С. Воложин

Третья и последняя интернет-часть книги “За КСП и против ВИА”

Зачем опять о Высоцком.

У меня давно стало какое-то потребительское отношение к людям искусства. Я не отношусь к ним как к человеческим персонам. Они для меня - приспособления для появления на свет художественно выраженной идеи. Не больше. Хуже того. Есть так называемые характерные для данного художника произведения. Или - есть характерные для какого-то периода его творчества. А периодов обычно мало. И вот, если я думаю, что постиг эту характерность, у меня пропадает почти всякий интерес к автору: я перестаю читать его книги, тем более - перечитывать, перестаю всматриваться в его картины. Мне даже несколько стыдно за себя. И завидно, когда наткнешься на чье-нибудь трепетное, как будто к близкому человеку, отношение к давно умершему писателю, художнику...

В год 150-летия со дня смерти Пушкина можно было б особенно часто завидовать, если б неравнодушие к его гибели не было уже затертой банальностью.

Я много лет занимался интерпретацией картин Чюрлениса и, похоже, понимаю их не так, как все, кто о них сейчас пишет. Несмотря на то, что у меня появился мой Чюрленис-художник, у меня не появился мой Чюрленис-человек. И когда я прочел Розинера “Гимн солнцу” (книгу жалкую по качеству интерпретаций картин), я почувствовал себя ущербным рядом с писателем, сумевшим полюбить личность Чюрлениса.

Еще больше было стыдно, когда умер Высоцкий. Смысл его песен я открыл не одному человеку (а еще больше - со мной не согласились). И у меня и в этом случае был мой Высоцкий-бард, отличающийся от Высоцкого многих. Мало того, у меня была даже моя история отношений к нему как человеку (хоть незнакомому). Но бард во много раз перевешивал человека. И что Пушкин, что Чюрленис, что Высоцкий - оказалось для меня все равно.

В ленинские субботники мы выбрасываем конструкторские экземпляры документации на уже давно освоенные заводом приборы. В эти дни особенно наглядно видна преходящесть того, на что мы, конструкторы, затрачиваем одну треть нашей жизни. А через десяток-другой лет так же выбросят и сами наши приборы, а потом, когда-то, бесследно исчезнем и мы и память о нас...

Потому мне сейчас подавай вековое, а еще лучше - вечное.

Но какое,- спросите вы,- это имеет отношение к вопросу, зачем я опять пишу о Высоцком?

Есть, конечно, некоторое удовольствие “раскусить” очередную, непонятную еще песню...

Не так давно я уступил брату, желавшему подарить мне магнитозаписи Высоцкого. По ходу перезаписи мы слушали песни. Может, он ждал моих комментариев.

Первой шла такая песня:

Умиротворенный миг передышки в борьбе. Да не только передышки - миг уверенности в будущей победе, уверенности, хоть и тяжко добытой (только что мог погибнуть), но все же уверенности. Нет борьбы - и нет бесподобного крика, хрипа. Нет пика страсти. Нет характерности Высоцкого. И - эта песня неинтересна.

Интересней, когда непонимающий не аноним, а, например, автор статьи. К сорокадевятилетию со дня рождения Высоцкого не одна газета и журнал выступили со статьями и заметками. И по-прежнему песни из кинофильма “Вертикаль” трактуются как песни об альпинистах, “военные” - как песни о войне. Уж, казалось бы, ничто не мешает прямо заявить, что тема - не идея, что образы из альпинистской тематики Высоцким использованы для осуждения жизни “внизу”, что ярость “военных” песен черпалась Высоцким в неприятии им окружающего его послевоенного мира. Этот послевоенный мир уже можно стало ругать в пух и прах, даже модно стало ругать. Тем более можно было кивнуть на смелость Высоцкого, ругавшегося еще 20-30 лет назад.

Ан нет. Инерция непонимания длится. Завалы не скоро разбираются.

Вмешаться? Но я не могу драться на нескольких фронтах. Мне б “Чюрлениса” хоть пробить, единственное, что отшлифовано для широкого круга читателей. Для своего же, для узкого круга - зачем повторяться? Неинтересно.

Появился фильм “Воспоминание”. Парадокс! Даже Камбурова, многолетняя исполнительница допускавшихся на официальную эстраду авторских песен (так теперь чаще называют поющиеся стихи) продемонстрировала свое изрядное непонимание Высоцкого. Весь коллектив, создавший “Воспоминание”, - тоже.

За кадром - все те же “военный” песни, а в кадре - война. Неприкрашенная, грязная, трудная, мучительная - документальные кадры. Но - война, а не наш мир, в котором тоже “солнце отправилось вспять” и кто его знает, может, и “зайдет” оно на востоке к концу столетия, ели наша перестройка так и будет почти на месте топтаться и мы Запад не догоним по производительности труда. А в кадре - война или, положим, цирк, когда поется о циркаче. И кадры эти закрепляют наивнорналистическое восприятие песни на тему о войне или, положим, цирке. Разве такие кадры не лишают публику последней возможности понять подтекст?

Написать Камбуровой частное письмо? Попытаться обратить ее в свою веру? Но сколько я уже написал таких частных писем! Целая такая книжка, как вот эта, получилась. А никого не пронял. Не обратил в свою веру: акцентировать подтекст, выявлять его из деталей, из элементов произведения.

Писать еще раз?

Но все прежние разы я писал все по новому и новому поводу. И открывал что-то и для себя. А тут - и безнадежно и, из-за повторения, неинтересно.

Смешно. Мне кажется, единственным киношником, продемонстрировавшим тогда понимание Высоцкого, был тот, кто в премьерном показе (был такой в Каунасе) перед “Воспоминанием” пустил хронику о более чем двадцатилетнем невнедрении изобретения советских ученых и инженеров - шлакощелочного бетона, гораздо более прочного и дешевого, чем обычный, водоцементный.

Целый зал, битком набитый (приехали со всего города - фильм-премьера шел пока лишь в одном кинотеатре, и боялись, что широко его так и не пустят), целый зал сидел, слушал и, я видел, я уверен, не понимал Высоцкого. Как такое происходит? Мода? Ради моды пришли? Неужели только мода? Наверно нет. Наверно еще - полуосознаваемые чувства.

Мы все - здравомыслящие, уравновешенные люди. Мы умеем приспосабливаться к изменяющимся обстоятельствам и не впадать в бунт против них. Но и в нас, где-то, копится недовольство давящими обстоятельствами. И недовольству нужно вырваться. Мы не можем себе позволить так орать, как Высоцкий. Потому Высоцкий, орущий до хрипа Высоцкий, нам необходим, как клапан выпуска пара. Мы смутно посопереживаем - и довольно. И готовы терпеть дальше все, что угнетает, и не понимать разумом, чем же нам потрафил Высоцкий.

Так нет же вам!

И рядом оказавшиеся знакомые, из тех, что еще не посвящены в мои идеи о Высоцком, были обработаны молниеносным анализом-импровизацией, сжатым разбором песни “Мы вращаем Землю” и приведены в мою веру.

Пришел - увидел - победил. Легко. И тоже повторение. Неинтересно.

Появился телевизионный фильм “Владимир Высоцкий”. Выполнен уже на совсем приличном, с моей точки зрения, уровне. Один из первых исполнителей песен Высоцкого, еще, наверно, его юношеских песен,- его ровесник,- сказал, что ребятами, увлекавшимися тогда теми песнями, двигал смутный ПРОТЕСТ против тогдашней литературы в школе. Михаил Ульянов прямо сказал, что Высоцкий был как бы ФОРТОЧКОЙ, к которой тянулись все в душной атмосфере времен застоя. Не однажды в фильме звучало, что то, о чем пел Высоцкий, что позволял себе он еще 20 и 30 лет назад, теперь, в перестроечное время, называется прямо - своими именами. И уже бывший солдат сказал с телевизионного экрана, мол, да, в войну каждый чувствовал значимость своей личности для большого дела (лишь полшага осталось пройти до соотнесения, что в момент создания “военных” песен, в застойное время, каждый - именно каждый - уже НЕ чувствовал свою значимость для большого). Хоть эти полшага и не были пройдены в телефильме, но они носились в воздухе - от высказываний предыдущих товарищей. И некоему маршалу, лично сбившему 54 самолета, ведущая уже не давала акцентировать на проницательности Высоцкого (“не воевал, а все знал”), а подвела его к признанию характерности Высоцкого - поэтизации предельного напряжения в борьбе. А Гарри Каспарова и подводить не надо было. Он признался, что перед каждой партией матчей за первенство мира он “заряжался” Высоцким на борьбу и прямо чуть ли не заикаясь от волнения прочитал он строки “Циркача”. И под саму эту песню в кадре уже был не только цирк, как в “Воспоминаниях”, а и Каспаров с Карповым за доской - наглядно демонстрировалось перенесение смысла песни на, казалось бы, далекие от нее дела. И даже космонавт отметил, что песнями Высоцкого прогоняли они страх на орбите. А Юрий Никулин прямо сказал, что “смешные” песни Высоцкого не такие уж смешные, если вдуматься, а песня “Спасите наши души” - это не о подводниках, а о нас, задыхавшихся в нашей недавней жизни.

Казалось бы, все. После такого, что ни скажи о Высоцком истинного - будет лишь пережевыванием уже намеченного в основных чертах перед миллионами телезрителей с телеэкрана. Неинтересно.

Так зачем же опять - о Высоцком?

Затем, что еще очень мало распространена концепция повторяющегося в веках маньеризма и вообще концепция повторяющихся в веках больших идейно-художественных стилей. Интересно подробно примерить эти идеи на Высоцкого. И, сняв мерку, оценить ею кое-кого из наших современников.

---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

и, поймав меня на противоречии, получил бы долгожданное снятие этого противоречия.

И еще. Хочется собственные сомнения разрешить. А это иначе как в процессе писания, неоднократного черкания (в черновике) и опять писания - не получается. Мысль лишь, когда оформляешь, становится ясной.

За “некруглым столом” “Литературной газеты” прозвучала мысль, что Виктор Астафьев в своем “Печальном детективе” бросил вызов народу, как Достоевский в прошлом веке - своим “Дневником писателя”. Не нравится, мол, народ Астафьеву... И оспаривалось его первенство в этом аспекте, первенство в наше время: Федор Абрамов, мол, был первым - своим открытым письмом к землякам.

