Чайковский, Шостакович, Бетховен и др. Уроки слушания музыки

С. Воложин

Чайковский, Шостакович, Бетховен и др.
Уроки слушания музыки.

Без никакой претензии на объективность.

Третья интернет-часть книги “Вроде дневника”

“Музыкальный” дневник

14. 10. 72 г.

Бизе-Щедрин. “Кармен-сюита”

Пластинка

Если предположить, что все действие происходит в течение какого-нибудь одного часа (когда Кармен пришла на корриду, куда ее пригласил Тореадор и где он обещал провозгласить ее лучшей из женщин, поднеся отрезанное от мертвого быка окровавленное ухо), то получается особая напряженность (много чего происходит и - в большом диапазоне чувств). Кармен пришла, зная, что это - 90%-ная смерть, потому что ее предупредили, что Хозе решил не допустить этой церемонии и убить ее. И вот, зная, что она идет на верную смерть, Кармен все-таки пришла к тому месту, где будет коррида. И время для нее как будто останавливается. В предчувствии смерти... И в течение этих остановившихся мгновений много-много пробегает в ее душе.

1. Как бы само время, само метафизическое пространство многозначительно и отстраненно возвещает, что вот сейчас мы будем свидетелями печального завершения истории Кармен. На вот этом физическом пространстве, на площади у стадиона, где проходят бои быков. Эти метафизические время и пространство знают... Так же, как знает и сама Кармен.

2. Кармен!.. Непередаваемо красивая. Красотою опасной, агрессивной, резкой, красно-черной... пленительная, веселая, легкомысленная, танцующая. Но... с неожиданной глубиной - своенравием и гордостью... непреклонной. Нежная, даже доходит до задумчивости и мечтательности.

3. Ее предупреждают: не ходи на праздник, на фиесту. Он, Хозе, тут. Он не потерпит...

4. “Хозе... Солдат... Я его когда-то любила. За что? Муштрованный, серый, безликий... Нет, хорошо было. Было”.

5. “Теперь - нет. НЕТ. И больше я - не его”,- музыка это прямо выговаривает. (Далее музыка от имени Кармен излагает ее точку зрения на любовь мелодией хабанеры: любовь, как птица, ее нельзя никак поймать - и т. д., довольно долго... с разными оттенками: резким, задумчивым, даже с сожалением(!) и в конечном счете - с залихватским приятием этого.

6. Но этакое пренебрежение к другим (если так относиться к любви) опасно. Много-много кругом угроз, предупреждений. А Кармен: “Все это, вообще-то, я знаю. Но я не смирюсь”. (И она набирает в себе до сих пор скрытые силы, чтобы противопоставить их - врагам. И находит эти силы.)

7. “Это ведет, однако, к печальному концу,- рассуждает далее Кармен.- Жаль...” И она впадает в апатию (даже!) через меланхолию. Кармен немыслима в апатии. Разумеется, когда она сама себя на этом ловит, она даже возмущается. Но слишком глубоко она впала в безволие. И все же...

Вспоминается (предположим) детство, воля, бездумная свобода... когда все вокруг - как луч теплого солнца ласкает. (Это ведь оттуда произошло ее свободолюбие.) Давно-давно это было. Глубоки корни свободы.

А сейчас - испуг - близка смерть.

8. А ведь вот сейчас праздник. Вот он! Расходится все больше, все больше.

9. Центр этого праздника - тореро. (Тут долго идут вариации всем известной мелодии.) Это - и его бравада, и ее к нему любовь, и суровый его труд, и сочувствие (к нему, к угрожающей ему опасности; Кармен, которая не входит на стадион, издали переживает), и сочувствие к нему присутствующих на стадионе зрителей. И его победа (скорая).

10. Забывшись, Кармен, по-видимому, вспоминает о времени, проведенном вместе с тореро. Какая она ласковая. А чего это она его жалеет?..

Она растворяется во вселенной, в звездах, в черном южном небе, когда она была с ним. И это - бесконечность. И длилось бесконечно. И по закону мерзавности именно в этом блаженстве и есть опасность.

Но - забыть об опасности. Помнить - как было! О, как было. Опять бесконечность. В звездах и во времени. Было.

А есть! Ужас! Хозе... смерть... Скоро. Сегодня. Судьба. О горе, несчастье. Все.

И забытье. Где-то заготовлены силы... в воспоминаниях о детстве. Ведь не изменит она себе. А в детстве - свобода. Бесконечная свобода.

“Страстно желаю свободу. И сейчас желаю...

А как красива жизнь! Какой чудный окружающий пейзаж”.

(!) И так же думает Хозе, представляя, что было бы, если бы Кармен его любила. Но...

А жизнь вокруг их обоих остается красивой без всяких “но”.

И все же впереди - Хозе и смерть. Неотвратимая, как судьба.

Удар (предсказания)... и сожаление, что так будет.

13. Сожалеет и Хозе. Его состояние непередаваемо. Он как сквозь черный туман вспоминает их любовь. Он похоронно вспоминает о ней. Сожаление... Невозвратимость... и еще миллион оттенков (от которых мороз бегает от скул и затылка до ног). “Убить... Поднять руку на свою любовь... Да, это необходимо. Хоть это равносильно тому, чтобы убить свою душу. Пусть!”

А за стенами стадиона, в отдалении, кипит жизнь, идет коррида, праздник тысяч людей, который этим двоим тут видится, как с птичьего полета, - так далеко. Внимание перебегает от того, что на стадионе, к тому, что около стадиона. Кармен и Хозе кружат друг вокруг друга.

Кармен делает попытку договориться по-мирному, чтоб Хозе просто ушел. Она даже(!) суетится. Он непреклонен. Она даже просит. Тогда Хозе наступает. Угрожает... последними душевными силами, которые еще у него остались. Темно. Мрачно. Грозно: “Кармен, тебя я умоляю, я о любви тебя молю”. - “Нет! Никогда!” - “Ну, тогда умри!” - “Ну, тогда умру!” Удар. И сразу отупение. Отключилась на какое-то второстепенное воспоминание. “Прощай, моя судьба”. (Бьют колокола.) Тает жизнь. Истекает кровь. Метафизическое время (бьют колокола) забирает Кармен к себе в вечность.

 

 

24. 10. 72 г.

Чайковский. “Скерцо 6-й симфонии”

Пластинка

Вагнер. “Вступление” к 3-му действию “Лоэнгрина”

Львовский симфонический оркестр

Исаак Паин

Мысль, родившаяся как бы в игре... Но почему-то привязавшаяся и постепенно подчинившая себе все силы и помыслы человека. Наверное, это призвание! Радость... Оно! Вперед - по этому пути. Вспомним, с чего это началось. Так. С мысли в игре. Наберем силы - впереди ого как много. Все душевные силы и - на приступ, а потом - вверх; будут препятствия, будут. Но каково же это будет, их победить. Какая будет радость! Будет? Почему - будет? Она уже есть сейчас - радость. Это дальнее предвидение победы. Так вперед же! Выше, выше, еще, еще. Бороться. Победное шествие вперед и выше. Все удается. Все выше, все выше, все выше... Есть! В этой высоте, победной высоте, охватывает особое чувство: утвержденность - как парение.

