С. Воложин

Третья интернет-часть книги “Вроде дневника”

Если предположить, что все действие происходит в течение какого-нибудь одного часа (когда Кармен пришла на корриду, куда ее пригласил Тореадор и где он обещал провозгласить ее лучшей из женщин, поднеся отрезанное от мертвого быка окровавленное ухо), то получается особая напряженность (много чего происходит и - в большом диапазоне чувств). Кармен пришла, зная, что это - 90%-ная смерть, потому что ее предупредили, что Хозе решил не допустить этой церемонии и убить ее. И вот, зная, что она идет на верную смерть, Кармен все-таки пришла к тому месту, где будет коррида. И время для нее как будто останавливается. В предчувствии смерти... И в течение этих остановившихся мгновений много-много пробегает в ее душе.

Мысль, родившаяся как бы в игре... Но почему-то привязавшаяся и постепенно подчинившая себе все силы и помыслы человека. Наверное, это призвание! Радость... Оно! Вперед - по этому пути. Вспомним, с чего это началось. Так. С мысли в игре. Наберем силы - впереди ого как много. Все душевные силы и - на приступ, а потом - вверх; будут препятствия, будут. Но каково же это будет, их победить. Какая будет радость! Будет? Почему - будет? Она уже есть сейчас - радость. Это дальнее предвидение победы. Так вперед же! Выше, выше, еще, еще. Бороться. Победное шествие вперед и выше. Все удается. Все выше, все выше, все выше... Есть! В этой высоте, победной высоте, охватывает особое чувство: утвержденность - как парение.

У Вагнера тоже победа человека, а не массы. Но это победа огромной силы. Такой огромной, как сила звука этого оркестра, огромного оркестра, в котором сейчас, кажется, нет не играющих. Эта сила прямо давит. Почувствуй себя побежденным - и это с такой силой давят тебя; почувствуй себя победителем - и это давишь ты. Победитель, но все еще давишь. В упоении своей победой... Тут не полет, парение высоких голосов скрипок над всем остальным оркестром, как у Чайковского. Тут грубоватые и басовитые медные. Невероятная быстрота и четкость подъема вверх всего оркестра... пять быстрых звуков.

Энергия и собранность - и это в упоении победой, где, казалось бы, к месту разнузданность. Но нет.

Здесь во всем - амплитуда побольше. Это не настроение довольно короткого промежутка времени, как у Дворжака, а довольно длительный отрезок времени, охватывающий большой кусок жизни. И меланхолия здесь - не непосредственный, близкий по времени от причины, результат какой-то неудачи, а глубоко выношенная в себе, превратившаяся в черту характера. И хотя у Дворжака радость появляется вдруг, но зато какая она надрывная и трепетная и как быстро чахнет, а у Сибелиуса она хотя и появляется постепенно, зарождается... через робкую надежду, через как бы подшучивающую над собою игривость, через все увеличивающуюся надежду, желание и мечту о счастье - зато все это доходит до страшного, щемящего накала. И тем более страшен удар разочарования. И здесь амплитуда чувств у Сибелиуса больше. Совсем было уже окрепшая надежда на счастье гибнет от страшного удара извне, а не изнутри, как у Дворжака - от слабости. Хотя этот удар и подтвердил, как и у Дворжака, правильность исходного чувства - меланхолии, у Сибелиуса все - крепче. И в конце... насколько крепче была радость Сибелиуса, насколько крепче удар, настолько глубже и трагичнее разочарование и конечное торжество меланхолии.

Монотонный шум прялки... Монотонная жизнь крестьянской девушки... Бесконечная унылость и скука, побеждающие любое спокойствие, рождающие беспокойство, мятежные порывы, желание порвать с этой безрадостной жизнью. Но как?! Даже показать нельзя своего отчаяния: и ничего не добьешься, и только хуже будет. Значит, терпеть? Как бы душа ни рвалась вон...

