливо спросил Пилат...

[И здесь нет ничего осознанно нравственного.]

...тоскливо спросил Пилат, не понимая, что с ним происходит>>.

Нет в Пилате, с точки зрения я-для-себя, ничего осознанно нравственного, даже осознания трусости своей нет. Он ее осознал впервые, когда услышал о ней мнение со стороны:

<<- Нет, игемон, он не был многословен на этот раз. Единственное, что он сказал, это, что в числе человеческих пороков одним из самых главных он считает трусость.

- К чему это было сказано? - услышал гость внезапно треснувший голос>>.

Что ж, человек хоть и рассуждающее существо, сознательное, но часто действует по схеме "стимул-реакция". В психологии об этом трактовало целое учение - бихевиоризм. Но если в науке оно долго не просуществовало в ранге полной истины, то в искусстве, как видим, его моменты живут веками и для иных течений очень ценны - дают возможность автору выбрать относительно героя позицию, одинаково удаленную как от симпатий, так и от антипатий, а героя (в нем самом: я-для-себя) - сделать особенно независимым от автора, то есть как бы живым.

Поступки таких героев сплошь объективны, в смысле: зависят от объектов, а не от субъекта, героя. Более того: истоки их поступков - впереди (не позади), не в том, что есть, а в том, чего еще нет. Поэтому даже самокритика таким героем своего поступка, уже свершенного, не освещает ему (герою) себя в целом (кто я, каков я). Такая самокритика поступка может исходить лишь из бывших ближайших целей поступка. Если самокритика и выходит иногда за пределы поступающего сознания, то отнюдь не для привлечения принципиально внешних поступающему сознанию моментов, а лишь таких, которые фактически отсутствовали и не были учтены, но вообще могли бы быть и учитываться.

Именно такие моменты (предполагает читатель) двигали самокритикой Пилата, помните, во сне:

<<...неужели вы, при вашем уме, допускаете мысль, что из-за человека, совершившего преступление против кесаря, погубит свою карьеру прокуратор Иудеи?

- Да, да,- стонал и всхлипывал во сне Пилат.

Разумеется, погубит. Утром бы еще не погубил, а теперь, ночью, взвесив все, согласен погубить. Он пойдет на все, чтобы спасти от казни решительно ни в чем не виноватого безумного мечтателя и врача!>>

Видите. Это уже не утреннее "Или ты думаешь, что я готов занять твое место?". Утром речь шла в терминах "Погиб!", речь шла еще о жизни и смерти Пилата. Ночью - лишь о карьере. Что б мог сделать Пилат теперь? А, например, то же, что он сделал - и удачно - вечером, попросив Афрания о личном для себя - о мести Иуде за предательство. Отдав в жертву карьеру, можно было попросить у кесаря о личном одолжении, о помиловании Иешуа, тем более, что тот персонально против Тиверия ничего не говорил. Мотивировать было чем - гемикранией его, Пилата, и поразительными лекарскими способностями Иешуа. Может, и незаживающую язву на лбу Тиверия тот бы вылечил. Да и вообще, для поступающего сознания умного и могущественного человека почти нет невозможного, если только есть цель: пойти на все, но спасти. Так что Пилату нечего было даже придумывать в деталях, что можно было б сделать. Ясно - можно было. Но так поставленной цели утром не было. А такой постановки цели не было не из-за того, что Пилат утром перетрусил и у страха глаза велики. "На наших глазах" он несколько раз рисковал, нам известно, как он не дорожил своей жизнью в бою, наконец, во сне он возражает Иешуа, что трусость - не один из самых страшных пороков, а самый страшный. "Взвесив все" - это еще и осознание, что без Иешуа теперь ему, Пилату, слишком плохо. Наконец, долг службы тоже вел Пилата привычным путем.

В общем, поступки Пилата с точки зрения я-для-себя не нравственны и не безнравственны. Они вне нравственности. И - парадокс - как раз из-за этого-то читатель получает мощный импульс к нравственной проблематике.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А как же,- спросит памятливый читатель,- с потаенным квиетизмом Пилата, с его неприятием римского мира, с его начавшимся перерождением в одного из первых патрициев-христиан, с его угрызениями совести и двухтысячелетним раскаянием?

А просто: всего этого нет в Пилате в осознанном виде.

Действительно, стать поклонником Иешуа, кем признает себя сам Пилат в разговоре с Левием Матвеем, не значит, строго говоря, стать его последователем. Пилат гораздо лучше Матвея понял проповедуемое Га-Ноцри всепрощение, но Иуду-то убил, не простил. Нигде, собственно, у Булгакова впрямую не видно, чтоб Пилат перешел на точку зрения Иешуа, что все люди - добрые, что власть - это насилие и т. д. Так, после казни, во сне, Пилат спорит с философом <<о чем-то очень сложном и важном, причем ни один из них не мог победить другого. Они ни в чем не сходились друг с другом...>> И через почти две тысячи лет Воланд говорит мастеру о Пилате и Иешуа: "Оставьте их вдвоем... не будем им мешать. И может быть, до чего-нибудь они договорятся". Может быть...