У Вагнера тоже победа человека, а не массы. Но это победа огромной силы. Такой огромной, как сила звука этого оркестра, огромного оркестра, в котором сейчас, кажется, нет не играющих. Эта сила прямо давит. Почувствуй себя побежденным - и это с такой силой давят тебя; почувствуй себя победителем - и это давишь ты. Победитель, но все еще давишь. В упоении своей победой... Тут не полет, парение высоких голосов скрипок над всем остальным оркестром, как у Чайковского. Тут грубоватые и басовитые медные. Невероятная быстрота и четкость подъема вверх всего оркестра... пять быстрых звуков.

Энергия и собранность - и это в упоении победой, где, казалось бы, к месту разнузданность. Но нет.

 

24. 10. 72 г.

Дворжак. “Славянский танец №2, ми минор”

Пластинка

Сибелиус. “Меланхолический вальс”

Львовский симфонический оркестр

Исаак Паин

* Бледная немочь, красивая грусть и сожаление... Когда погружаешься во все это - накатывает особо острый всплеск тоски и боли. Всплеск отступит, но все это умонастроение остается. Это уже навсегда. Счастье потеряно безвозвратно. Все.

* Из последних немощных сил - попытка веселья. Но все силы, что были, сразу отдал - и веселье сразу же выдохлось. Однако апатичное,- не такое острое сожалеющее состояние,- все же пришло. Приобретаешь даже способность чувствовать себя спокойно и даже с тенью надежды на будущее.

* Но опять неожиданно нахлынуло сознание и ощущение, что нет базы для надежды. Грусть и сожаление опять берут свое. Опять погружаясь в это, чувствуешь всплеск острой жалости к себе и потом - тупое сознание безысходности.

* И опять пытаешься из каких ни есть остатков сил перейти в другой, радостный жизненный тонус. Но нет... Нет оснований ему, а потому и нет сил для него. Надрывная радость чахнет, едва возникнув.

Здесь во всем - амплитуда побольше. Это не настроение довольно короткого промежутка времени, как у Дворжака, а довольно длительный отрезок времени, охватывающий большой кусок жизни. И меланхолия здесь - не непосредственный, близкий по времени от причины, результат какой-то неудачи, а глубоко выношенная в себе, превратившаяся в черту характера. И хотя у Дворжака радость появляется вдруг, но зато какая она надрывная и трепетная и как быстро чахнет, а у Сибелиуса она хотя и появляется постепенно, зарождается... через робкую надежду, через как бы подшучивающую над собою игривость, через все увеличивающуюся надежду, желание и мечту о счастье - зато все это доходит до страшного, щемящего накала. И тем более страшен удар разочарования. И здесь амплитуда чувств у Сибелиуса больше. Совсем было уже окрепшая надежда на счастье гибнет от страшного удара извне, а не изнутри, как у Дворжака - от слабости. Хотя этот удар и подтвердил, как и у Дворжака, правильность исходного чувства - меланхолии, у Сибелиуса все - крепче. И в конце... насколько крепче была радость Сибелиуса, насколько крепче удар, настолько глубже и трагичнее разочарование и конечное торжество меланхолии.

 

 

27. 10. 72 г.

Шуберт-Лист. “Маргарита за прялкой”;

“Баркарола”

Штаркман. Фортепиано

Монотонный шум прялки... Монотонная жизнь крестьянской девушки... Бесконечная унылость и скука, побеждающие любое спокойствие, рождающие беспокойство, мятежные порывы, желание порвать с этой безрадостной жизнью. Но как?! Даже показать нельзя своего отчаяния: и ничего не добьешься, и только хуже будет. Значит, терпеть? Как бы душа ни рвалась вон...

Эту терпеть бесконечную монотонность... Она умеет и успокаивать...

В контраст Маргарите - другой, например, молодой человек, не связанный не то что монотонной работой, а, может, и вообще работой, не связанный домашней кабалой и ее условностями; находящийся не в убогой, бедной избе всю свою сознательную жизнь, а, положим, в свете, на людях, на веселье, на балах и т. п.... Но почему ему так плохо? - Он одинок. Одинок в веселой толпе. И тем горше его одиночество, душевное одиночество, чем веселее вокруг. И показать своей грусти нельзя - не поймут, и будет только хуже. От этого еще глубже охватывает отчаянье.

Неприятие окружающего - и вынужденная жизнь в нем... Задыхаешься... Нет сил сохранять на своем лице маску среди этого веселья...

 

 

12. 11. 72 г.

Бах. “Прелюдия и фуга соль минор”

Василяускас. Орган

Морской прибой на гладком берегу и при гладком море... Их много - пенных пузырьков и белых барашков. Они свиваются в дробные причудливые узоры. Но все их множество - лишь узкая линия вдоль берега. Хоть и дробящаяся, раздваивающаяся, растраивающаяся, вьющаяся и пенящаяся, живая и упорная, но слишком малая по сравнению со всей громадой, массой моря. И не смотря на это, похоже, что эта волнующаяся, искрящаяся, вибрирующая линия хочет раскачать морскую громаду. Но где ей!.. Море огромно и лениво, и лишь мерно вздыхая слушает отчаянную горстку бунтарей. А они не унимаются. Они не усиливают своего собственного волнения, но в их неизменном напоре тем более чувствуется уверенность в их конечной победе, чем дальше длится эта неизменность. Но трудно раскачать громаду. Однако и не унимаются неуемные. Кажется, это может длиться бесконечно - и ничего не изменится. Но потрясающе неизменен напор линии прибоя. И океан начинает внимать иначе. Он начинает раскачиваться. Это не производит никакого впечатления на линию прибоя. Этим пенным барашкам нужно, чтоб все море покрылось ими же. Поэтому ничуть не унимаются они и ничуть не торжествуют. Рано. И их упрямая неизменность энергии все больше и больше раскачивает океан и очень постепенно, но он начинает расходиться. И когда видно, что он уже неудержимо пришел в движение, что он уже не остановится, лишь тогда бунтовщик прибой позволяет себе порадоваться достигнутым. И они вместе, бунтовщик прибой и расходившееся море, сливают в одну свои ревущие песни.

И совсем не тот эффект, когда нет сосредоточенно направленной воли. Один сказал одно. Другой об этом имеет несколько отличное мнение. Третий выдает еще одно отличие. И так до бесконечности. И хотя все говорят об одном, но получается хаос.

 

 

12. 11. 72 г.

Бах. “Пастораль”, часть 3-я

Василяускас. Орган

Воспоминание об очень далеком... чувствуется (через тембр) огромная дистанция времени. Несмотря не эту дистанцию, воспоминание довольно живо и подробно. При такой подробности можно было бы и увлечься воспоминанием, уйти в него целиком и забыть о настоящем, о теперь идущем времени. Но нет. Этого не происходит. Теперь идущее время все время чувствуется (мерные, как часы, удары). Это даже странно. Так уметь не увлечься таким подробным и увлекательным воспоминанием. Наверное, это сказывается мудрость старца.