Я же подумал про критиков за “некруглым столом”: “Эх, вы. Осмелели. Днепров еще двадцать лет назад написал, что в истории народа,- каждого, как я понял,- бывают периоды массового улучшения и массового ухудшения”. Например, советские люди в порыве к мировой революции (в начале 20-х годов - дома, в интернациональных бригадах - в Испании), в освободительном порыве Великой Отечественной войны явили пример массового улучшения; немцы (в фашистский период) - ухудшения. И понимать можно было, что мы, послевоенные, демонстрировали массовое ухудшение народа. И с готовой обидой за забытых смельчаков я вспомнил о Высоцком.

А не нужно ли ему отдать приоритет в вызове народу?

В “Сопряжениях” я заговорил было о том, что Высоцкий подобен Шекспиру времен “Гамлета”, подобен - в своем маньеризме, так называемом, в крайнем разочаровании в действительности. Вернее, я там проводил аналогию между образом автора у Высоцкого и образом Гамлета у Шекспира.

На каком основании?

Маловато, в общем, доводов. Главное, совсем в “Сопряжениях” не было опоры на собственно песни. Не зря они не упомянуты, ни одна, в перечне того, что разбирается в “Сопряжениях”.

Но если там была все же верная догадка о, так сказать, маньеризме Высоцкого, то он - мизантроп. Не заступник за народ перед современными Высоцкому клавдиями, руководителями народа на пути ухудшения (заступниками были оппозиционеры от “деревенской прозы”: Шукшин и другие), а народоненавистник, бросивший вызов ухудшившемуся народу раньше и Астафьева и Абрамова.

Можно ли услышать это в песнях?

Разумеется, я исключаю из числа слушаемых и разбираемых (ибо это тоже было б повтором) те сатирические произведения - типа “Антисемитов”, “Про покойника”,- которые ближе всех пододвинуты к публицистике, к плакату, в которых автору наиболее ясно, что отвергать и за что ратовать. Сатира - этот низший в художественном смысле род литературы (а их четыре: еще лирика, эпос и драма), сатира меня мало интересует. И если я возьмусь за что-то сатирическое у Высоцкого, то потому, что оно уже на границе сатиры с лирикой, например, что оно осенено великим Незнанием, а значит - родилось в подсознании.

Итак, песни.

Чем не она самая, эта национальная самокритика, казалось бы, звучит в песне о культурной потуге бескультурья? А, может, и не самокритика даже: может, презрение к этим... что со свиным рылом - в калашный ряд?.. Ведь автор-то, безусловно,- на огромной дистанции от происходящего: как его истинная жена, парижанка Марина Влади,- от женщины из песни, на Марину Влади похожая, но тем более жалко выглядящая в этом сравнении и в той обстановке, какая ее окружает.

Итак, что? Высоцкий издевается над, простите за неосторожность, русским хамством, над вечной отсталостью от Запада? Или это он - над страшным понижением культуры общества (бал все-таки), когда главным в этом обществе стали забитые (после царизма - сталинизмом, о чем - после) миллионы темных рабочих и крестьян? Итак, что: Высоцкий презирает народ?

Сравним с “Печальным детективом” Астафьева.

Однако обратите внимание: у Астафьева народ как бы сам по себе безобразно себя ведет, а у Высоцкого - его на это провоцируют: какой-то нелепый культорг, какие-то,- безразличные, видно, к культуре,- начальники, доверяющие этому культоргу, не видящие (поверим, давайте, песне), в упор не видящие, что произошло (премию дали!).

Астафьев, в цитированном отрывке, весь - негодование, и нет дистанции между ним и его героем, милиционером Сошниным, внутренний монолог которого и представляет собой цитата. А Высоцкий?

Очень строго говоря, можно рассудить, что “назавтра” (странная - правда? - оперативность) данная алкоголику премия, вовсе не относилась к балу-маскараду. Можно рассудить, что над алкоголиком пошутили, а он - в отупении от вчерашнего - не понял шутки. Можно рассудить также, что шутившие тем более имели повод для шутки, что заодно и над собой шутили, над своим коллективом, не имеющим воли, а может, и механизма лишать какой бы то ни было премии провинившегося пьяницу. Можно так рассудить, и Высоцкий-автор,- тогда ясно видно,- далек-далек от своего персонажа. И уже никакие доказательства обратного не сольют так Высоцкого с его алкоголиком, как сливается Астафьев с Сошниным.

Теперь же присмотримся к персонажу:

Пьяный тип умудряется не только приревновать жену к бегемоту, но и успевает осмеять свою звериную вспыхнувшую ревность.

Не-ет. Над таким человеком нельзя так шутить, как я это рассуждал абзацем выше. Дай Бог многим такое чувство юмора. И это алкоголик таки смеется, смеется и над начальством, и над культоргом, и над женой, и над бригадой, и над нами всеми, живущими навыворот и якобы нормально. И Высоцкий смеется с ним. Смеется, а не ярится, как Астафьев.

Астафьев - против народа, а Высоцкий - за. Высоцкий - против тех, из-за кого народ - такой некультурный.

Вспоминается статья о деятельности Луначарского. Он, оказывается, ушел в отставку с поста наркома образования из-за несогласия со Сталиным насчет учебной программы для ремесленных училищ, ориентированной только на создание “образованного” машинного (по аналогии с пушечным) мяса. Все, вернее, очень много было не во имя человека - вот и пожинаем плоды. Только по Астафьеву, похоже, эти плоды - в природе нашего народа, а по Высоцкому они - результат селекции.

Пить - может, единственная отдушина в такое время.

Зачем же нужно было Высоцкому создавать специальный образ персонажа, раз автор с ним един во мнении? А затем, чтоб внушить нам масштабные обобщения. Пьянчужка все же вряд ли вас так раскачает, как бард, поющий на всю страну. Шуточка пьянчужки - из-за солидарности с ним (кого!) автора - оказывается не пустяком. И главное: на такой народ еще можно, еще можно положиться в великом деле (но об этом нюансе позже).

Тот же факт, общеизвестный, что Высоцкий сам был алкоголик, не низводит его до низко оцениваемого уровня персонажа. Просто поэт - с народом в его беде. Это как большевики 9-го января 1905 года шли вместе с народом к батюшке-царю, хоть и говорили народу, что на царя надеяться нечего, что он народу враг, что будут - пули, а не милость.

Высоцкий - вместе с народом. Сошнин же у Астафьева признается в обратном.

Ну, а автор-то, Астафьев-то, здесь тоже неразделим с героем? “Он понимал...”- пишет Астафьев. Не от первого лица... Вроде, Астафьев и Сошнин тут не сливаются. И если Сошнин - не с народом, еще не с народом, то, по логике, Астафьев - с народом.

Что получается?

Получается, что и Высоцкий, и Астафьев - с народом. Только у каждого, по-видимому, иное о нем понятие.

Вслушайтесь - ведь удивительное дело: песня Высоцкого, при ее шуточности, оставляет как бы занозу в душе: любое царствующее безобразие расширяет свои владения. А изливающийся злобой Сошнин-Астафьев оставляет, в общем-то, вас в безразличии. Почему это?

А потому что вы, волею автора, не сопереживаете с Сошниным, а соразмышляете. Ведь почти все, что вы читаете в романе, почти все - является воспоминанием Сошнина, скачками воспоминаний. Почти все было в прошлом.

Можно, конечно, и прошлым постепенно растрогать, довести до злости на народ. Но Астафьев же все время перебивает вставками из настоящего. А сюжетно немотивированное появление все новых действующих лиц как бы нарочито не организует нас на сопереживание.

Кроме того Астафьев усиленно старается заразить все же читателя плохим настроением Сошнина, нагнетая дурную обстановку, то есть - впрямую. Читаем, например, самое начало романа.

<<Леонид Сошнин возвращался домой в самом дурном расположении духа. И хотя идти было далеко, почти на окраину города, в железнодорожный поселок, он не сел в автобус - пусть ноет раненая нога, зато ходьба его успокоит и он обдумает все, что ему говорили в издательстве, обдумает и рассудит, как ему дальше жить и что делать.

Отделение издательства ютилось в двух с половиной комнатах, со скрипом выделенных областной газетой. В одной из них, окутавшись сигаретным дымом, дергалось, елозило на стуле, хваталось за телефон, сорило пеплом [средний род тоже чего значит!] местное культурное светило [желчно-то как!] - Сыроквасова [а имечко!] Октябрина Перфильевна, двигая вперед и дальше местную литературу>>. И т. д.

По закону Выготского подсознание должно было б Астафьева заставить развоплотить материал - показывать что-то прелестное, а чтоб нам - было ужасно противно.

(Я вспоминаю, какое омерзение я испытал, глядя “Зеркало” Тарковского, когда смотрел на очаровательного, круглощекого бэби под балдахином... А камера “смотрит” как бы глазами голодного другого ребенка, который вместе со своей мамой принес - дело происходит в войну - что-то ценное выменять на еду у каких-то жиреющих на беде народной куркулей, родителей бэби под балдахином.

Или вот, вспоминается: итальянский фильм о смертельной борьбе мафиозных групп в Неаполе. Они безжалостно, садистски даже, убивают друг друга. И вот, чувствуешь, очередная жертва идет по прекрасной набережной Неаполя, в чудесный летний солнечный день, в замечательном настроении и под пленительную, полную жизни огневую неаполитанскую песню за кадром. Это, понимаешь, жертва держит в уме мелодию, которую только что слышала по радио. И ты дрожишь от предчувствия смерти, дрожишь тем сильнее, что вокруг показана такая радостная жизнь.)

А Астафьев давит в лоб.

И, может, он и хотел, чтоб мы почувствовали противоположное - раздумчивое умиротворение Сошнина. Но так как это не организовано, то не действует. Заразить-то заражает - чувствуешь неудовольствие, но нет эстетического удовольствия. Не волнуют размышлизмы Сошнина.