Эту терпеть бесконечную монотонность... Она умеет и успокаивать...

В контраст Маргарите - другой, например, молодой человек, не связанный не то что монотонной работой, а, может, и вообще работой, не связанный домашней кабалой и ее условностями; находящийся не в убогой, бедной избе всю свою сознательную жизнь, а, положим, в свете, на людях, на веселье, на балах и т. п.... Но почему ему так плохо? - Он одинок. Одинок в веселой толпе. И тем горше его одиночество, душевное одиночество, чем веселее вокруг. И показать своей грусти нельзя - не поймут, и будет только хуже. От этого еще глубже охватывает отчаянье.

Неприятие окружающего - и вынужденная жизнь в нем... Задыхаешься... Нет сил сохранять на своем лице маску среди этого веселья...

Морской прибой на гладком берегу и при гладком море... Их много - пенных пузырьков и белых барашков. Они свиваются в дробные причудливые узоры. Но все их множество - лишь узкая линия вдоль берега. Хоть и дробящаяся, раздваивающаяся, растраивающаяся, вьющаяся и пенящаяся, живая и упорная, но слишком малая по сравнению со всей громадой, массой моря. И не смотря на это, похоже, что эта волнующаяся, искрящаяся, вибрирующая линия хочет раскачать морскую громаду. Но где ей!.. Море огромно и лениво, и лишь мерно вздыхая слушает отчаянную горстку бунтарей. А они не унимаются. Они не усиливают своего собственного волнения, но в их неизменном напоре тем более чувствуется уверенность в их конечной победе, чем дальше длится эта неизменность. Но трудно раскачать громаду. Однако и не унимаются неуемные. Кажется, это может длиться бесконечно - и ничего не изменится. Но потрясающе неизменен напор линии прибоя. И океан начинает внимать иначе. Он начинает раскачиваться. Это не производит никакого впечатления на линию прибоя. Этим пенным барашкам нужно, чтоб все море покрылось ими же. Поэтому ничуть не унимаются они и ничуть не торжествуют. Рано. И их упрямая неизменность энергии все больше и больше раскачивает океан и очень постепенно, но он начинает расходиться. И когда видно, что он уже неудержимо пришел в движение, что он уже не остановится, лишь тогда бунтовщик прибой позволяет себе порадоваться достигнутым. И они вместе, бунтовщик прибой и расходившееся море, сливают в одну свои ревущие песни.

И совсем не тот эффект, когда нет сосредоточенно направленной воли. Один сказал одно. Другой об этом имеет несколько отличное мнение. Третий выдает еще одно отличие. И так до бесконечности. И хотя все говорят об одном, но получается хаос.

Воспоминание об очень далеком... чувствуется (через тембр) огромная дистанция времени. Несмотря не эту дистанцию, воспоминание довольно живо и подробно. При такой подробности можно было бы и увлечься воспоминанием, уйти в него целиком и забыть о настоящем, о теперь идущем времени. Но нет. Этого не происходит. Теперь идущее время все время чувствуется (мерные, как часы, удары). Это даже странно. Так уметь не увлечься таким подробным и увлекательным воспоминанием. Наверное, это сказывается мудрость старца.

Одновременно и сразу, и столь много мыслей и чувств под этой одной черепной коробкой. Все они спорят друг с другом. Каждая ведет свой поворот проблемы. Стресс. И весь мозг приходит человеку на помощь. Каждая мысль отдает холодностью, как бы горяча или остра она ни была. Беспокойная - она не безоглядно беспокойная, желающая во что бы то ни стало возобладать над всеми другими, стать царицей в голове. Нет, она подчиняется высшим интересам человека и внимательно относится к своим сотоварищам-мыслям, чтобы помочь своему общему хозяину - человеку. И беспокойство не доводит себя до предела, чтобы человек не дошел до состояния, когда он уже ничего не сможет. Беспокойство нужно лишь настолько, чтобы не победила беспечность. А беспечность сама очень нужна человеку, чтобы он, опираясь на нее, не обеспокоился вконец. И чтобы самой не разойтись, успокаивающие нюансы проявляют себя как бы робко, как бы побуждая беспокойство мобилизовать все, что можно.

