С. Воложин
Волошин. Акварели
Образный смысл
|
Эта затуманенность волошинского Карадага – как бы говорит, мне, по крайней мере, что живу я каждый день, не привлекая ничьего внимания своим обыкновеннейшим поведением на людях, а душа моя здесь, среди соседей, прохожих, не живёт. |
Тоска по полной жизни
Один филолог, Александров (фамилию помню), на моё предложение посмотреть, что это за новые картины повешены в одной из гостиных Одесского Дома учёных, пошутил, что все одесские художники один и тот же камень в море рисуют.
Но если его ирония и верна во множестве случаев, то иногда…
Как ребёнок. Рассказываешь ему одну и ту же сказку… Да что там – рассказываешь! Рассказывая, ведь невольно меняешь рассказ. А вот если читаешь… Одно и то же… И с какой сластью это дитё слушает каждый раз и слушает…
Как симфоническое произведение слушаю я, музыкально необразованный… Помню ударное место и жду его, жду, жду, и – счастлив, просто счастлив, когда оно, наконец, зазвучит, знакомое… До слёз счастлив… А ждал же до того исправно не шибко знакомое и бледное.
Вот и Максимилиан Волошин, бледно рисуя Карадаг, никогда ж не повторяется…
Я виноват. Не знаю, перед кем. Может, перед собственной памятью.
Вот такая картинка
1929 г.
К ней почему-то приписана такая надпись: “На грани диких гор ты пролил пурпур гневный...”.
Где этот пурпур? Я аж усомнился в себе и полез в толковый словарь Ушакова: “Очень дорогое красящее вещество темнобагрового цвета”. Нет, я понимаю, Волошин душой летит к извержению лавы, окаменевшие остатки которой он видит через тысячи и тысячи лет, увы, холодными… Его душа там, а тело – тут.
Это к этой картинке, увиденной на выставке в Одессе в 1989 году, я составил такую свою запись:
“…гулкие пенистые волны на первом плане; на дальнем - базальтовые волны, пена и брызги берега, уже окаменевшие издревле, оглохшие в недвижимости и не реагирующие ни на что; и - волглое небо с полной луной, волнами света гипнотизирующей все-все вокруг. Кажется, само море оцепенело под этим колдовским молочным светом, как ни выписано волнение моря.
Поразительно, волны - как живые, мельчайшие жилочки пены вырисованы художником. Причем эта тщательность в изображении каждой волны нисколько не "останавливает" ее – настолько разнообразны и стремительны изгибы струй. И в то же время все как бы омертвело. Почему? - А все море однотонно: грязно-бледно-синяя вода, мутно-белая пена и лунные блики. И эти одинаковые по всему морю блики лунные образуют единство. Бледное единство. Бесцветное. Потому что это не цвет - грязная белизна той картонки, на которой все нарисовано.
Все - мертвое и странно живое. Даже волглое небо в волнах то ли света, то ли облаков. И даже берег, весь изрезанный следами водных потоков. Даже горы, воплощающие порыв магмы из глубин земных вверх. Все - живое и странно мертвое” (http://art-otkrytie.narod.ru/muzei4.htm).
Так я недавно (см. тут) согласился, что эти слова предназначались для вот этой картинки
и только за то, что под ней, совсем не бледной, теперь в интернете кто-то подписал тот же стих, что был в 89-м подписан под бледной: “"Заливы гулкие земли глухой и древней". 1928.29.VI.”
Где я, соглашаясь теперь, увидел облитость всего “колдовским молочным светом”?
Как в мареве каком-то становишься от этих картинок Волошина. Тут ты, зритель, находишься и не тут…
Завывать хочется. (Я не знаю, отчего воют волки, но мне отчего-то хочется выть, глядя на карадагские картинки.) От некарадагских этого эффекта я не чувствую.
Испания. Пейзаж с кипарисами. 31,6х47,4 Бумага, акварель.
Неужели оттого, что в Карадаге я был и был там счастлив, а в Испании не был?
Но ведь, скажем, на предъявленных тут, выше, репродукциях и скал-то, собственно, почти нет – всё больше море…
Или всё же есть: эта сморщенность на первой, эти столбы на второй…
Или что?
Может, я не чувствую нарочитой бледности в Испании? Или действует эта масса следов присутствия тут человеческой цивилизации – целый городок? Пусть и спящий…
Южный берег Крыма (судя по тому, что крайняя справа – это Медведь-гора, Аю-Даг) тоже не действует так, как Карадаг.
Здесь не чувствуется каменная полупустыня, характерная для Карадага. Деревья – широколиственные тут… трава... Почти субтропики…
То ли дело…
На Карадаге и зелёный цвет как-то не воспринимается травою.
Я там был в мае, когда внизу всё цвело и жило… Но чуть выше – камни и сушь. И не в том дело, что мне это место знакомо до боли (мы с будущей женой, давно покойной, поклялись вернуться сюда когда-нибудь и проплыть сквозь Золотые ворота – те, что в центре; и так и не выполнили эту клятву).
Но на этом заливе я не был. А выть – хочется.