Но если даже вынести за скобки неумелость автора, его главная направленность (на умиротворение) аннигилирует со злым пафосом героя. Получается не катарсис, не возвышение чувств, а невозникновение чувств.

А в том, что главная направленность романа - умиротворение, можно убедиться текстуально. Смотрите. Цитированный отрывок с “питником” - это начало второй главы “Печального детектива”. Затем в этой главе разворачивается один из циклов драмы отхода милиционера от народа и затем - осознание необходимости возвращения к нему:

[Это 5-й лист романа. С тетей Граней мы познакомились в конце 4-го листа.]

- Кто? Где? - оторопело, шепотом - сломался, куда-то делся голос,- переспрашивал Сошнин.- Кто? Где? - И закачался, застонал [мы сочувствовать должны?], сорвался, побежал к кустам, на бегу расстегивая кобуру.- Перестр-р-реля-а-а-аю-у-у!

Живет в сторожке. Беленько тут, уютно, как в той незабвенной [с 4-го листа] стрелочной будке. Посуда, чайничек, занавески, цветок “ванька мокрый” алел на окне, геранька догорала. Не пригласила тетя Граня пройти Леонида к столу, точнее, к больничной тумбочке, сидела, поджав губы, глядя в пол, бледная, осунувшаяся, ладошки меж колен.

- Ну дак че теперь? Убыло меня? Ну, поревела бы... Обидно, конешно. Да разве мне привыкать? Чича, бывало, свалит в кочегарке... [С Чичей, мужем ее, мы тоже успели познакомиться и даже похоронить, тоже на том же 4-м листе.] Ты извини, что про такое говорю. Ты уж большой. Милиционером служишь, всякого сраму по норки нахлебался и нанюхался небось... Чиче не дашься - физкультуру делает. Схватит лопату и ну меня вокруг кочегарки гонять... Эти поганцы... обмуслякали, в грязи изваляли... отстиралась бы...

Он понимал, что среди прочих непостижимых вещей и явлений ему прийдется постигнуть...>> И далее - уже цитированное о постижении народа, о сближении с ним.

И на такой же умиротворенной ноте кончается и роман:

Леонид постоял среди комнаты, погладил себя по голове. Из-за “гардеропа” начинал просачиваться слабый свет. “Однако гробину эту все же придется рубить на дрова,- погладил он облезлое сооружение [из-за “гардеропа” размолвка была у него с женой]. Оно, будто старый пес, шершавым языком цеплялось за пальцы, приятно покалывало ладонь. - Ничего не поделаешь, друг. Современный быт требует жертв! Ничто новое без жертв у нас не создается и не излаживается”,- виновато усмехнулся хозяин четвертой квартиры.

Все хорошо будет у Сошнина. Помирился и сошелся с женой, книгу его - одну - вот-вот напечатают, другую - это ясно - он уже начинает. И в ней он постигнет иррациональную русскую душу (или подвинется к ее постижению). Хоть иррационально же и невнятно, но он верит в некую, в конечном счете, положительность, таящуюся в иррациональности России. Это как у Высоцкого в одной песне:

Все уладится, все устроится,

Все на свете успокоится.

Горечь и болезненность - черты, очень напоминающие маньеризм, то есть крайнее разочарование в высоких идеалах.

Однако горечь и безнадежность (как компоненты) характерны и Барокко - трезвому пробуждению, как от высоких очарований, так и от крайних разочарований, трезвому пробуждению и от Высокого Возрождения и от маньеризма.

Астафьев,- по крайней мере в “Печальном детективе”,- представитель в веках повторяющегося идейно-художественного стиля барокко.

Пока суд да дело, барокко - стиль довольно-таки мятущийся. Цитировавшийся огромный кусок второй главы “Печального детектива” не умиротворением кончается. Умиротворение - итог романа. Вторая глава кончается пока (в рамках романа - пока) возвратом к людской несправедливости к милиции, возвратом к ненависти Сошнина к убийцам. Пока - ненависть.

У Высоцкого же - никогда не было ненависти... к убийцам. Потому что была ненависть,- никогда не переходящая в гармонию,- к тому главному злу, что породило убийц.

Так же и с насильниками.

Из прозы Высоцкого (“Роман о девочках”):

И жалко Кольку, непутевого: это - он в заключении, “вымученный и выжатый дневной работой”, не спит ночами, вспоминает, вспоминает, вспоминает... двор, детство, опасные похождения, женщин, но...

Да. Пародия на суд. Ибо сначала, в конце 20-х годов, ремеслуху лишили духовности - из-за чего Луначарский ушел из наркомов, а через полвека понадобилось судить молодую силушку, не знающую, куда себя девать.

Колька любит, Колька возвращается, но Тамарка его не ждала. И не в том дело, что нет (по такому сюжету) гармонии в этом мире, а в том, что жгуче досадно, что ее нет, ибо чуть-чуть - и она случилась бы. Кому, как не этим двоим, быть счастливыми: они ж натуры, умеющие любить. Взять хоть такой штрих - <<он чуть было с собой не кончил, Колька. А он мог...>> Или как Тамара в глубокий обморок упала, услыхав, что ее любимый ее бросил...

По Высоцкому, у народа - совсем не иррациональные потенции, может, и скрывающие добро. Смотрите: насильник и шлюха - существа, предназначенные для одухотворенной любви, хулиганы и убийцы - романтики, алкоголик из комплексной бригады - мудрец и остроумец.

Но, может, это - по одной-другой песне, по нескольким отрывкам (к тому ж еще и в незаконченной вещи) такое впечатление создается. Может, Высоцкий широк, и есть у него и противоположное - народоненавистничество все же?

Послушаем еще песни.

Распрекрасно жить в домах на куриных на ногах,

Добрый молодец он был, бабку-ведьму подпоил,

Тридцать три богатыря порешили, что зазря

Каждый взял себе надел, кур завел и в ём сидел,

Ободрав зеленый дуб, дядька ихний сделал сруб,

И ругался день-деньской бывший дядька их морской,

Здесь и вправду ходит кот, как направо - так поет,

Как налево - так загнет анекдот,

Но, ученый сукин сын, цепь златую снес в торгсин,

В Лукоморье перегар - на гектар.

Но хватил его удар. Чтоб избегнуть божьих кар,

И русалка - вот дела! - честь недолго берегла

Мол, русалка, все пойму и с дитем тебя возьму.

И пошла она к ему, как в тюрьму.

А бородатый Черномор - Лукоморья первый вор,

Он давно Людмилу спер - ох, хитер!

Ловко пользуется, тать, тем, что может он лятать:

А коверный самолет сдан в музей в запрошлый год -

Без опаски старый хрыч баб ворует, хнычь не хнычь.

Ох, скорей ему накличь паралич.

Нету мочи, нету сил - леший как-то недопил,

Лешачиху свою бил и вопил:

“Дай рубля, прибью, а то - я добытчик али кто?!

А не дашь коли - пропью долото!

Я ли ягод не носил? - снова леший голосил,-

А коры по сколько кил приносил!

Понаехало за ней егерей!..

Что это такое - по словам из песни же - как не тоска перед сказочным идеалом, приблизившимся к нам, нынче уж переродившимся? Мы рождены были, чтоб сказку сделать былью. И вот - сделали... Присказку. Сказка будет, мол, еще хуже. Чем не народоненавистничество?.. А народ так любил Высоцкого... народного барда...

Пусть народ, в большинстве своем, не понимает Высоцкого глубоко (я приводил раньше достаточно примеров этому). Но себя-то я считаю понимающим. А в своем давешнем сравнении его с Галичем я на примере “Мишки Шифмана” заметил, как симпатичен человек из народа, от чьего имени поется эта песня. И не только заметил, а сделал обобщающий вывод.

Как же теперь сопрячь вызов народу с симпатией к нему?

Конечно, человек меняется. И со временем может менять и свое мнение о художнике. Но лично я в довольно зрелом возрасте стал записывать свои мысли от вникания в произведение искусства и с тех пор не так уж изменился. Поэтому хочется соблюдать какое-то постоянство. Его, мне кажется, можно найти в верности непосредственному переживанию, вкусу, короче говоря. (Белинский вон как менялся, а вкус его никогда не подводил.)

Со жлобами, вертопрахом, тридцатью тремя богатырями и их дядькой тот явно не солидарен (насчет дядьки, правда, можно подозревать, что сказочник понимает, что дядька зол на мерзостным ставшее окружение, зол на себя, опустившегося до частной деятельности и только; но... это уж сложно; проще - не солидарен). Зато кот... Послушайте, как это поется:

описать это невозможно. Сказочник прямо захвачен лихостью услышанного, крутым замесом того анекдота. Что ж выходит: он - в чем-то сродни опошлевшему Лукоморью? - По крайней мере - не чистоплюй.

И потом: божий дар он - Божий, сильнодействующий. А человек слаб - понравилось.

И к русалке-распутнице у сказочника, в конце концов, неоднозначное отношение. “И пошла она к ему, как в тюрьму” - здесь прямо жалость слышится. Вот и народоненавистничество.

Да и леший-трудяга каким-то посветлее пятном выглядит среди всей нечисти. Соответственно - ему дана прямая речь с простонародными элементами: грамматическими неправильностями и архаизмами. А просторечия (в стихах я их выделял курсивом) создают дистанцию. Дистанцию - между держащим речь и - предметом, о котором рассказывается, а также - между держащим речь и - отдавшим эту роль ему. Своими просторечиями сказочник как бы отстраняется от Лукоморья. А Высоцкий - от сказочника отстраняется. Еще более хромающей (относительно литературной нормы) речью леший как бы отстраняется от сказочника, но позитивно окрашенной простонародностью он отстранен и от вреднейшей лешачихи. Лукоморье и лешачиха как отвергаемые приговорены к лишению слова.

И есть еще нюансы.

Высоцкий отделяет “повествование” от себя несерьезностью. Только первые три слова произносятся суровым тоном: “Лукоморья больше нет”. А дальше - какой-то слабосильный созерцатель-свидетель частит несолидно короткими стихами свое обвинение. Высоцкий к нему не присоединяется. И пением своим характерным: рвущим голосовые связки криком, хрипением, растягиванием согласных, будто это гласные - всем этим он не жалует песню. Это - шуточная песня. Сам Высоцкий, выходит, сохранил идеал, и не в таком уж далеком будущем он располагается у Высоцкого, раз он вышучивает разочаровавшегося сказочника, видящего будущее как дрянь.