Далее. Не раскаянье в трусости как таковое мучит Пилата тысячелетиями, а одиночество: <<...а когда спит, то видит одно и то же - лунную дорогу, и хочет пойти по ней и разговаривать с арестантом Га-Ноцри, потому, что, как он утверждает, он чего-то не договорил тогда, давно, четырнадцатого числа весеннего месяца нисана. Но, увы, на эту дорогу ему выйти почему-то не удается, и к нему никто не приходит>>.

Чтоб полюбить Иешуа - строго говоря - вовсе не обязательно проникнуться его мыслями. Любовь - зла. Пилат если и понимает, что наказан на тысячелетнюю муку за вину перед Богом (свое бессмертие он же осознает), то понимает эту вину как прегрешение против личности божества, а не против смысла его учения.

Но это все, повторяю, лишь касается сознания Пилата.

А у человека есть еще и подсознание. И совесть без подсознания тоже не существует.

Такую эфемерность, как подсознание, художник, конечно, изобразить не может, но вот здесь-то закон Выготского и действует вовсю. Все художники, наверно не вполне осознанно, всегда поступают в соответствии с этим законом: идут по пути наибольшего сопротивления, по пути дразнения чувств и ставку делают на сотворчество зрителя, читателя, слушателя (душа обязана трудиться!).

Казалось бы, зачем брать человека, совершенно не руководствующегося нравственными критериями, если хочешь внушить читателю нравственные ценности? - Ан нет. Булгаков берет именно такого Пилата. И он нас непрестанно дразнит: горе Пилата то от ума, то от сердца, а в результате мы в душе своей воссоздаем его высшее горе - бессознательно-нравственное. Булгаков предельно затруднил нам путь к такому переживанию, тем оно нам дороже, ибо оно - результат нашей соактивности. Только это не полусвободное примысливание вместо автора на тему, которой автор, может, едва и коснулся-то, а это исполнение нашей душой партитуры, очень тонко, хоть и не вполне осознанно, написанной автором в расчете на нашу способность самим преодолеть созданный им путь наибольшего сопротивления.

И вот для нас Пилат - подсознательно отвергает действительность, подсознательно совестливый и за день подсознательно становится потенциальным христианином. А если мы Пилату это и не примыслили, то наше читательское подсознание подобную нравственную установку все же получило, и после прочтения романа мы ходим неосознанно заряженные нравственностью, и нам уже будет труднее предать друга, что сплошь и рядом делали во времена репрессий (из-за чего и был тогда не ко двору роман Булгакова).

Для классицизма подсознание не существовало как таковое. Классицисты оперировали лишь рациональным, обращаясь к нравственной проблематике. Но прошло 200 лет, и, используя классический характер, Булгаков уже подводит не только к сознательному в нравственности, но и к бессознательному в ней. Может, в этом - открытие Булгакова..." (http://art-otkrytie.narod.ru/bulgakov.htm).

Бортко, и попытайся он, не смог бы ТАК снять процитированное из Булгакова, чтоб оно могло быть ТАК понято. Наверно немыслимо сделать средствами кино то, что по плечу литературе. Чтение можно прервать, обдумать поразившее место, или позже вернуться и перечитать. В кино это невозможно. Так что, может, я и слишком жесток к Бортко. Да простит он меня, и мои читатели, простите. Хотелось защитить от Бортко булгаковский художественный смысл.

А ради него давайте вернемся к тому, что атеист Булгаков сделал Бога неведающим об истинной причине поступка Пилата по отношению к нему. Поэтому лишь прочитав рукопись мастера, Бог понял как бы невинность Пилата. И в терпимом атеистическом мире Булгакова стало возможным Пилата помиловать. Кому дано такое право в том причудливом мире? – Конечно же, мастеру, создателю этого образа. Что он и исполнил, ибо Пилат в рамках законченного повествования воспитательную сверхзадачу выполнил. Но показывать того, кто стал с момента смерти тела невоплощенным Богом, терпимому Булгакову все же не позволил такт бывшего религиозно верующего.

Но для никогда, похоже, не бывшего верующим христианином Ивана он мог это позволить. Ведь этому предположительно партийному профессору было обидно за, получается, несправедливо пострадавшего Пилата. Вот в его сне многовековое наказание Пилата и уничтожено с согласия воплотившегося в человека Бога. Этакое второе пришествие… Да здравствует сверхбудущая Справедливость!

Булгаков был, в сущности, левым диссидентом.

А Бортко, в конце концов, сын эпохи реставрации капитализма. Он, наверно, потому и не смог понять Булгакова. Скажете, какой же он сын, когда так немолод? – А сколько лет правому диссидентству? Ого, сколько. А ведь им-то и ковались кадры заправил нынешней главенствующей идеологии в России: свободы до беспредела.

Да простит мне Бортко, - если прочтет мои опусы, - за такое выведение его на чистую воду. Да простите, его единомышленники. Ну и если я не прав, простите тоже, пожалуйста.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.pereplet.ru/text/volozhin07feb06.html