 

 

12. 11. 72 г.

Бах. “Прелюдия” из “Прелюдии и фуги си минор”

Василяускас. Орган

Одновременно и сразу, и столь много мыслей и чувств под этой одной черепной коробкой. Все они спорят друг с другом. Каждая ведет свой поворот проблемы. Стресс. И весь мозг приходит человеку на помощь. Каждая мысль отдает холодностью, как бы горяча или остра она ни была. Беспокойная - она не безоглядно беспокойная, желающая во что бы то ни стало возобладать над всеми другими, стать царицей в голове. Нет, она подчиняется высшим интересам человека и внимательно относится к своим сотоварищам-мыслям, чтобы помочь своему общему хозяину - человеку. И беспокойство не доводит себя до предела, чтобы человек не дошел до состояния, когда он уже ничего не сможет. Беспокойство нужно лишь настолько, чтобы не победила беспечность. А беспечность сама очень нужна человеку, чтобы он, опираясь на нее, не обеспокоился вконец. И чтобы самой не разойтись, успокаивающие нюансы проявляют себя как бы робко, как бы побуждая беспокойство мобилизовать все, что можно.

И так - с каждой парой чувств. А их много...

Но вот постепенно начинает выкристаллизовываться уверенность в благополучном конце. Почуяв это, ни одно из многочисленных переживаний не демобилизует себя сразу. Они переорганизовываются, перегруппировываются, изменяется их тонус, окраска, и они все вместе создают человеку возможность перейти в уравновешенное состояние.

И вот оно... - Общий хор торжества успокоения всех смятенных чувств. Унисон.

 

 

27. 11. 72 г.

Чайковский. 2-я часть “Четвертой симфонии”

Вильнюсский симфонический оркестр. Акияма

Начинается умиротворенно, чуть холодно. Нега... Чистая, как утро, красота окружающей природы. Поля, леса... И вдруг от всего этого охватывает такое интенсивное чувство своего родства со всем этим, что кажется, что сам превращаешься в дерево. Роскошное дерево, со своими корнями, проникающими глубоко в глубь земли, родной земли, русской земли. И она питает тебя своими соками. А корни твои простираются и вширь, да так, что обнимают собою всю землю, на которой покоится окружающий родной пейзаж. Обнимает собою землю и дальше, за горизонт, на всю Родину. Тысячами капилляров ты связан с нею всею, и она щедро дарит тебя. Характером, душой, чувством - всем... Ты плоть от плоти ее, кровь от крови. Это великое чувство и великая сила - жить на родной земле.

И в ответ ты всем своим существом принимаешь участие в Родине. Отдаешь себя. Это ликование и... почти страдание. Потому что хочется отдать себя абсолютно каждому клочку земли на всей огромной территории. Это - как титаномания. И ты весь истекаешь в упоении и наслаждении, напитывая собою все вокруг и дольше, чем вокруг (великому человеку, видно, такое под силу практически; а нам лишь суждено это чувствовать в момент слушания. А жаль...).

И вновь земля, вся родная земля отдает свои соки, втекая в тебя через тысячи капилляров со всего огромного объема - Родины.

 

 

23. 11. 72 г.

Сибелиус. “Концерт для скрипки с оркестром”

Скрипка. Катилюс

Вильнюсский симфонический оркестр. Акияма

Удивительная цельность всего концерта. Скрипке всюду предназначена роль борца. Оркестру - почти все время предназначена роль, противостоящая борцу. Скрипка - нечто утонченное, хрупкое, нежное - совершенно, вроде бы, не приспособленное для борьбы. И все-таки именно эта чувствительность влечет нетерпимость и делает невозможным покой и смирение. Борьба... Весь концерт цельный и по колориту. Обе первые части в общем очень сумрачны. Даже когда враждебные обстоятельства, казалось бы, смягчаются как-то заодно со скрипкой, все равно чувствуешь, что это или бездушное безразличие бесконечно более сильного, или его лицемерное сочувствие, или что-то еще в этом роде. И хотя борьба (со всеми оттенками, вплоть до усталости и жалобы скрипки) длится, кажется, бесконечно долго, хотя борьба кажется уже (слушая) совершенно бессмысленной из-за неравенства сил и из-за безнадежной бесконечности ее (как Вьетнам...) - все равно, на удивление, скрипка вновь и вновь страдает и борется. Обе первые части - воплощение бессилия одиночки.

И начало 3-ей части подтверждает как будто это. Потому что 3-я часть начинается каким-то подземным гулом спешащей к борцу на помощь огромной силы. И скрипка воспрянула. Открылись новые бесконечные резервы в ее борьбе. Однако, огромная сила что-то не вступает в действие. Это не может остановить скрипку. Опять нет предела ее мучениям, страданиям и - борьбе. Но огромная сила все же тут. Вопреки ожиданиям, она помогает очень мало и как-то не непосредственно, а, вроде бы, своим присутствием. И когда близится и приходит победа, становится ясно: и один в поле воин... никто больше не даст избавленья... Сам и только сам.

 

 

23. 11. 72 г.

Чайковский. “Четвертая симфония”, 1-я часть

Вильнюсский симфонический оркестр. Акияма

27. 11. 72 г.

Дворжак. “Концерт для виолончели с оркестром”

Виолончель. Ростропович

Вильнюсский симфонический оркестр. Дварионайте

Трубный призыв (об этом будет вся часть). Призывать есть к чему, потому что народ страдает. И вот, в самых недрах народных рождается герой. Хотя это вроде никак особо не заметно, но как-то чувствуется: это он. И его развитие проходит поначалу где-то вдалеке от основных бед времени. Оно и понятно - ребенок. Но он живет среди народа, и в его сознание впитывается страдание вокруг, и возникает идея возмутиться этим. Идея превращается в первую попытку, потом в основательную подготовку. И - опять призыв. Но все дело в том, что герой все время - в непосредственнейшей связи с массой. Он ничуть не отрывается. Не забегает вперед. Кажется, что не он тянет массу, а масса сама вызревает, лишь время от времени выставляя героя на вид, чтобы он как бы подвел очередной итог процессу. А может, главная роль героя в том и состоит, чтобы уловить нужный момент и нужный лозунг и провозгласить его всем. Итого, роль героя сводится к трубным призывам в переломные моменты развития.

Совсем не так - в концерте. Там тоже сначала - страстный, упоенный призыв к беззаветности, хотя бы во имя ее самое, а не во имя других целей (ибо беззаветность сама по себе необыкновенно прекрасна и поэтому может быть самоцелью). А дальше идет-идет черновая, нудная, огромная, кропотливая, бесконечная работа по поднятию масс. Кажется, не видно уже не только конечной цели, но и прелести настоящего. Только бесконечная суетная деятельность. Но она и награждается. Виолончель, в конечном счете, раскачивает весь оркестр.