Какой же тут маньеризм с его мизантропией?.. Маньеризм, высокий маньеризм, хоть и не утрачивает высокого идеала, но свершение его помещает в такую даль, что иррационализм Астафьева - ничто с той далью. Применяя околоматематическое словоупотребление, надо б сказать, что у высокого маньеризма идеал белее чем иррационален - трансцедентален, что ли. Высоцкий же в “Лукоморье” своими шутками во враждебном окружении не имеет вид трансцедентального упрямца.

А может, все же Высоцкий с Астафьевым заодно: в народ верят, хоть и не в сегодняшние его возможности, а в некие, в иррациональные, в будущие; а в будущем, мол, всерьез все уладится, все устроится в отдаленной перспективе, и можно успокоиться и даже пошутить сейчас... И вот Сошнин из милиционера превратился в писателя...

Но нет. Это минутная слабость - заподозрить Высоцкого в какой-либо успокоенности. Его смех в “Лукоморье” - чтобы разозлить, чтобы народу стыдно стало быть “не у дел”, чтоб встряхнулся народ и разогнулся.

Только вот что-то не встряхивается. Непонятно. Иррациональное. И что-то похожее с Астафьевым, вернее, с барокко - есть.

В нашем случае тоже: у стрельца не хватает силы отбиться от трубадуров, и его против воли притащили во дворец. А вот победить чудовище, которого не могли одолеть не только трубадуры, но и какая-никакая армия королевская,- это пожалуйста.

Настоящий героический эпос возникает в эпоху народных катастроф, когда моральное преодоление кризиса необходимо, когда над народом нависла угроза уничтожения или иного негативного изменения его статуса. Такая эпоха была во время нашествия с севера дорийцев на древнейшую (доэллинскую) Грецию. Была уничтожена так называемая крито-микенская культура, исчезла письменность, были разрушены города, сам общественный строй - древнейший рабовладельческий - был уничтожен, и ахейцы (так назывались те, кто жил в додревнегреческую эпоху) вернулись к родовому строю, какой был у напавших - у дорийцев. Но все же ахейцы выжили и что-то от той, додревнегреческой нации все же сохранилось. В искусстве - это поэмы троянского цикла (догомеровские). И в этих поэмах ахейцы обыграли одно свое случайное поражение под Троей, которое случилось до нашествия дорийцев и от народа, который ахейцы чаще побеждали, чем были им побеждены,- от малоазийского народа. И в поэме “Илиада” (догомеровской) изживание поражения ахейцы осуществили вполне сказочным образом (известный эпизод с троянским конем).

Почти такая же ситуация - в русских былинах, возникших в эпоху татаро-монгольского нашествия. Русские богатыри тоже побеждают сказочным образом и тоже не татаро-монголов, а неоднократно битых (но иногда и побеждавших) половцев или вообще каких-то чудовищ: соловьев-разбойников, змеев Горынычей.

Чрезвычайная чувствительность национального самолюбия может породить героический эпос и у народа вполне процветающего, если только у него есть вообще-то достаточно серьезный враг, а некое поражение случилось от врага “несерьезного”. Так, у Карла Великого, объединившего под своей властью пол-Европы и противостоявшего на юге против арабов-сарацин, случилась однажды неудача в походе одного отряда против не сарацин, а басков. И вот у франков родилась знаменитая “Песнь о Роланде”. (В данном случае, может, от нетрагичности общего положения франков врагами Роланда в песне стали не баски, а сарацины.)

Все это - пересказ и осмысление статьи Клейна. А вставлено это сюда, чтоб оттолкнувшись, попасть в нерв песни Высоцкого.

Раскроем, образом чего является песня?

Была напасть на нас - культ личности. Съел этот дикий вепрь достаточно, и все - ценное население... Ну, уничтожили его. А что изменилось?! По песне - что изменилось? В государстве опять, понимай, стало тихо и складно. Во главе его, понимай, опять стоит не тот, кто нужно, а кто нужно, опять самоустранился. И прийди опять - неведомо откуда - беда, как она уж вот приходила,- опять, понимай, все пойдет вкривь и вкось. И не будет сил противостоять разумно и рационально. Отпор же дадим все-таки, но неразумно и нерационально: после многих жертв. Общество с неадекватной реакцией... Или, как выразился против нас один американский журналист (злопыхатель, по официальной нашей печати): “Страна, в которой все - не так, как должно быть по делу, а наоборот”.

Песня была создана в период новой беды, так теперь называемого застоя, который привел нас на грань катастрофы (если до конца столетия мы не удвоим производительность труда,- так говорят,- то превратимся во второстепенную страну, а такими командуют, как хотят). И если уподобить нашу великую державу империи Карла, то предупредительный баскский щелчок по носу (застой я имею в виду) мы уже получили. Почему же вместо современной “Песни о Роланде” мы получили шуточную песню Высоцкого?

Думаю, Высоцкий не оценивал проблему так, как это у нас теперь принято (через годы после смерти и его, и застоесоздателей). Нет, он понимал, какое напряжение нужно, чтоб разорвать порочный круг попаданий в кризисы (то культ, то волюнтаризм...). Его потрясающий хрип в песнях нешуточных - подтверждение его чутья. Но он, видно, оценивал как короткий - временной отрезок, что понадобится для овладения ситуацией. Для него народ - кладезь чудесной силы: стрельцов-удальцов, мудрецов, горячих душ, романтиков. Эту силу вождь (найдись только подходящий) - бери и пускай в действие. И результат будет сразу.

(Волюнтаристские корни нашей истории многих питали. Вот и Андропов за месяц переломил тенденцию экономического спада, взявшись за трудовую дисциплину; вот и у Горбачева один из лозунгов - ускорение, теперь уходящее, впрочем, в тень.)

А у Высоцкого, если перевести с некой сказочности на земную почву, я извиняюсь, экономическую, то - смею заявить - он считал, что весь,- какой он ни долгий,- период ухудшения народа не затронул его слишком глубоко, и в народе еще сохранились революционные, коллективистские качества (которые, между прочим, угасали в НЭП и были включены в индустриализацию в 30-е годы и вырвали нас из вековой отсталости да сразу на уровень великой державы).

И тогда получится, что Высоцкий - не предтеча так называемой перестройки с ее упором на личную заинтересованность, а прямой антипод ее предтечам. Потому и позволил себе шутить о вепре.

На моей пленке запись ведет свое происхождение с выступления в аудитории, впервые слышавшей эту песню. Когда первый раз Высоцкий поет слова: “Нам жаль по-человечески его” - слышен веселый одобрительный хохот слушателей.

Песня на этих издевательских словах обрывается, и ясно (тем более, что так всем весело), что шахтеры поработали-таки с прохладцей, что человеку дали погибнуть и что рассказчик, назовем его так, солидарен с коллективом и даже шире: со всеми нами, весело смеющимися шутке зека.

В первом случае, как правило, пересмотр норм ни у кого возражений не вызывает.

Что если подумать, что досада шахтеров из-за прерванной выпивки и неприязнь к передовику - это плохо осознаваемый протест против болванского “потолка” перевыполнения, скажем, в 135%, превышение которого автоматически ведет к повышению нормы.

И замечательно народным выглядит Высоцкий в таком ракурсе.

А так как “потолок” перевыполнения в принципе сдерживает рост производительности (так как за “потолком” нельзя оплачивать), то обнажается корень экономического тупика, во всяком случае, по нынешним оценкам. И у Высоцкого оказывается - не просто антиначальничество, а раннее-раннее предварение перестройки.

Все б хорошо, если б не это “хана” зека и если б я сам не был очевидцем так называемого застоя.

Нормы у рабочих, по крайней мере, в моем поле зрения, были таковы, что вполне можно и их выполнять, и еще левую халтуру успеть сделать. Официальные же заработки - побольше инженерских. И что-то похожее было, пожалуй, везде. На свой кусок хлеба чужой кусок масла,- как говорил Райкин,- рабочий всегда мог достать (если считать, что существовал некто, например, сам Высоцкий,- 130 рублей в месяц артисту театра на Таганке,- задешево работавший весь день). Так что хана в то время могла прийти чему? Безбедной жизни при ненапряженном - да простят меня шахтеры - трудовом дне. Безбедной - за счет увлеченных своим делом. И поскольку, назовем их так, неувлеченных было большинство (труд еще не стал первой потребностью), то и умонастроение маслособирателей было массовым. По терминологии все той же экономической статьи, то, что ханой не называлось, было общественной психологией гарантированности, ставящей знак равенства между правом каждого на труд и далеко не столь бесспорным правом на высокую зарплату. А это уже - застой, устраивавший большинство в шахтерской бригаде, где неформальным лидером был бывший зек. Да и в обществе этот застой большинство устраивал. Так если Высоцкий был всегда с народом, с большинством, был неформальным его лидером, то с такой вот, иной точки зрения, предтеча ли он перестройки?

Разберемся. Против чего Высоцкий, и за что он?

Это нам-то, мол,- построить коммунизм, с нашей производительностью труда и качеством работы!.. Вот - аура тех лет. В те ли годы появилась (я ее застал в те годы) поговорка о “качестве”: “Дает стране угля, хоть мелкого, но до ...”.

Впрочем, бывшему зеку от Высоцкого перепало еще больше. Эта уморительная игра вторых значений слов, слов о работе с прохладцей: один - за всех, и все - за одного... Бывший младший офицер работал в некотором смысле за всех - мощность бригады была мала. Вот все теперь - за одного поработают, мощностью одного человека - вся бригада. И все - под таким употребительным лозунгом! Времена всеобщей липы.

(Недаром лишь юные пионеры еще только и могли быть всегда готовыми принимать эту липу за нечто настоящее. Пионеры, да редкие в социальном отношении взрослые дети вроде нашего бывшего младшего офицера флота.)