И так - с каждой парой чувств. А их много...

Но вот постепенно начинает выкристаллизовываться уверенность в благополучном конце. Почуяв это, ни одно из многочисленных переживаний не демобилизует себя сразу. Они переорганизовываются, перегруппировываются, изменяется их тонус, окраска, и они все вместе создают человеку возможность перейти в уравновешенное состояние.

И вот оно... - Общий хор торжества успокоения всех смятенных чувств. Унисон.

Начинается умиротворенно, чуть холодно. Нега... Чистая, как утро, красота окружающей природы. Поля, леса... И вдруг от всего этого охватывает такое интенсивное чувство своего родства со всем этим, что кажется, что сам превращаешься в дерево. Роскошное дерево, со своими корнями, проникающими глубоко в глубь земли, родной земли, русской земли. И она питает тебя своими соками. А корни твои простираются и вширь, да так, что обнимают собою всю землю, на которой покоится окружающий родной пейзаж. Обнимает собою землю и дальше, за горизонт, на всю Родину. Тысячами капилляров ты связан с нею всею, и она щедро дарит тебя. Характером, душой, чувством - всем... Ты плоть от плоти ее, кровь от крови. Это великое чувство и великая сила - жить на родной земле.

И в ответ ты всем своим существом принимаешь участие в Родине. Отдаешь себя. Это ликование и... почти страдание. Потому что хочется отдать себя абсолютно каждому клочку земли на всей огромной территории. Это - как титаномания. И ты весь истекаешь в упоении и наслаждении, напитывая собою все вокруг и дольше, чем вокруг (великому человеку, видно, такое под силу практически; а нам лишь суждено это чувствовать в момент слушания. А жаль...).

И вновь земля, вся родная земля отдает свои соки, втекая в тебя через тысячи капилляров со всего огромного объема - Родины.

Удивительная цельность всего концерта. Скрипке всюду предназначена роль борца. Оркестру - почти все время предназначена роль, противостоящая борцу. Скрипка - нечто утонченное, хрупкое, нежное - совершенно, вроде бы, не приспособленное для борьбы. И все-таки именно эта чувствительность влечет нетерпимость и делает невозможным покой и смирение. Борьба... Весь концерт цельный и по колориту. Обе первые части в общем очень сумрачны. Даже когда враждебные обстоятельства, казалось бы, смягчаются как-то заодно со скрипкой, все равно чувствуешь, что это или бездушное безразличие бесконечно более сильного, или его лицемерное сочувствие, или что-то еще в этом роде. И хотя борьба (со всеми оттенками, вплоть до усталости и жалобы скрипки) длится, кажется, бесконечно долго, хотя борьба кажется уже (слушая) совершенно бессмысленной из-за неравенства сил и из-за безнадежной бесконечности ее (как Вьетнам...) - все равно, на удивление, скрипка вновь и вновь страдает и борется. Обе первые части - воплощение бессилия одиночки.

И начало 3-ей части подтверждает как будто это. Потому что 3-я часть начинается каким-то подземным гулом спешащей к борцу на помощь огромной силы. И скрипка воспрянула. Открылись новые бесконечные резервы в ее борьбе. Однако, огромная сила что-то не вступает в действие. Это не может остановить скрипку. Опять нет предела ее мучениям, страданиям и - борьбе. Но огромная сила все же тут. Вопреки ожиданиям, она помогает очень мало и как-то не непосредственно, а, вроде бы, своим присутствием. И когда близится и приходит победа, становится ясно: и один в поле воин... никто больше не даст избавленья... Сам и только сам.