 

 

27. 11. 72 г.

Дворжак. “8-я симфония”, 3-я часть

Вильнюсский симфонический оркестр. Дварионайте

Мелодия красива настолько, что это - любовь. А грусть - это не грусть потери или безвозвратности. Это грусть тех бесконечных (иногда мнимых) неудач, которыми полна любовь (“любовь никогда не бывает без грусти”). И это приятно и даже упоительно. Где-то в подсознании любуешься собою, находящимся в этой любовной суете. Сама она - это уже достижение... Какое-то... По сравнению с тем временем, когда не было у тебя любви.

 

 

10. 12. 72 г.

Чайковский. Тема Манфреда

из симфонической поэмы “Манфред”.

Бизе - Щедрин. “Кармен-сюита”

Пластинки

Да - отчаянье, да - крушение и все подобное. Но каким-то непостижимым образом это еще и самоутверждение в этом переживании. Не то что самолюбование, но, во всяком случае, его, Манфреда, не жалко. Уж больно он силен. А ведь жалко тех, кто хоть как-то это просит. И уж никак не его неудачи - не повод для насмешки, это в чем-то красивое положение - трагизм... сила. Он слишком мощен и титаничен, чтоб ему сострадали мы - обычные люди. Страшно, но не за него, а глядя на него. Уважаешь... Терпя поражение и погибая - в чем-то он побеждает. Он - не смирился. То, во имя чего он не смирился, будет жить и после его смерти.

Тоже крушение. И даже в чем-то меньшее. Потому что Манфред, в конце концов, погибает, и это чувствуется еще задолго до его смерти. А Хозе - не умирает. Крушение происходит в его душе. Чувствуешь, что он после него будет настолько опустошен, что и мизинцем не пошевелит, чтоб спасти свою жизнь. Зачем она ему после крушения души? В общем, тоже крушение, но ему уже сострадаешь всей душой своей. Потому что это слабый человек, с сомнениями, с колебаниями, как-то по-понятному непринципиальный, готовый отступиться от гордости, от себя, унижающийся, просящий и молящий любви Кармен; он боится и страшится того неотвратимого процесса в его душе, который ведет его к убийству Кармен, он влеком какой-то как бы внешней силой к убийству, он это делает, как сомнамбула в некотором роде. Он не властен над собой, но не столько от страсти, сколько из-за бессознательного подчинения какому-то обычаю: мстить, если ему изменили в любви. И вот вся эта слабость Хозе взывает к состраданию. Содрогаешься перед ужасом того, что он сделает сейчас, и перед ужасом того, что происходит с его душой,- распадом. Убийство так даром не проходит человеку. И мы не негодуем на него за содеянное, а жалеем его слабость.

 

 

16. 02. 73 г.

Дворжак. Симфония “С Нового Света”

Вильнюсский симфонический оркестр. Дурян

Слабый человек... Он покинул родину. Сначала мотивы Нового Света отдают холодностью, хотя и лихостью и широтой. А воспоминание о родине отдает уютом, нежностью, тонкостью, сложностью. Ковбои и славяне... Но постепенно Новый Свет все больше входит в его жизнь и впечатления. Новый Свет, как ковбой, завоевывает его, и получается странный сплав: славянин-американец. Удаль ковбойская - удаль славянская. Ширь степи и ширь души. Буйство сросшегося с конем и буйство души в танце, в празднестве.

Как восходящее солнце воцаряется в природе, так красота мощной широкой природы Нового Света воцаряется в его душе. И он уже сроднился с новым местом. Но и ностальгия дает себя знать. Эти двое: ностальгия по далекой родине и привычка к Новому Свету многократно побеждают друг друга в его душе.

И веселый танец родины, непрерывно врываясь в его теперешнюю жизнь, уже все больше и больше склоняет его к мысли и к желанию вернуться.

И вот эта мысль и желание восторжествовали в его душе. Она ликует о принятом решении, она уже летит впереди времени. Она уже предвкушает радость возвращения на родину. Перед победой такой силы сжались впечатления о Новом Свете... Они грустно жалуются на человеческое непостоянство. И вот уже ему жаль того, с кем здесь он сроднился. А уже принятое решение опять врывается и поглощает всего его. Но всего ли? Ковбойская напористость не сдалась и все сильнее играет на его слабых струнах: то, что ближе находится - действует сильнее того, что далеко. Он опять раздираем. Обе тенденции нарастают одновременно. И его воля и решимость истаивают, как угасающий вздох последних звуков.

Он так ничего и не решил.

 

 

24. 03. 73 г.

Чайковский. “Манфред”

Пластинка

1.

Сомнение. Угнетенность. Безнадежность. Во всяком случае, безвыходность вот сейчас. И от этого - мука. Как же быть?.. Так что - опять сомнение. Нет выхода - отупение. Но и в нем не пребудешь долго - накипает возмущение положением вещей. Ну, а как быть все-таки? - Не известно - и опять прострация. И от самой этой безнадежности уже мучаешься. Нет выхода - опять отупение. Но где-то в самой глубине души упрямо живет неубитая энергичность. Она накипает. Да! Действовать! Бороться. Призываются все силы души. Призыв. Призыв... Призывы. Цель сто`ит всего. Даже гибели... Гибель...- Это опять вбрасывает в отупение: гибель, значит, по сути дела нет все-таки выхода. (Далее следуют апатичные размышления о положении дел.) И опять вмешивается неистребимая энергичность: “Ну пусть гибель! Мрачная страшная гибель... Так что же? Похоронить себя уже сейчас?” А хотелось бы... О, чего хотелось бы! Это далеко-далеко. Это - в будущем так будет. В очень далеком, к сожалению... Прелесть, ласка, нежность. Представишь - как в сон наяву впадаешь. Спокойный, чистый, прекрасный сон. Блаженствующая природа. Щемящее счастье. Оно всегда щемящее. А из сегодня оно тем более щемяще, что недостижимо. Но оно и буйное. Оно расцветает. (Возникают в воображении все более тонкие его очертания - будущего счастья.) Оно переполняет душу. Как можно было бы жить!

Крах!!! Этого нет сейчас. Сейчас перспектива - только гибель. Гибель! Жаль, как жаль себя!!. (Конец переживается как будто уж не сейчас происходящим. Манфред попросту все предвидит.) Борьба будет трагична и безвыходна. “Но я не буду сломлен! Мне жаль себя, конечно. Умру я - умрет весь прошлый мир, который я чувствую. Это так много...”

2.

А жизнь продолжается. Воздушно-красивая, но так же мало трогающая душу,- словно пережившую собственную смерть,- как нас вообще-то мало трогает воздух. (Манфред вообще-то видит всю эту прелесть, но его это как бы не касается.) А мир переливается радугой и брызгами красоты. Но все это вдали... вдали...

И все же, если присмотреться, то кругом просто немыслимо красиво и хорошо. Хороша красота, хороша простота, хороша бесконечная сложность и дробность. И возникает сомнение: как можно быть недовольным, если кругом так хорошо?