А не исключено, что он, передовик, был - что называется выскочка, карьерист. Подхватывать почины (стахановец, гагановец, загладовец - само перечисление иронично) в липовые времена было первым делом карьериста. Сегодня - кампания, завтра - забыли, а поддержавший - уже на другой ступеньке карьеры, повыше. А дело - в общем, завалено. Может, и здесь не зря - завал, наломал дров. Карьерист частенько плоховатым специалистом был в липовые времена.

В общем, было над чем смеяться и персонажам-шахтерам, и их автору.

Это авторская воля была сделать своих шахтеров не только более или менее недолюбливающими передовика, но и выпивохами, да еще недолюбливающими выпивохами такого морального уровня, что отрываться от выпивки ради спасения человеческой все же жизни - вызывает у них, в первую очередь, раздражение, будь в завале даже свой.

Уж в этом-то пункте от персонажей до автора дистанция огромная.

Высоцкому не впервые быть, словно бы, заодно с бандитами и убийцами.

Панихида будет впереди!

Так это ж от любви такие трагедии, от высокой причины.

И потом: какими бы Высоцкий романтиками ни выводил обычно хулиганов и бандитов, какими бы джульеттами и ромео ни представлял шлюх и насильников, он ставил их в такие положения, что когда честные люди от них страдают, то эти честные - какие-то безымянные тени, или же это пострадали выходцы из такого дна, что обычным людям (наивнореалистичеки переживая песни) и вникать не хочется: воровская поножовщина - и ну их.

Упоминавшийся Колька из “Романа о девочках” (по его жалости можно судить) был малозначимый участник насилований, явно не инициатор - мал еще был. О затаскиваемых в тир девочках говорится одной строкой, и это - капля в воспоминаниях зека о воле. Не успеваешь вознегодовать. А предшествовавший этой строчке эпизод наводит на мысль, что и не всякую-то девочку затаскивали мальчики, а все же - как бы предрасположенную (ведь иную изнасилуют, так она и руки на себя наложить может или до суда доведет; но о таких что-то ни слова в романе). Мальчики чувствовали, кого можно затаскивать в тир, да простят меня девочки.

Тот же Колька сидит - за поножовщину между хулиганами, а не за нападение на обычного гражданина. А если режут кого-то из нас, так это человек без черт лица:

И дальше он останется таким.

В конце концов, на желание тебя уничтожить ответить уничтожением - это даже естественно.

А вот ситуация, когда и совсем не жалко:

Маруся Пересветова.

Тут вообще - как Робин Гуд - спекулянтов грабят. Чего жалеть-осуждать?

И так далее: жертвы - или абстракции, или иные, не вызывающие в нас (если подходить наивнореалистически) сочувствия субъекты.

Могут сказать, что со стахановцем-гагановцем дело выглядит так же. - Да нет. В масштабе песни он не тень. Есть фрагменты биографии, черты характера, может, даже трогательные: как пионер - всегда готов. Дитя большое. Служил Сталину - просчитался, уволили из флота еще младшим офицером, без специальности. Пришлось в шахтеры идти. Служил стране - просчитался: завалило от усердия. Действительно, жаль по-человечески его. Тут и такой, несаркастический, смысл есть.

Над чем же Высоцкий-автор смеется песнею “Случай на шахте”? Да Высоцкий же смеется над смеющимися, над нами смеется. Я думаю, что хохот аудитории - органическая составляющая песни. Даже и в чтении стиха - он подразумевается. И хоть в ответ - молчит и страница и Высоцкий (на магнитофонной ленте), но, думаю, от его имени можно сказать, как гоголевский городничий сказал в публику: “Над кем смеетесь? Над собой смеетесь!”

В американском издании песен Высоцкого (в советских “Случай на шахте” еще не появился: не дозрела еще гласность, что ли?) в заключительном припеве слова такие:

Служил он в Таллине при Сталине...

Это более гладко, чем то, что на моей пленке:

Служил он Сталину в Таллине...

Более гладко, и толковать приходится совсем иначе, раз из факта службы при Сталине следует жалеть бывшего младшего офицера флота. Теперь: за что жалеть его можно? Наверно, репрессирован был, и в малом чине изгнан из флота. А репрессировали чаще всего, мы знаем, наиболее социально активных и у завистников (хоть малыми своими достижениями) вызывавших неприязнь.

Например, я нигде не успел служить при Сталине, но из комсомола меня чуть не исключили. За нарушение траура по его смерти. Мы, почти всем классом, стихийно собрались выпустить траурную стенгазету. Я лучше всех рисовал. Изготовил заголовок, и стало нечего делать. Большинству - тоже: сколько рук можно приложить к одному, хоть и большому, листу бумаги? Сели на задние парты и стали играть в слова: каждый по очереди прибавляет по букве, кто кончил слово - проиграл. От изворачиваний получались смешные построения. Я смешлив. Случалось - смеялся. Некоторые тоже. И вот, на тех смешливых, кто учился на отлично, оказалось поданным одной девочкой заявление в райком комсомола... А в то же вечер несколько мальчиков, и я в их числе, не разошлись и после выпуска стенгазеты и пошли по собственному почину патрулировать по городу, чтоб пресекать, если наткнемся, нарушение траура на улицах. И мы одного пьяного привели к зданию городского отделения комитета государственной безопасности (часовой, правда, нас не пропустил и прогнал). А на меня в это время строчили донос.

Итак, в любом случае бывшего младшего офицера было за что пожалеть (как и стахановца-гагановца): активничал - и поплатился.

И вот эта нота, приходя в противоречие со всем предыдущим текстом песни, направленным против активистов, эта нота, доводя до максимума авторский подтекст, направленный против антиактивистов, эта нота, содержащаяся, как в аккорде, в тех же - по звуку - словах, выражающих и обратное (издевательство над заживо погребенным активистом и приговор ему) - эта нота вызывает катарсис (смех - доказательство этому), вызывает взаимоуничтожение противочувств и из этого - возвышение чувства: люди, вы же хорошие! Не смотря ни на что!..

И действительно, во дни всенародных несчастий, вроде чернобыльского, скажем, большинство вдруг скачком оказывается в состоянии массово улучшенном... И Высоцкий верил в близко к поверхности упрятанный, вовсе не иррациональный, могучий позитивный потенциал народа, до которого можно дозваться, дохрипеть, докричаться и на будничном экономическом поприще.

Вот и Гоголь времен “Ревизора” - еще не был Гоголем второго, так называемого, периода своего творчества, не был представителем того, в веках повторяющегося, идейно-художественного стиля разочарования - маньеризма. Он был еще, как принято называть первый период его творчества, романтиком. Почти каждый художник проходит через все те же, у каждого в чем-то одинаковые, умонастроения очарования - разочарования. И даже окружающая обстановка, бывает, не в силах сломать это чередование. 1836 год. Николаевская реакция. А Гоголь, будто ему есть кого зажечь, выступает с такой социальной сатирой, что в иные, революционные времена, “Ревизор” прямо роль спички играл (в бензиновых испарениях - спичка).

-----------------------------------------------------------------------------------------

-----------------------------------------------------------------------------------------

беззаконие, взяточничество? Казнокрадство, беззаконие, взяточничество являются ПРАВИЛОМ. А правило - не искоренишь ревизорами и наказаниями. Общественный строй менять нужно.

Так и Высоцкий: он уверен, что не безнадежный человеческий материал собирается послушать его песни.

Вот и Высоцкий будил в нас сознание. Он верил в наличие его у нас. Сон - не иррациональность, а более или менее быстро прерываемое состояние.

А если кто-то для страны старается, в первую очередь -

для страны, а не для себя - это что?

Гоголь воевал с бездуховностью, с меркантилизмом (нарождался буржуазный индивидуализм)... Неужели Высоцкий (в его время, удаленное от коллективизма 30-х годов,- возрождался, не нарождался - возрождался индивидуализм), неужели Высоцкий - по другую сторону этой в веках простершейся баррикады?

Нет.

“Еще есть такая песня. Называется “Случай на шахте””,- звучит с магнитофонной ленты голос Высоцкого. Он сам, не кто-нибудь, назвал ее так. Случай... Завалы и откапывания - не случай, а случаи. Здесь же - случай: поработали с прохладцей, а не были призваны поработать с прохладцей, но не откликнулись.

Нужно было довести до крайности, до убийства, чтоб отшатнуть. Отшатнуть куда? - В противоположную сторону: к стахановцу. Стаханов не думал, как ему заплатят, он был одержим надеждой вот-вот, еще немного - и построить социализм, а там - и коммунизм. Вот - мечта по плечу титану. А не титан ли и Высоцкий? Титан тем больший, что годы-то были уже не тридцатые, верящих в скорый коммунизм не осталось, и поэт это знал.

Однако само (по Днепрову) понятие периодов массового ухудшения и улучшения народа предполагает возможность влиять на их сменяемость (историю ж вершат не боги, люди же; и вожди, духовные вожди немалую роль тут играть должны). Такой активизм не для Астафьева, представителя нынешнего барокко, и не для маньериста (для того все - слишком плохо сейчас). Такой активизм - для тех (нынче очень опозорившихся и немодных преобразователей природы и человека), для тех - последних (в нашем столетии) могикан нашего Высокого Возрождения - Октябрьской революции. Но Высоцкий умер до перестройки. Он думал, что народ еще может воспрянуть мигом, как в войну после репрессий 37-го. Только постарайся, кто в это возрождение верит, крикни, не жалея голоса, не жалея себя. Высоцкий был поэтом того стиля, который соответствует когдатошнему Позднему Возрождению, еще не разуверившемуся в идеалах Высокого и дерущегося за них тем яростней, чем больше вокруг разуверившихся.

Когда разуверился в активизме Гоголь (а это случилось очень быстро - в том же, 1836 году), он, в отчаянии, уехал из России. Начался следующий период его, да и многих в таком положении, период идейно-эстетического развития - период маньеристского типа.

Высоцкий - не разуверился до смерти. И Россию не покинул. Впрочем, последнее - уже окололитературоведение.

*

Молекулярный анализ понадобился, чтоб выйти на такой синтез. Трудно. Тонко. Но иначе не стоило б и писать. Ибо в открытии - счастье.

Но раз так тонко, то и сомнительно...

Дальше я не согласен и не хотел цитировать. Но нужно иметь мужество. И идти нужно путем наибольшего сопротивления.