Трубный призыв (об этом будет вся часть). Призывать есть к чему, потому что народ страдает. И вот, в самых недрах народных рождается герой. Хотя это вроде никак особо не заметно, но как-то чувствуется: это он. И его развитие проходит поначалу где-то вдалеке от основных бед времени. Оно и понятно - ребенок. Но он живет среди народа, и в его сознание впитывается страдание вокруг, и возникает идея возмутиться этим. Идея превращается в первую попытку, потом в основательную подготовку. И - опять призыв. Но все дело в том, что герой все время - в непосредственнейшей связи с массой. Он ничуть не отрывается. Не забегает вперед. Кажется, что не он тянет массу, а масса сама вызревает, лишь время от времени выставляя героя на вид, чтобы он как бы подвел очередной итог процессу. А может, главная роль героя в том и состоит, чтобы уловить нужный момент и нужный лозунг и провозгласить его всем. Итого, роль героя сводится к трубным призывам в переломные моменты развития.

Совсем не так - в концерте. Там тоже сначала - страстный, упоенный призыв к беззаветности, хотя бы во имя ее самое, а не во имя других целей (ибо беззаветность сама по себе необыкновенно прекрасна и поэтому может быть самоцелью). А дальше идет-идет черновая, нудная, огромная, кропотливая, бесконечная работа по поднятию масс. Кажется, не видно уже не только конечной цели, но и прелести настоящего. Только бесконечная суетная деятельность. Но она и награждается. Виолончель, в конечном счете, раскачивает весь оркестр.

Мелодия красива настолько, что это - любовь. А грусть - это не грусть потери или безвозвратности. Это грусть тех бесконечных (иногда мнимых) неудач, которыми полна любовь (“любовь никогда не бывает без грусти”). И это приятно и даже упоительно. Где-то в подсознании любуешься собою, находящимся в этой любовной суете. Сама она - это уже достижение... Какое-то... По сравнению с тем временем, когда не было у тебя любви.

Да - отчаянье, да - крушение и все подобное. Но каким-то непостижимым образом это еще и самоутверждение в этом переживании. Не то что самолюбование, но, во всяком случае, его, Манфреда, не жалко. Уж больно он силен. А ведь жалко тех, кто хоть как-то это просит. И уж никак не его неудачи - не повод для насмешки, это в чем-то красивое положение - трагизм... сила. Он слишком мощен и титаничен, чтоб ему сострадали мы - обычные люди. Страшно, но не за него, а глядя на него. Уважаешь... Терпя поражение и погибая - в чем-то он побеждает. Он - не смирился. То, во имя чего он не смирился, будет жить и после его смерти.

Тоже крушение. И даже в чем-то меньшее. Потому что Манфред, в конце концов, погибает, и это чувствуется еще задолго до его смерти. А Хозе - не умирает. Крушение происходит в его душе. Чувствуешь, что он после него будет настолько опустошен, что и мизинцем не пошевелит, чтоб спасти свою жизнь. Зачем она ему после крушения души? В общем, тоже крушение, но ему уже сострадаешь всей душой своей. Потому что это слабый человек, с сомнениями, с колебаниями, как-то по-понятному непринципиальный, готовый отступиться от гордости, от себя, унижающийся, просящий и молящий любви Кармен; он боится и страшится того неотвратимого процесса в его душе, который ведет его к убийству Кармен, он влеком какой-то как бы внешней силой к убийству, он это делает, как сомнамбула в некотором роде. Он не властен над собой, но не столько от страсти, сколько из-за бессознательного подчинения какому-то обычаю: мстить, если ему изменили в любви. И вот вся эта слабость Хозе взывает к состраданию. Содрогаешься перед ужасом того, что он сделает сейчас, и перед ужасом того, что происходит с его душой,- распадом. Убийство так даром не проходит человеку. И мы не негодуем на него за содеянное, а жалеем его слабость.