А жизнь прямо ломится в душу. Это как всепобеждающая любовь. Она призывает к себе, призывает забыть все, отдаться минуте. Но!!! Ужасное воспоминание: “Я призван к борьбе со злом. Прощай, красота”. Она еще пытается своими завлекающими эквилибристическими вывертами вернуть его в грезу. Он даже отстраненно поддается. Но получается лишь отупение. Все это - как бы закрыто пеленою и не захватывает его души. Никакие извивы. Все это как бы далеко. Удаляется. А оно упрямится и настаивает. Но и он настойчив и упорен. Он, быть может, и сам жалеет, что упорен. И все смиряются, что так и будет. Происходит как бы прощание.

3.

А вокруг идиллия... пастораль. Своя, отдельная жизнь со своей логикой смены чувств, например, грусть вечером, переходящая в умиротворение, все бледно и угасает. А там - наоборот: пробуждающе шевелится.

У Манфреда - удел другой: нет успокоенности... на фоне безмятежного спокойствия окружающих. (Но Манфред - не враг этих людей. Именно их крайние стремления и настроения - его судьба.) А судьба его скорбна, особенно, если посмотреть, что вскорости с Манфредом будет.

А природа невозмутима (Манфред к ней, собственно, и не обращается: ни за помощью, ни за отвлечением). И вся ее невозмутимость и красота - это красота и прелесть идеала будущего людей,- борьбе за которое Манфред хочет посвятить себя. Так что идеал Манфреда и природа созвучны. Но пока они - не вместе. Природа умиротврена и успокоена, люди, близкие к природе, в меру радостны. И всем им вместе не по пути с Манфредом.

4.

(Его путь на борьбу со Злом.)

Вот оно - во всей своей силе, красе. Рисуется само перед собою. Все его приспешники выкаблучиваются друг перед другом в своей умелости. Каждый - на свой лад: тяжеловесно и гибко, вертко и резко, сердито и пресыщенно, изощренно и аляповато.

Как же тяжело Манфреду, если ему и глядеть на них тошно, а нужно иметь с ними (хоть вражеские) отношения. Он, мучаясь и как бы толкая себя, с тяжелым сердцем идет ко Злу. (Он не боится. Они ему просто противны, эти черти.) К тому же, тяжело и грустно потому, что победы впереди не видно. Все это отупляет - ничего не хочется даже.

Издеваются над ним, над его состоянием, приспешники Зла. А еще хуже: они себе пляшут в своем болоте, не обращая внимания на существование где-то Манфреда.

Вот он! Полный гнева, угрозы им.

Но он смертельно ранен своим предвидением своей гибели и очень мрачен от этого. И даже тем более страшен. Властен надо всеми этими гадами, потому что знает будущее (и гибель свою, и победу, в конечном счете, своих идеалов).

Идеалы... Они стали возникать перед взором Манфреда (хотя он и в преддверии борьбы с гадами; быть может, это минута, длящаяся долго-долго, потому что скоро смерть).

Как прекрасно, чисто и красиво будущее! Какая щемящая красота. Недостижимая... Безнадежно... из-за гибели.

Вот она - гибель. Манфред уже знаком с ней. Он предвидел ее. Он ее знает. И все же она потрясающа. И переворачивает все существо. Так мало сделано. Жаль расставаться с жизнью. Драться. Драться. С этими. Драться. Скорее...

Поздно... Смерть... зовет... пришла (орган). Величественная, как сами идеалы Манфреда. Она мудра даже. Видно, есть какое-то все же достижение в бесплодной жизни Манфреда. Душа его может успокоиться, отлетая в мир иной.

 

 

28. 03. 76

Шостакович. “15-я симфония”

Пластинка

Остроугольная беззаботность. Угловатый в движениях ребенок. Детство. Игра. Так сейчас играют? Так ли играли мы? С нами рядом было старинное, и мы играли в страшное (в войну). Увлеченность воспоминания о страшной игре нарастает настолько, что и в самом деле переживаешь сейчас, как переживал когда-то: страшное - как явь. Но это все-таки игра. К тому же, в процессе той (этой) игры дело клонится к победе. Внимание!! “Игра” посерьезнее. И тоже победительная. (Такое уж время было - победное.) Постепенно игры превращаются в реальную борьбу, мелькает му`ка. [В иное время рано становятся взрослыми и, оставаясь в чем-то детьми, делают настоящее дело.] Мелькает драма, и опять - победительность. Да-а-а (отдаленность), было... (Задумчивость.) Было и мучительно. Огромный мир стучится [как сейчас помню] в мою жизнь, в окно моего крохотного домка. Серьезнейшие жизненные драмы... Пока они еще вдали [за окном, там], и можно от них отвлечься детской игрой, несерьезной, победительной, с хорошим концом “сон наяву”... Но окружающее - все ближе и ближе...

Но ведь и интереснее, полнее - жизнь вне своего домка. Жизнь - в настоящих борениях юноши. И тогда бывшие игры вспоминаешь уже с усмешкой и несерьезно. Сча`стлива юность в расцвете творчества, побед, в слиянности со всем окружением, с волей массы, волей всех.

2, 3

[Всех ли?.. Врагам (побежденным) -плохо.] Сумрак давящий... Жалоба (Богу?). Созерцают свою, уже давнюю, беду, превратившуюся в тупой гнет. Лишь изредка жалуются и вспоминают о былом счастье. От этого воспоминания только четче осознаешь суровое сегодня. Но жалобы все-таки пробиваются до сознательного сравнения с прошлым. А будущее - темно и однообразно. Беспросветно. Жаль врага... Тоже человек все-таки. [Без этого нет человечности в победителе, между прочим.]

Отлетел мыслью... Рассуждает: “Что ж. Такова необходимая, суровая логика антагонистической борьбы”. {Пауза.} И враг - тоже с этим согласен. Да вот: все вспоминается свобода, и тяжелеет местью сердце, и... (по противоположности) впадает в забытье. [Нельзя помиловать, отпустить ничего не забывшего врага, которому я сделал зло своей победой.] И (опять противоположность) - упоение победой нашей борьбы [хорошо, что МЫ, Я - победили]. “В бой роковой мы вступили с врагами”,- слышится... Наши победы длятся, продолжаются, сокрушают, достигают целей, наша борьба сильна своей массовой опорой, массовидностью, способной этим даже загипнотизировать.

Но я умею вырваться из-под этого гипноза и оглянуться, соотнести свое время - с общечеловеческими мерками, с мерками более больших отрезков времени. Я могу вспомнить, какой ценой - победа, и загрустить о потерях... о загибах...

[Очнулся, как от будильника] - Было. Все это (и грусть) - давно уже было. А сейчас осталась какая-то дезориентированность... и сожаление... и бесцельность. Цель не оправдала средства? [Как по Достоевскому: нельзя построить лучший мир ценою слезы хоть одного младенца...] Плохого оказалось, в результате, больше, чем хорошего. Тревожное, глухое, зовущее (но куда?) - недовольство.