ряющий.

Слышавшему эту песню трудно отрешиться от воспоминания, как ехидно она поется. И трудно представить себе, насколько это ехидство не проявляется для того, кто ее никогда не слышал, а только читал.

Правда, если есть некто, впервые услышавший ее в фильме Камбуровой, где во время ее звучания Высоцкий на экране проделывает сложные силовые гимнастические упражнения, зная(?) что его снимают для фона этой песне, то я не думаю, что до этого “некто” ирония интонаций дошла. (Бедный Высоцкий. Вкус изменял и ему! Не раз он ставил сам себе палки в колеса.)

Однако примем, что вы услышали - и только услышали - Высоцкого. (А принять это можно: его теперь не зажмешь, как прежде.) Итак, примем. Правда: даже вспоминается уже забытое человеконенавистничество, с которого мы начинали?

Общепримиряющий бег на месте - конечно образ. И, казалось бы, это насмешка над отсутствием конкурентной стихии рынка в нашей экономике. Но...

На прошлое всегда смотреть легче. Презрение физрука к хилым (“если жив пока еще”), так слышное в интонациях, конечно же, когда-то хотелось расширить до презрения Высоцкого к хилому обществу. И если в доперестроечные времена антиподом этого явно хилого общества - так называемого при Брежневе “развитого социализма” - был совсем неявно загнивающий империализм (и за Высоцкого брала оторопь), то теперь ясно, что есть разные антиподы.

Среди альтернатив административно-директивной системе управления (как мы именовать стали то, что совсем не содержало конкуренции) - в рамках системы управления экономическими методами - есть нюансы. Например, один из неортодоксальных, по-моему, сторонников перестройки, отмежевываясь от (как он называет административников) кавалеристов, отмежевывается и от поборников сплошь рыночной экономики (от купцов, по его терминологии). Примазываясь к официальной версии (именуемой, мол, “цивилизованные кооператоры”), он, тем не менее, делает акцент на воспитании всесторонне развитой личности каждого кооператора. И эта всесторонность и развитость мыслятся как гарантия будущей экономической победы. Где, мол, производительность труда будет выше? Где бесспорно лучше жить? - Где подгоняет конкуренция из страха лишиться высокооплачиваемой работы? Или где личность в труде выражает во всей полноте свою развитость? Ясно, где.

Я не стану распространяться о передергивании: капитализм сравнивается сразу с коммунизмом и из поражения капитализма в таком сравнении выводится победа... социализма. Я обращу внимание на “воспитание”. Кто его будет осуществлять? Не некая ли (опять неэкономически управляющая) система? Морально управляющая, что ли?.. Не ясно. Но ясно, что она - альтернатива кавалеристам.

Вот такую альтернативу и предлагает, подспудно предлагает, Высоцкий в своей “Утренней гимнастике” и тому подобных песнях, которые так легко понять как предварение перестройки, перестройки купцов.

Красота спасет мир - этот старый лозунг деятелей культуры очень к месту Высоцкому. Маяковский пенял когда-то Луначарскому, что советское правительство мало занимается воспитанием художественного вкуса масс, и вот прогрессивный, мол, футуризм массам непонятен. Высоцкий, может, втайне от самого себя мечтал о государственном коммунистическом воспитании народа искусством. Тонкость, какую, надеюсь, я достаточно уже показал,- его песен подтверждает, что, зная уровень эстетического воспитания нашего народа, Высоцкий не мог рассчитывать на глубокое понимание народом всех его песен. На неосмысленное сочувствие - мог, на понимание - нет. Без централизованного государственного подхода тут ему было не обойтись.

Поэтому, например, в “Утренней гимнастике” он не так уж и презирает хоть захиревший от уравниловки, но централизованный социализм, не так уж презирает, как презирает хиляков физрук. Поэтому и в этой песне Высоцкому понадобилась дистанция между им (автором) и персонажем-рассказчиком (физруком): там так хрипит физрук поутру, что точно - нахлестался вчера водки с какой-нибудь дамочкой из отдыхающих в “его” доме отдыха, а не артист это театра на Таганке поет свои стихи о бесполезности полумер.

В общем, Высоцкий в конце концов - не за капитализм.

И все равно, получается, не за купцов Высоцкий. Суть социализма, если очень широко, это приоритет блага народа. А суть капитализма это резкий контраст в благе немногих по сравнению с большинством. Социализм в принципе без какого-то налета уравниловки немыслим.

*

А слишком сильный контраст Высоцкому претит.

Кому - хороша, а кому - ни шиша!

Немыслимого боксера вывел Высоцкий. А зачем? А затем, чтоб быть с ним заодно против боксера очень даже мыслимого. Уж и не знаю: не единственная ли это шуточная песня, где между автором и персонажем почти нет разницы.

Зато как смакуя поется обобщение от имени Буткеева... Сладострастное попрание человека.

Я не прав, наверное, относя такое мировоззрение к капитализму. Когда татаро-монголы разбили русское войско при Калке, то пленных и раненых уложили, настелили доски и на этом помосте устроили пир; чтоб слышать хруст костей... Просто это умонастроение характерно для эксплуататорской эры, капитализм же - ближайший к нам период этой эры, вот он на ум и приходит в первую очередь, как оппонент коммунизму. Американская философия спорта состоит в том, что это, мол, допустимое проявление агрессивности человека в условиях отсутствия войн. Бокс, наверно, лучше всех способен выручать эту философию. Выбрав в данной песне, для данного обобщения бокс, Высоцкий, по-видимому, соглашается с этой философией, но - негативно. И его человечный герой, по воле автора, одерживает победу не только физическую, но и моральную: противник на глазах меняет философию жизни:

И поет это Высоцкий от имени Буткеева - разочаровано. И значит: так устроенная жизнь - не хороша, раз ни шиша кому-то. И поет это Высоцкий от имени и победителя - с ехидцей и осуждением. Я все эти оттенки слышу в одно и то же время; наверно, это - умопостигающий слух; но он - мой факт. С осуждением, значит, согласен: так устроенная жизнь - не хороша, раз ни шиша кому-то.

И от слияния этих голосов ясно: здесь же - и голос самого Высоцкого, автора такой задумки.

*

Но тут - слишком быстро переменил спортсмен свой общий взгляд на жизнь. На самом деле этот разряд людей навсегда остается приверженным контрасту. И если не удалось самим оказаться наверху, то завидуют удачливым. И потому Высоцкий большей частью высмеивает спортсменов.

В Рио-де-Жанейро.

Высоцкий канючащей интонацией уничтожил всех искателей сверхпривилегий, сверхнеуравниловки. Морально уничтожил.

Хоть это и не литература, но очень уж лыко в строку - такой факт. Существует так называемая “Анкета” от 28 июня 1970 года. В ней Высоцкого спрашивают: “Любимая футбольная команда”. Он отвечает: “Нет”.

Это - вызов более, чем спортсменам - едва ли не всем. Например, даже моя мать, совершенно всю жизнь безразличная к спорту, во время футбольного чемпионата мира в Англии не осталась равнодушной перед телевизором. Любимая футбольная команда есть у слишком многих. Не случаен такой вопрос в анкете. Но, увы, слишком мало кто осознает, что в “болении” есть мотив изживания для неумёх достигнуть личного успеха. Лишь бы - первый. Хоть от второго отделяет лишь один гол, лишь одна доля секунды, сантиметра, килограмма. Лишь бы - первый, лишь бы - победа над себе подобным... А Эйнштейн даже в шахматы не любил играть, чтобы не побеждать никого.

Сладкая жизнь избранных на фоне несладкой - у массы - вот секрет стремления в спорт, когда в других сферах уравнительной жизни официально блистать мало где было возможно. Это стезя - как и в звезды эстрады - была не для Высоцкого.

Кто читал “Анкету”, может возразить: “А чем она, “Анкета”, кончается?” - Да. Кончается она так:

- Хочешь ли ты быть великим и почему?

- Хочу и буду...

И в компаниях, пишут, Высоцкий всегда хотел первенствовать.

Но это - величие и первенство духовное. А спорт в произведениях Высоцкого почти всегда - воплощение чего-то противоположного духовному.

Вспоминается выступление Фиделя Кастро, где он сказал, что социализм от капитализма отличается тем, что дает неограниченные возможности духовному развитию. Думаю, что спортсмены еще и такой удаленностью от социализма (не физкультурники, а спортсмены) раз за разом вызывали у Высоцкого негативное глобальное обобщение, когда он сочинял песни про них. Вернее, наоборот: когда ему хотелось сказать “фэ” о ширящемся заболевании индивидуализмом, высмеять это - он обращался к спортсменам в первую очередь.

Воры и грабители - тоже индивидуалисты. Но они - не в ладах с законом, с властью. А власть (в доперестроечный период) лишь формально, а не в жизни, была неиндивидуалистической. Борьба же - закаляет характер, что так необходимо для борьбы Высоцкого чуть ли не против всех (за нас же, но и против нас). Неравенство сил роднило его с уголовниками. Поэтому так часто те оказывались у него, так сказать, положительными героями его песен. А процветающие в свинском государстве спортсмены - отрицательными.

*

А что если это только в шуточных песнях такое неравенство в борьбе (за общий интерес против частного), неравенство в борьбе хоть и за нас, но против большинства нас,- выглядит еще искусством типа искусства Позднего Возрождения. Что если в песнях, где Высоцкий надрывается - голосом, душой и сердцем, что если там - он уже за гранью утопической веры в высшие качества народа, что если там - он уже изверился и стал народоненавистником, маньеристом нашего времени?

Припев.

Что из того, что не презренный народ, не свои, а враг?.. Что из того, что не сжег, а изнасиловал? Что из того!? Исключение - лишь подтверждает правило. Ярость песни - против своих.

Кричала: “Ясно вижу Трою павшей в прах!”

Гарри Каспаров, как уже упоминалось, перед каждой партией чемпионата мира эмоционально заряжался на борьбу Высоцким. Но его достойному противнику, по логике, тоже должен был бы нравиться Высоцкий. Надо было видеть интервью Карпова после выигранной им 23-ей партии матча 1987 года (а показывали-то интервью по телевидению уже после 24-й партии, которую он проиграл и тем - весь матч проиграл). Это выглядело как вопль автора в “Кассандре”: случайность!