И самое поразительное, что какое-то ненасыщаемое желание сосёт смотреть и смотреть на эти картинки. Как будто душа, живя тут, в теле, среди действительности, томится и вдруг обнаруживает, наткнувшись на эту бледность, в этом волошинском Карадаге свою родину, что ли. С которой когда-то невольно пришлось расстаться. И живёшь, её не вспоминая в суете буден.
Там полыни много, в Карадаге… Степь горная. Мне вспомнилось, как в каком-то младшем классе учительница нам преподала урок патриотизма. Прочла какую-то притчу, как степного, кочевого человека, ушедшего жить к оседлым русским, всё манили гонцы вернуться, а он всё не возвращался. Пока раз ему не передали конверт. Он его развернул – там оказалась ветка засохшей полыни. Он понюхал… И вернулся домой.
ПОЛЫНЬ
|
Костер мой догорал на берегу пустыни. Шуршали шелесты струистого стекла. И горькая душа тоскующей полыни В истомной мгле качалась и текла. В гранитах скал — надломленные крылья. Под бременем холмов — изогнутый хребет. Земли отверженной — застывшие усилья. Уста Праматери, которым слова нет! Дитя ночей призывных и пытливых, Я сам — твои глаза, раскрытые в ночи К сиянью древних звезд, таких же сиротливых, Простерших в темноту зовущие лучи. Я сам — уста твои, безгласные как камень! Я тоже изнемог в оковах немоты. Я свет потухших солнц, я слов застывший пламень, Незрячий и немой, бескрылый, как и ты. О, мать-невольница! На грудь твоей пустыни Склоняюсь я в полночной тишине... И горький дым костра, и горький дух полыни, И горечь волн — останутся во мне. 1907, <Петербург> |
Или: Серебро полыни На шиферных окалинах пустыни…
Или: И Коктебеля каменная грива; Его полынь хмельна моей тоской…
Или: Обовью я чобром, мятой и полынью седой чело…
Или: В молчании полынных плоскогорий, В седых камнях Сугдейской [Судак возле Карадага] старины…
Вот и эта затуманенность волошинского Карадага – как бы говорит, мне, по крайней мере, что живу я каждый день, не привлекая ничьего внимания своим обыкновеннейшим поведением на людях, а душа моя здесь, среди соседей, прохожих, не живёт. Глаза только иногда, наверно, выдают. Ибо я ловлю иногда на себе пристальный взгляд встречного, наверно, тоже не здешнего жителя душою…
Да даже и не в затуманенности дело, не в бледности. – В нездешности пейзажей.
Тоска по счастью полной жизни в прошлом: мучительной и счастливой.
И даже Карадага не надо для улёта.
Вместе с тропинками,
Вместе с деревьями
К далям стремится душа
Важно, чтоб тропинки и деревья были страдающими: деревья – не своего цвета, тропинки – извивающимися, куда ни попадя… Важно, чтоб здесь было Плохо, а где-то – Хорошо.
Впрочем… Нет того переживания, что с Карадагом… Нет той муки скал.
Самоцитата: “за Новым Светом мы наткнулись на табличку: “тропа обрушена”. Руководительница [моя будущая жена] скомандовала: “Вперед!”
Обрушилось метра два-три. Внизу, метрах в трех, - огромные камни и море. Если и сорвешься - будешь же цепляться, жив останешься. Но обдерешься. Должно быть страшно.
Однако кроме моей любезной там был еще один альпинист. Оба они стали в начале и конце обвала и командовали очередному невольному скалолазу, куда ставить носок какой ноги, за какой выступ какой рукой хвататься и сколько сантиметров до этого выступа, невидимого лезущему, осталось руке дотянуться.
И так, один за другим, благополучно перебирались мы через обвал. Не сплоховал и я, не испытывая ни доли страха.
Как кто, не знаю, но я после этого несколько часов себя чувствовал, как заново родившимся. Наверно это действовал адреналин, и не зря некоторые специально нарываются на его выделение в кровь”.
В 1907 году Волошин развёлся с женой, Сабашниковой…
Впрочем, разочарований у него и раньше хватало.
“1900 год… возможность взглянуть на всю европейскую культуру ретроспективно – с высоты азийских плоскогорий и произвести переоценку культурных ценностей”.
“Этапы блуждания духа: буддизм, католичество, магия, масонство, оккультизм, теософия, Р. Штейнер [синтез между наукой и духом]”.
“К 9-му января 1905 года судьба привела меня в Петербург и дала почувствовать все грядущие перспективы русской революции… За ее событиями я прозревал смуту наших дней”.
“…подготавливает разрыв с журнальным миром”. (http://voloshin.ouc.ru/vospominaniya-o-maksimiliane.htm).
Вот и пришлось ему улететь мечтой в сверхбудущее, когда настанет благо для всех. А пока – тосковать.
18 сентября 2014 г.
Натания. Израиль.
Впервые опубликовано по адресу
http://www.pereplet.ru/volozhin/236.html#236
| На главную страницу сайта |
Откликнуться (art-otkrytie@yandex.ru) |