Но вот - холодное игривое новое поколение. Чья тяжелая поступь сказалась [или скажется] на ритме их времени? Наша - предков - поступь?

Они увлекаются борьбой, собирают силы. Но нет у них антагонизмов (оказывается все-таки). Бывают срывы. Но не реют над ними черные тучи. Роковой срыв не возможен [как было у нас]. Может, это еще не кончилось их детство? А они ищут и ищут. Поиски и поиски. Нового. Это увлекает. Борьба поиска [а не антагонизмов]. Интерес разнообразия. [Им позавидуешь.]

4.

Тяжкое воспоминание стучит в память и сердце. “Тот” сумрак стучит... Как же увязать тогдашнее и теперешнее? Нынешняя прелесть, красота, легкость, изящество - возможно ли их принять в качестве не выросших органически из прошлого? Сомнение. Поразмышляем хладнокровно: может, независимое от взволнованности, логическое развитие и есть та красная нить необеспокоенности, соединяющая прошлое с настоящим? Может, да? Может, и нет? - Что-то тяжело иногда... Ничто не проходит бесследно. Ошибки предков должны сказываться на потомках - и вот они уже вкушают свою долю муки и сомнений. И в этом, наверное, и есть прогресс, хотя рождается он из взгляда назад. Но все-таки как же?! как же сочетается прекрасное с ужасным?! Это же разрывает душу!!! И... ввысь - из мук. Страдая - вверх. Вверх. Стремитесь туда. Жестоко [как мы] стремитесь - и победа вас ждет. Мучительная победа. Обессилен я. [Все отдал на поучения.]

Холодная, рационалистичная юность восприняла лишь критический мой опыт... и играет своим настоящим. Тревожно. Что же будет? А прошлое стучит, взывает издалека. Стучит... и порождает... прелесть. Ах, как нам хотелось, чтоб где-то в будущем... И этого хочется и сейчас... Не все там, в прошлом, было сумрачно. А нега. Нега. Перебивают... Нега, нега. Очнись. Посмотри в окно: там счастливо, творчески живет молодежь. Разнообразно. Их игры - их суть. Спонтанно. Непринужденно. Вольно. Стало легко жить.

 

 

18. 05. 76 г.

Мусоргский. “Картинки с выставки”: “Быдло”

Пластинка

Тяжкая, переваливающаяся поступь. Но звуки так огромны, движение столь массивно, что это уже не волы, тянущие телегу, а нечто большее. Это закабаленная мощь народа. Слышен гнев и возмущение своей долей, но не долей рабочей скотины, а долей особо тяжкого физического труда. Такой труд в чем-то соответствует огромной мощи, но уж больно он непомерен. Слышна жалоба, переходящая в истошность. “Вынесет все, что Господь ни пошлет...” Проклятье! Но надо волочить, тянуть воз - и опять: истошность, переходящая в вымученность и потом - в смирение. Впряжен в лично бесцельную, непосильную, чужую задачу, цель, идеал. Не в свои. В безразличную мне - народу. Дали отдохнуть - можно предаться тупости.

(Получается, что даже самая тяжкая доля не может перевести народную мощь и гнев на революционное освобождение. Нужен сдвиг в сознании, который не произойдет, если ведешь жизнь скота. Нужно в мыслях стать человеком. Но это невозможно при такой работе. Замкнутый круг? Безвыходность? Вечность? Во всяком случае, крестьянское быдло просуществовало почти 2 тысячелетия.)

 

 

05. 06. 76 г.

Скрябин. “Поэма экстаза”

Пластинка

Затишье, задумчивость. Покой. Нежность, правда, чреватая (как ни неожиданно) энергичными возможностями действия. Но... цепенящий сон опутывает душу. Впрочем, душа не без глубины (и это, по-видимому, известно на стороне). А оцепенение длится и переливается бесконечным количеством оттенков самого себя. Но когда кажется, что ничто не выведет из равновесия, вдруг внутри обнаруживают себя какие-то эксцентрические внутренние силы. И все-таки их мягкой властной рукой смиряет всеохватывающая душу нега, любовь к покою и постоянству.

Но вдруг, вдали - тревога. И зов. Зовут, зовут, на помощь! Зовут, зовут, на подвиг! - “Меня? Вялого? Изнывающего? (Я же не годен.)” - “Да!” - “Меня? Томного? Мягкого? Есть ли во мне душевная сила?” - “Есть”. - “Не надо, ты же не для того создан, закрой глаза...” - “Но надо бы”. - “А нега, сладость?” - “Нет, надо порвать с ней. Туда. Я же могу! Смелее рвать. О, нет. Тянет обратно. До боли... Тяжело переносить эту боль. Передохну”.

Зовут, зовут, на подвиг... Собираются черные тучи недругов. Собираются еще. Начинает вспыхивать (то утихая, то вновь возникая на форпостах) страшная борьба. Со смертями. Ужас. Обе стороны набирают все больше сил и - вперед! после первых схваток. Стычки происходят со всех сторон. Решительное столкновение. “Сюда. Сюда. На подвиг!” - “На победу!” - “За великие идеалы!” Удар... “Мы победим”. [Смотри на нас, неужели мы тебя не заразим своим примером.] Не удается победить. Мучительно хочется победить. Истома. Слабеем. Не сдаемся. Утихли.

А я был в стороне все время. Меня как бы не касалось. Я оставался на высшем достижении своей жизни - в покое, изящной неге и блаженстве, не лишенном даже глубины и смысла. А мои потенции? Ведь я же еще и другой тоже! (Тот другой рвется... [но после боя кулаками не машут].) Нет, слишком я привык себя беречь ради покоя для творчества.

Опять трубят сбор товарищи. Опять поднакапливают силы. Оправились от поражения. А реакция наготове. Жмет. “Но ради того, высокого, разве отступим от затеянного?!” - “Еще больше наберем сил. И еще. И еще. И...” Зовут, зовут, на подвиг! Зовут, зовут, на подвиг!

Что ж, прощай, покой мой, любимый, тонкий, трепещущий. Навсегда. Наверное, уж не вернусь, погибну. Иду. - Зовут, зовут, на подвиг, на победу! - Еще раз простите, родные пенаты. Меня уносит. Я - не только ваш. Я - и их тоже. Меня всасывает к ним. Влечет.

Врубаюсь. Со своим вкладом. Со всей силой и проявлением моей индивидуальности. “Ага! Так и ты с ними... Ну-у-у!” Огромный, чудовищный океанский вал реакции, другой, третий наваливаются на него. (Как будто забыли обо всех других и всю силу направили только на меня одного.) А он - как прочная свая - стоит и пронзает волны. Волны перехлестывают через него, и их сила как бы тратится впустую, потому что он - непобедим. Но ему этого мало. Он вырастает, чтобы взять верх, чтобы волны не могли его даже и перехлестнуть через верх. “Свое пронесу через все!” Обвалы один за другим. Держится свая. Пронзает волны. Но не режет их. Они не изменяются от нее (она слишком тонка [поэтому, собственно, и выдерживает]). Волны чудовищны. Слышен надлом в голосе борца. Надломилась свая.