Данайцы так и не смогли штурмом взять Трою, не смогли измором, не смогли никак. Сняли осаду. Оставили лишь странный подарок - гигантского деревянного коня на колесах. Ну не вкати его оборонявшиеся в Трою, прояви осторожность, послушай они Кассандру - и все.

Троя, может быть, стояла б и поныне.

Не избивай Сталин интеллигенцию, цвет народа, его ясновидцев, не зажимай Хрущев и Брежнев ей рот, может, и не докатились бы и мы до “стагнации” (по Горбачеву), до того, что слово “коммунизм” стало стыдно вспоминать вслух.

Может, случайность - форма закономерности. Может, уже немолодой (сравнительно с Каспаровым) Карпов не вполне случайно не заметил, что мог свести вничью 24-ю партию и стать чемпионом. Но борец-то, не сдающийся по натуре, не знает, что непознанная закономерность, то бишь случайность,- против него. Ведь замечали вы: сильный шахматист часто и после проигрыша “не сдается”: считает, что проиграл случайно.

Творец в стиле типа Позднего Возрождения не знает о своей исторической обреченности...

Что если в “Песне о вещей Кассандре” есть именно такой нюанс: махание кулаками после боя? Поражение - а чувство силы все же не уничтожено. Обессилел - это не про него.

Я горизонт промахиваю схода.

В инобытии, уже на том свете - а все же прежний: победитель.

Кассандра не сожжена. Она живет, кричит по-прежнему о Трое; автор, да и она, пожалуй,- как иная женщина (от самой себя) - “утаивает” утрату девичества в насилии. Смотрите, какое замечательное нарушение грамматики:

ясновидящей.

А как простой и ненасытный победитель.

Она нравственно непобедима, не подвержена унижению. В иной вселенной, в безумии, ее падение будет все тот же взлет, взлет веры в народ, до которого она все-таки докричится.

И - чего не бывает! - в 41-м, под Ржевом, в ярости боя не погиб солдат с простреленным сердцем...

А потом докатилось отступление до Москвы...

И все-таки войну - выиграли!..

*

Сплошь да рядом у Высоцкого этот поздневозрожденческий авантюризм титана в безнадежном положении.

Жаль, что вечер на дворе такой безлунный!..

Это ирония. В безлунный - лучше убивать.

И нам достанутся тузы и короли!

А вот другое. Из колоды моей утащили туза, да какого туза: без которого смерть. Это пристяжную волк загрыз. Пристяжной моей волк нырнул под пах... И все равно - вынесло. Значит, сумел отстегнуть пристяжную.

А вот иная лошадь - иноходец: он мечтает бегать, но не под седлом и без узды. А под жокеем - не хочет. И соревноваться на его условиях не хочет. Хочет свободы. И не бежать, куда другие (на скачках) бегут в угоду своим жокеям, - не может. Что делать? Выход найден: он сбрасывает жокея со спины и первым приходит к финишу. Свободным!

А если он - волк, и в загоне. Он тоже находит выход: ныряет под флажки.

А вот нелитературная иллюстрация. “Анкета”:

- Любимый афоризм, изречение:

- Только для тебя характерное выражение:

- Разберемся.

Всегда есть выход, чтоб настоять на своем. А если и не вышло, так это исключение или случайность, подтверждающие основное правило: всегда можно найти выход.

Припев.

Давайте заполним опущенные автором логические связи. Что получится?

Дельфин - умнейшее животное. Однако, мало - ума. Нужна и осторожность. Вот без осторожности - взрезано брюхо винтом. Человеком, в итоге. К человеку у дельфина всегда - доверие. Значит, мало уметь доверять. Надо уметь и не доверять. Выстрела в спину не ожидает никто из доверчивых. А умеющих все варианты рассчитать не застанешь врасплох. На батарее чтоб не было снарядов - это с нерасчетливыми лишь может случиться. Зато, правда, нерасчетливый скор на экспромты. Выход: вираж, да не простой, а быстрый. И тут нужна уже не расчетливость мысли, а сверхрасчетливость рук: не порвать паруса на таком быстром вираже. Но - порвали. Это конец. А если б рассчитать!.. Кто первопричина краха: враг? Нет - собственная непредусмотрительность, безумство храбрых.

Что ж? Вербовать людей противоположного толка? Они, да, расчетливы. Но слабы. Настроятся на стычку, идут в дозор, не встретили врага - расстройство; болит нога - горе; даже петли дверные скрипят - раздражаются. Нет. Здесь, в отчаянной борьбе, таких не ждут.

Так что: лучше безумство храбрых и нерасчетливость, и порванный парус на быстром вираже? Да. Надеяться надо на себя, на своих. Сильные должны были приобрести предвидение слабых, чтоб победить безусловно. А не приобрели - виноваты.

Можно б избежать краха, не ввязываясь в борьбу. Сменить мировоззрение, мироотношение: пусть весь мир, все прежние континенты и части света сгорят и потонут - будет другой мир; в нем будешь счастлив, счастлив настолько, что петь будешь во сне и проживешь так - долгие годы. Но. Это предательство. Это уже слишком быстрый вираж, который порвет парус тем, другим, несгибаемым. Уж лучше с ними. Покаюсь в нерасчетливости - наука будет.

Итак, еще несколько мгновений - ты полон сил, а оценка поражения - случайность.

*

А как относился Высоцкий к искусству, идейно чуть-чуть отличающемуся от своего, к искусству, признающему поражение не случайностью, победу - невозможной, но, при этом, и не отказывающемуся от идеала? Как относился Высоцкий к “Гамлету”, высочайшему образцу подобного искусства?

Впрочем, Высоцкому, прежде всего, нужно было оценить “Гамлета” именно так: как произведение маньериста,- чтобы кто бы то ни было мог отвечать на этакий вопрос.

У нас в стране не распространена концепция маньеризма как большого стиля, сменившего Позднее Возрождение. У нас не принято относить Шекспира времени написания “Гамлета” к маньеризму. У нас Шекспир этого периода относится официальной наукой к Позднему Возрождению. Аникст о широко понимаемом маньеризме, в том числе литературном, выступил печатно в 1966 году, но в очень специальной книге. Мог ли её прочесть или о ней узнать Высоцкий? Да и там написано-то было Аникстом, что Шекспир - возрожденец и только. И в состоянии ли был Высоцкий читать в подлинниках заграничную литературу о маньеризме (на русский ее не перевели)? Думаю, неведомо все это было сверхперегруженному работой барду, кино- и театральному актеру. Его, правда, мог ввести в проблему режиссер театра на Таганке... Так или иначе, Высоцкому хватило чутья понять “Гамлета” так, как произведение того заслуживает. Слишком хорошо Высоцкий знал, что такое он сам в наше время, чтоб спутать, не принять “Гамлета” за идеологический прообраз своих песен.

И вот он написал вещь с названием “Мой Гамлет”. Не “Гамлет Любимова”, не “Гамлет Хаузера”, а “Мой”. И получилось у него в чем-то то же, что вышло, извиняюсь, у меня, когда я стал концепцию маньеризма применять к “Гамлету”.

Даже не решающийся отказаться от возрожденчества Шекспира того периода наш ведущий шекспировед Аникст писал, что принц мировоззренчески определился до всех описанных драматургом событий: ему противно жить в мире, который с некоторого времени стал ему отвратителен. Как и почему стал - Шекспир не касается. Берет за данность. А Высоцкий этому посвятил 13 куплетов из 19-ти:

Как над неразрешимою дилеммой.

Сомневаюсь, что Высоцкий к делу тут вспоминает Ариадну. Потуга на многозначительность, подозреваю. И вообще - это не лучшие стихи поэта: в них нет подтекста. Если быть точным, стоило б специально разбираться, не лишаются ли стихи Высоцкого высокой художественной ценности, когда он их не поет. Он, пожалуй, создал особый жанр - рожденный сплавом актера и поэта. Столько граней появляется, если Высоцкого слышишь, и столько - теряется, когда читаешь! Вспоминаю яркий пример из ходившей по рукам самодеятельной теоретической работы о творчестве бардов нашего времени: прочтите, мол, в стихотворении строку: “ТУ-104 - самый лучший самолет” - одно впечатление, а послушайте ее спетой на мотив похоронного марша Шопена - другое... У Высоцкого в произведении “Мой Гамлет”, по крайней мере, в уже процтитированной части, все слова имеют лишь одно значение, нет противочувствия (по Выготскому), нет развоплощения (как, например, от уголовника - к святому чувству). Даже мгновенной игры слов (вроде - “прозревал, глупея”) и остроумия, так щедро обычно рассыпаемых всюду Высоцким, здесь почти нет.

Но КАК он понял произведение Шекспира, Высоцкий сказал. А мне здесь только это и важно. Так что - дальше.

Зов предков слыша сквозь затихший гул,

Что за гул? Гул моря бед? Но почему он затих? Что за зов? Призрака? Призыв действовать во имя прежних идеалов?

Пошел на зов,- сомненья крались с тылу,

Что есть тыл? Высокое Возрождение? Высокое Возрождение - время открытой борьбы группировок, борьбы протестантской свободы против католической заорганизованности, плоти против духа, индивидуализма против соборности. Но группировка-то немыслима без соборности, без общего интереса...

Груз тяжких дум наверх меня тянул,

Мировоззрение, что ли? Закваска общественника, групповика?

А крылья плоти вниз влекли, в могилу.

Мироощущение, что ли? Мироощущение, что группа оказалась группой свинского эгоизма?

А мой подъем пред смертью - есть провал.

Объяснение, видимо, в конце куплета.

Офелия! Я тленья не приемлю.

Это что? Как у Лермонтова, маньериста XIX века: я хочу навеки так уснуть, чтоб в груди дремали жизни силы...

Или это что-то другое?

С тем, с кем я лег в одну и ту же землю.

Действительно, есть, есть третий выход; не “быть” и не “не быть”, а что-то вроде летаргического сна, тот подъем перед смертью Гамлета (мщение Клавдию за несоборность, за индивидуализм, за эгоизм, за свинство) - есть провал.

И убивал соперника по трону.

У Шекспира - Горацио, единственный друг Гамлета и все почти знающий, призван Гамлетом же рассказать истинную причину своих поступков. Да и не все Горацио знал. И что делать, если друга нет, а вера в сверхбудущее есть, и необходимо его оповестить о себе? Что делать? Да все то же - впасть в аналогию летаргического сна, в эскапизм, так называемый, бегство от жизни: в чистое искусство, в экзотику, в мистику, в монастырь, в сумасшедший дом (как индейский вождь в “Полете над гнездом кукушки”) или в якобы сумасшествие на воле, что и выбрал Гамлет поначалу.

Но гениальный всплеск похож на бред,

Думаю, что притворство сумасшедшим это и есть гениальный всплеск. Действительно, ведь Гамлет даже и не притворялся, собственно. Он говорил, что думал. И это было так дико окружающим, что принималось за сумасшествие, за бред. А он - чувствовал себя вольно.

Не считать же бредом (в глазах толпы) отважную подставку Гамлетом себя под удар на поединке с Лаэртом. Никто из толпы это так не понимал. Для всех это было соревнование с затупленным оружием, не способным не то что убить - ранить.

И не считать же гениальным всплеском месть за три сиюминутных отравления (Лаэрта, матери и себя), месть двойным убиванием (вливанием в рот отравы и ударом шпаги) короля-отравителя. Это таки очень здорово: суметь разоблачить короля и убить его, застигнутого на месте преступления, да еще и на виду у всех. Если это и гениальный всплеск, то не кажущийся толпе бредом, ибо, по ее понятию, Гамлет еще успел себе вернуть корону, все же сомнительным способом доставшуюся до того Клавдию.

Однако, пусть именно этот всплеск называет Гамлет гениальным (ибо убивая отравившего трех и только что, Гамлет убивал заодно того, кто отравил его отца, он убивал короля-отравителя, отравителя жизни целого королевства, и убивал не ради себя,- все видели, что сам он отравлен и уже не жилец,- а ради высшей идеи). Пусть это гениально. Но даже если говорит не о притворстве сумасшедшим, а именно об этом вот всплеске,- он его же сам считает не только гениальным, но и бредом.

В рожденье смерть проглядывает косо.

В смысле, что в рожденье смерть и без того проглядывает. Зачем же ее торопить? Вызвав “огонь на себя” и погибнув, он не добился, чтоб его поняли, хоть это и было по силам вдумчивым наблюдателям (для Высоцкого-то Горацио в стихотворении отсутствует вообще). Выходит, он, Гамлет, метал бисер перед свиньями. Как же это оценить, как не бредом?!

Поэтому точку, поставленную после процитированной ранее строки в нью-йоркском издательстве “Литературное зарубежье” (другой публикации для меня нет), я предлагаю заменить запятой.

И не находим нужного вопроса.

Ответ этот (как “быть”, так и “не быть”) в обоих случаях нехорош, каверзен тем, что не достигает цели - интересов связи со свехбудущим, интересов восстановить порвавшуюся связь времен. Лишь третий ответ - некое квазибытие или (что то же самое) квазинебытие: эскапизм - имеет какой-то шанс обеспечить эти интересы. Особенно, если этот эскапизм сопряжен с искусством, которое вечно. И тогда - красота спасет мир. Вот так, мол, и нужно бы ставить вопрос, чтоб находить должный ответ.

И так как квазибытие это мистика, загадочно, непостижимо, то и стих весь так труднопостижим и загадочен, чему способствует нарушение ассоциативной связи слов: замена местами слов “ответ” и “вопрос”. Ведь ставят-то не ответ, а вопрос, и находят-то не вопрос, а ответ...

И не находим нужного вопроса.

Так кончается стихотворение.

И пусть не сбивает, что Гамлет Высоцкого и здесь, как и всегда у Высоцкого, находит выход из положения. (Дело даже не в том, что говорит-то - умерший Гамлет.) Его выход, Гамлета, - от веры не в будущее, а в сверхбудущее. Настоящее-то оценивается - как слишком плохое. Это - вживание в маньеризм.

Высоцкий, по-моему, адекватно понял Шекспира - по Хаузеру и по мне (я Хаузера не читал и Аникст хаузеровский разбор “Гамлета” не пересказывал, поэтому у меня тоже - мой Гамлет).

Ну, а как же Высоцкому было играть в “Гамлете”, когда он идеологически еще не развился до шекспировского умонастроения? Как он относился к образу принца?

А как к своему неотвратимому, неизбежному по логике будущему, которое из своего настоящего он пока не приемлет. То есть относиться он должен был - с яростью. Как с яростью относился он к себе... как сказать?.. возможному, что ли.

В сложной структуре человеческой личности есть много представлений о самом себе: “я” будущее - каким я чувствую, что становлюсь и стану, “я” динамическое - каким я поставил себе целью стать и т. д. Вот от такого “я”, каким Высоцкий поставил себе целью не стать ни при каких обстоятельствах, он яростно отмежевывается, например, в “Дурацком сне”.

Который в руку.

И вот с почти таким же остервенением он должен бы отмежеваться от своего “я”-будущего, от Гамлета в шекспировском “Гамлете”.

А как же с верностью духу Шекспира? Как быть актеру, играющему Гамлета?

Вопрос сам по себе сложный, а тут я вступаю совсем на скользкую дорогу: судить о том, чего не видел. Я уж попробовал было (в “Сопряжениях”) дать догадки о Высоцком, как о представителе маньеризма нашего времени, не основываясь на его произведениях, и вот - этим теперешним опусом доказал свою былую неправоту.

Однако сейчас случай чуть-чуть иной.

В упоминавшемся телевизионном фильме “Владимир Высоцкий” нам дали посмотреть, послушать (и записать на магнитофон) как бы эпиграф к “Гамлету” с Высоцким в главной роли. А эпиграф, как известно, выражает квинтэссенцию всего произведения. Теперь, анализируя этот эпиграф, анализируя его исполнение актером (а я думаю, что актер, а не режиссер в данном случае играл ведущую роль), теперь уже можно иметь некоторую почву для суждения об отношении Высоцкого к этой роли.

Эпиграфом является стихотворение Пастернака “Гамлет”, сперва декламируемое, а затем спетое Высоцким на свою мелодию под гитару.

Гул затих. Я вышел на подмостки.

Я ловлю в далеком отголоске,

Что случится на моем веку.

На меня наставлен сумрак ночи

Тысячью биноклей на оси.

Если только можно, Авва Отче,

Чашу эту мимо пронеси.

Я люблю твой замысел упрямый

И играть согласен эту роль.

Но сейчас идет другая драма,

И на этот раз меня уволь.

Но продуман распорядок действий,

И неотвратим конец пути.

Я один, все тонет в фарисействе.

Жизнь прожить - не поле перейти.

Парадокс в том, что автора этого стихотворения угнетали владевшие окружающими идеи коллективизма с уклоном в нивелирование личности, а Высоцкого - идеи индивидуализма, теснящие общественное.

Однако важно, что не это различие (невидимое, впрочем, в пределах стихотворения) выступило главным для Высоцкого, а степень разочарования в действительности. Для Пастернака она - совершенно безнадежна. И соответственно - философски спокойно - декламирует все три куплета Высоцкий. А для Высоцкого, еще не дожившего до такой фазы мироотношения, это спокойствие неприемлемо. И - уже в песне - от раздумчивости первого куплета (в подтексте которого еще может гнездиться надежда, еще не чувствуется обреченность) - артист-бард, при первом появлении враждебной стихии, сумрака ночи,- срывается в крик, крик неприятия и битвы со своим будущим “я”. И успокаивается (соглашается с Пастернаком и Шекспиром) лишь на одном: жизнь прожить, жизнь людей обоих типов,- не поле перейти.

Вот так, двойным образом, исполнялся эпиграф к “Гамлету” Высоцким.

И такое же, двойное, исполнение - в продемонстрированном тем же телефильмом главном монологе Гамлета - “Быть или не быть”.

То есть, очень строго говоря, хоть артист обязан вживаться в любого персонажа, роль Гамлета - была не для того Высоцкого, который жил на нашей земле в семидесятые годы.

А бесстрашие его перед собственной смертью, чуть ли не желание нарваться на нее, может, оттого, что он хотел умереть еще недоразочарованным.

*

И если в нашей перестройке когда-нибудь выделят этап, характеризуемый как реакция на коллективистский период, то Высоцкого, разобравшись, не причислят к ранним застрельщикам этой перестройки-реакции. Лупцевать по коллективизму, как по чужому зловредному телу,- как это стало модно,- Высоцкий бы не смог:

Припев: Не топи... и т. д.

Пар горячий развяжет язык.

Больно бить по своей груди, где сердце, по груди, с которой не вытравишь... - вот что по Высоцкому.

Бестужев-Лада перечислял пять категорий людей-сталинистов... В их числе - и относящиеся к Сталину как к разного рода символу. И всех их, и по категориям и вместе, получалось - мало-мало осталось. Не для изменения количественного соотношения, а так, объективности ради, надо заметить, что еще одной категории не досчиталось в том перечне, тоже символистов, так сказать.

Очень хотелось настоящим коммунистам скорей построить общество всеобщей гармонии. Казалось: потерпим - и удастся. Потерпим - это было насчет ущемления личностного начала. И проще всего для нас, в большинстве - темных, проще всего было, чтоб нашелся кто-то, кто б знал все: и сколько терпеть, и какой дорогой идти. И нашелся такой. И потом оказалось - не тот. Так что ж? Выплеснем из купели с водой и младенца? От идеала отступимся? От редких (не частых), не в пример Высоцкому, даже от нечастых во имя идеала действий - отступимся? Ради близорукого историзма?.. Или во имя сверхбудущего найдется несколько философски, увы, спокойных Горацио, соглашающихся пожить среди предприимчивых кооператоров лет 500, чтоб не порвалась связь времен?..

В книге даны критические разборы произведений, острием своим направленные на явление ВИА (вокально-инструментальных ансамблей) и КСП (клубов самодеятельных песен) в период так называемого застоя в СССР.