Сник. Отлетел мыслью к истокам своей жизни. “Прощайте. Завещаю: вперед”.

Навалились, сшиблись стороны. Борьба продолжается. “Чья победа будет, не видно, я не узнаю. Но я душой - в борьбе, пусть и трагической”.

 

 

26. 09. 78 г.

Шостакович. “Концерт №1 для скрипки с оркестром”

Пластинка

1. Ноктюрн

Сумрачно. Давно сосущее тягостное размышление, не приводящее к ответу и потому мучающее: нудно, остро, тупо, устало, опять остро и остро до невыносимости. Страдание ума. Затяжное и изматывающее. Режущее, но не мечущееся, а извивающееся в поиске. В поиске отупляющем в конце концов. Жаль. Жаль себя. И во всех этих переживаниях - один. Все - внутри. Сам с собой.

Нечто противостоящее?.. - Сникло. А нуда продолжается. Одна, но пламенная страсть: не примириться в безвыходности. Собраться с силами. Рвануться. Хоть куда-нибудь. Вот сюда. - Не выходит? - Значит, сюда и надо. Прорвешь - значит, здесь и выход.

Но сникло сопротивление. Собственное усилие провалилось, как в туман, а все осталось по-прежнему печальным и щемяще неудовлетворительным. И жаль всех... и себя... Какой-то замкнутый круг. Неужели - успокоиться на безвыходности?

И перестать (о, благо, вроде) считать ее безвыходностью? - Мрак вокруг.

Стихаю. Стихает.

2. Скерцо

Вдруг, неприятное оживление извне. Это уже не мысли о жизни, а сама Жизнь. Измывающаяся, режущая, но не специально тебя, а вообще. Такой у Жизни принцип. И все - уже очень приноровлены к этому. Бодрые. Кусачие. Оживленные. Толкающиеся. Энергичные.

Вот обнаруживаются даже целеустремленные в своем эгоизме. Да их - клан: принявших эту жизнь такой, какая она есть.

Вот их хоровод (а мне он - как пляска смертей). Они рады друг другу, взаимной приспособленности ко злу.

А их индивидуальные различия не уничтожают их общей принадлежности к мафии “умеющих жить”. Но их жизнь - на свой, особый манер (по отношению ко мне). Они общи в своей суете и разноориентированной устремленности.

Общее - в их господстве.

Опять разгулялась торжествующая мразь и грубость.

Удар: апофеоз их радости.

3. Пассакалия 4. Бурлеска

Но благородство, величие - есть. Оно - извечно, огромно, глубинно. И упрятано. И опять - тягостные мысли. О, прекрасное, где ты? О, мука, что нет тебя! Но даже мысль о тебе - возвышает. И стоит жить ради этих минут. Раз дано такое переживание, значит, должно быть где-то объективное оправдание. Должно. Должно. Прекрасное, оно ведь будет. Будет. Сквозь мучения. Прорвется. Верю. Будем долго мучаться - приемлю. Приемлю эти мучения. Готов быть их искупителем. Готов на самопожертвование. Только бы меня задействовали. Готов.

Но кто же меня задействует в благое дело, если я сам не знаю, как это сделать. И опять - отупляющая усталость безысходности.

Вот оно где-то там ходит добро, непостижимое и неведомое мне. Где-то. Далеко. Мучительно-тупо далеко - до привычности, до непереносимости привычки.

Все как-то нейтрально стало... Безверие. Пустота. Звенящая. Печальная как таковая.

И эта пустота самозарождает какую-то пустую возню, постепенно развивающееся хаотическое во все стороны порывание. (Теперь это уже не извивы, а метание.) Совершенная дезорганизация души. Туда, сюда - без смысла. Дерганья. Противные самому себе. Хоть бы куда-то - в одном направлении. Ну, вот сюда.

Ну вот хоть бы чуть в сторону. Или сюда. Или сюда вот. Вот. Вот-вот. Скорее. О! Режет. Больно. Мафия. Режет.

Обвал: внешняя варварская радость. Пляшут чертенята. Вот где радость направленной деятельности (не то, что у меня). Вот мобильность, сорганизованная в самой своей неорганизованности. Все повторяется: праздник, а чему радуются - неизвестно, если вглядеться. Силы есть... играют. Но зачем? Нет руководящего начала, нет идеи, в которую можно было бы вложить всю душу, нет мелодии, нет лейтмотива.

Спонтанные моды на одно... на другое... Кампании: “А ну, это!” Энергичная поддержка каждого почина. Суета самоудовлетворенная. Мобильность, динамизм никуда, вовне. И все это, в конечном счете, вовлекает меня, при всем моем внутреннем неприятии окружающего.

А если зовы - то тут же и конец.

 

 

30. 11. 83 г.

Бетховен. “5-й концерт для фортепиано с оркестром”

Пластинка

1.

Является... Жизнь.

- А я-то что? Я тоже тут. И я сам по себе. И я беспечен.

Жизнь (еще апофеозней):

- Вот я!

А я - не реагирую, упоен собой.

Жизнь (окончательно):

- Вот!

- Да-да, ты тут. И я тут. Я - забавляюсь, ты - утверждаешься.

Жизнь:

- Но я и торжествую, в полноте своего бытия торжествую. И в утверждении, и в ликовании - тоже я, и в уверенном продвижении, в изяществе движения, и в... потаенности его, и в глубине и неустрашимости, и в настойчивости, и, главное, в торжестве красоты. Вот я какая - Великая Жизнь: тихая и громкая, победная и умиротворенная.

А из нее вытекает ее полномочное подобие - личность. Личность, не рабски повторяющая, что ей прикажет Жизнь, а активно взаимодействующая с Жизнью.

Например, Жизнь требует активности. А я - задумчив. Я еще не в фазе с Жизнью. Я где-то еще далеко. И Жизнь упивается зрелищем моей самобытности и как бы подлащивается ко мне.

Но вот она все же требует от меня. Дает законы, правила, установления и даже просит их выполнять, уговаривает, убеждает в многосложной необходимости им подчиниться.

А я совсем разомлел и еще дальше улетел.

И Жизнь (чтоб меня подкараулить, мое согласие - на ее требования - не упустить) подлащивается и тут - как терпеливая мать с дитятей непослушным.

Мы с ней вместе реем где-то.

И опять! Она демонстрирует свою красоту, и силу, и победительность (не в угоду мне, а в соблазн: следуй за мной). Талантливейший педагог - Жизнь: сама увлеклась своим умением...

И я начал катиться откуда-то издалека, куда я подзалетел в своих ленивых мечтах. Нет, эти мои мечты еще меня держат там далеко.

Но вот я вступил-таки в борьбу (на которую науськала меня Жизнь). Сноровисто. Как будто всегда умел это делать.

Как и Жизнь. Она демонстрирует мне свою твердость. И я - как талантливый ее подражатель - слета борюсь так же, как это умеет делать она.

Но и та, тихая мечтательная даль, тянет и Жизнь и меня. (Мы подустали?) Ну, отдохнем. Тем более, что нас в особом каком-то направлении и не тянет.

А вот и появилось - со стороны Жизни - какое-то наталкивание: роскошная стезя моей жизни. Я поколебался перед первым шагом по этой стезе. И...

О! О, как прекрасна жизнь! О! О, как прекрасна жизнь!

Аж замереть хочется, обозреть ее с высоты.

Воспоминание: о мечтах, державших в своих сетях покоя. И покой тот тоже был блаженным.

А вот и бой. И он - упругий, волевой - прелесть. И нега - тоже. И все это - в полнейшей гармонии с окружающей Жизнью. Та прямо искрится от этой радостной игры со мной.

Мы достойны друг друга: я и Жизнь-вне-меня.

И никакие мелкие тучки сомнения не могут возобладать.

О! О, как прекрасна жизнь! О! О, как прекрасна жизнь!

А я скачу, как мальчик на палке-лошадке, и затихаю.

И моя жизнь баюкает меня - баловня Жизни. И раскрывает свои сокровища природной нежности и умиротворения.

А если и смущается эта благостная картина налетом ветра, то он приносит радость активизма, деятельности, которую можно в покое созерцания ощущать лишь как прекрасную.

Хо-ро-шо! Хо-ро-шо! Вот! Вот! Вот!

2.

Пастораль. Широкие поля. Высокое небо. Теплынь во всей природе. Глубокое родство с окружающим: и внешнее, и потаенное, неосознаваемое почти. Прямо убаюкивает...

Сон на лоне природы. Или это не сон, а свершившийся рай земной с его умиротворением и успокоенностью?

Нет, это не рай. Тут живые капли, эхо, дали, воздух.

По этому всему приятно пройтись как хозяину. А потом начать забавляться этими травинками, этой тишиной, солнечным светом, тенями, зайчиками солнечными, водой.

И хорошо потом улететь отсюда к себе в душу, где не меньший и не менее торжественный покой. И бегут бездумные в своей прелести секунды, как капля за каплей.

Слиянность души и природы с моей душою в момент блаженства и неги.

Лениво играем локонами друг друга: Я и Жизнь.

Пастораль.

3.

Но пора, потянувшись, и кончать валяться.

Пляс. Залихватский, изобретательный.

Но что это: Жизнь - сомневается...

А я - нет!!! И пошел, и пошел, и я не слышу, что та - против.

Эк я разошелся. Но то я пошутил: я же спокойный, вообще-то, хороший.

Я могу и монотонно работать, делать одно и то же. К тому ж оно - не одно и то же: оно - приводит к результату. А результат - радость. Есть, значит, от чего радоваться и поплясать в простоте душевной. Ну, что ты, Жизнь, сомневаешься, что роешь подо мной, не одобряя? Смотри, как я выкаблучиваюсь, как я легкомыслен. И в то же время энергичен.

Да, жизнь хороша.

Но что ж за настороженность?

Ну, посмотри еще, как я тщательно, умно и быстро работаю.

- Да! Это хорошо! - признала Жизнь.

- Значит, мне и баловаться можно.

- Нет, ты должен быть посерьезней, посуше, поустремленнее. А то я тебя накажу. Смотри.

- Работа, работа. Видишь - до виртуозности, до счастья. Мне ничто не в горесть.

- Хорошо! Да. Это все хорошо! - признала Жизнь.- И это созвучно с моей собственной сущностью.

- А я еще и вот этак умею. Ага. Вот что сделалось - смотри тихохонько.

- А если вот так?

- А можно и вот так. Мы ж с тобой - изобретатели. Наколдуем, навертим пальцами такую паутину...

- Роскошь! Да-да-да, да-да-да. Хорошо!

Апофеоз. Особенно видный из тишины и издали.

- Да-да-да: это здорово!

Аж до развала какого-то - хорошо. Аж рассыпалось построение в конвульсиях легкой смерти.

А итог - все хорошо (и со смертью включая). Такова жизнь - ПРЕКРАСНА.

 

 

04. 03. 87 г.

Лист. “Погребальное шествие”, конец произведения

Рудольф Керер. Фортепиано

...Прямо танковая атака на нас - такой рокот, такая мощь. А тогда, наверно, это ассоциировалось с наступлением войск царской России, пришедших задавить революцию в Венгрии. И этому неумолимому рокоту - противостоит, несгибаемо, - героизм. Такой на такого наткнулся. И каждый - управляем лишь изнутри себя, вне зависимости от обстоятельств. Сила - ломит, потому что она сила. Герой - стоит против нее, потому что герой.

Герой пал. Смертью храбрых. И это траурно и... славно. Славится годы и годы спустя. И нет конца памяти и славы.

Но конец есть всему. Постепенно история забывается. Сама история - забывается. И растет трава на месте былых сражений героя против врагов. И ничего не напоминает о том героизме. Живет само по себе. Все - проходит. Никаких следов. Ни в пространстве, ни, тем паче, в убегающем в небытие прошлого времени.

А все же - было! Героизм! Борьба! В каком-то пятом измерении, в неведомом, в непостижимом (не как наше время и пространство) - было! И несмотря ни на что, бывшее - в этом неведомом мире - пребудет!

 

 

Содержание

Предисловие 3

Записи без права зачеркивания 6

“Музыкальный” дневник 126

ББК 85

В 68

УДК 7.03

Воложин С. И.

Вроде дневника. - Одесса: Студия “Негоциант”, 2000, - 127 с. – (Книги прошлого. Кн.5)

Автор, предлагая, казалось бы, свои реакции читателя, зрителя, слушателя конкретных произведений искусства, на самом деле временами восходит до сотворчества, а именно: открытия их объективного художественного смысла, что имеет научную ценность.

В части, касающейся серьёзной музыки, представлены субъективные ассоциации автора с тем или иным произведением композитора. Они записаны, видимо, иногда по свежему воспоминанию, иногда даже синхронно со звучанием музыки. Результаты этих опытов могут быть использованы для составления программок к симфоническим концертам или для иного стимулирования активности музыкально необразованных слушателей.

ISBN 996-7423-38-7

 

В 4901000000 ББК 85

          1. УДК 7.03

 

ISBN 996-7423-38-7У Воложин С. И., 2000

У Студия “Негоциант”, 2000

 

Соломон Исаакович Воложин

 

ВРОДЕ ДНЕВНИКА

 

Ответственный за выпуск

Штекель Л. И

 

Н/К

Сдано в набор 09.01.2000 г. Подписано к печати 25.02.2000 г.,

формат 148х210. Бумага офсетная. Тираж 30 экз.

Издательский центр ООО “Студия “Негоциант”

270014, Украина, г. Одесса-14, а/я 90

Конец третьей и последней интернет-части книги “Вроде дневника”

К первой интернет-
части книги
Ко второй интернет-
части книги
На главную
страницу сайта
Откликнуться
(art-otkrytie@yandex.ru)