Слабый человек... Он покинул родину. Сначала мотивы Нового Света отдают холодностью, хотя и лихостью и широтой. А воспоминание о родине отдает уютом, нежностью, тонкостью, сложностью. Ковбои и славяне... Но постепенно Новый Свет все больше входит в его жизнь и впечатления. Новый Свет, как ковбой, завоевывает его, и получается странный сплав: славянин-американец. Удаль ковбойская - удаль славянская. Ширь степи и ширь души. Буйство сросшегося с конем и буйство души в танце, в празднестве.

Как восходящее солнце воцаряется в природе, так красота мощной широкой природы Нового Света воцаряется в его душе. И он уже сроднился с новым местом. Но и ностальгия дает себя знать. Эти двое: ностальгия по далекой родине и привычка к Новому Свету многократно побеждают друг друга в его душе.

И веселый танец родины, непрерывно врываясь в его теперешнюю жизнь, уже все больше и больше склоняет его к мысли и к желанию вернуться.

И вот эта мысль и желание восторжествовали в его душе. Она ликует о принятом решении, она уже летит впереди времени. Она уже предвкушает радость возвращения на родину. Перед победой такой силы сжались впечатления о Новом Свете... Они грустно жалуются на человеческое непостоянство. И вот уже ему жаль того, с кем здесь он сроднился. А уже принятое решение опять врывается и поглощает всего его. Но всего ли? Ковбойская напористость не сдалась и все сильнее играет на его слабых струнах: то, что ближе находится - действует сильнее того, что далеко. Он опять раздираем. Обе тенденции нарастают одновременно. И его воля и решимость истаивают, как угасающий вздох последних звуков.

Он так ничего и не решил.

Сомнение. Угнетенность. Безнадежность. Во всяком случае, безвыходность вот сейчас. И от этого - мука. Как же быть?.. Так что - опять сомнение. Нет выхода - отупение. Но и в нем не пребудешь долго - накипает возмущение положением вещей. Ну, а как быть все-таки? - Не известно - и опять прострация. И от самой этой безнадежности уже мучаешься. Нет выхода - опять отупение. Но где-то в самой глубине души упрямо живет неубитая энергичность. Она накипает. Да! Действовать! Бороться. Призываются все силы души. Призыв. Призыв... Призывы. Цель сто`ит всего. Даже гибели... Гибель...- Это опять вбрасывает в отупение: гибель, значит, по сути дела нет все-таки выхода. (Далее следуют апатичные размышления о положении дел.) И опять вмешивается неистребимая энергичность: “Ну пусть гибель! Мрачная страшная гибель... Так что же? Похоронить себя уже сейчас?” А хотелось бы... О, чего хотелось бы! Это далеко-далеко. Это - в будущем так будет. В очень далеком, к сожалению... Прелесть, ласка, нежность. Представишь - как в сон наяву впадаешь. Спокойный, чистый, прекрасный сон. Блаженствующая природа. Щемящее счастье. Оно всегда щемящее. А из сегодня оно тем более щемяще, что недостижимо. Но оно и буйное. Оно расцветает. (Возникают в воображении все более тонкие его очертания - будущего счастья.) Оно переполняет душу. Как можно было бы жить!

Крах!!! Этого нет сейчас. Сейчас перспектива - только гибель. Гибель! Жаль, как жаль себя!!. (Конец переживается как будто уж не сейчас происходящим. Манфред попросту все предвидит.) Борьба будет трагична и безвыходна. “Но я не буду сломлен! Мне жаль себя, конечно. Умру я - умрет весь прошлый мир, который я чувствую. Это так много...”

2.

А жизнь продолжается. Воздушно-красивая, но так же мало трогающая душу,- словно пережившую собственную смерть,- как нас вообще-то мало трогает воздух. (Манфред вообще-то видит всю эту прелесть, но его это как бы не касается.) А мир переливается радугой и брызгами красоты. Но все это вдали... вдали...

И все же, если присмотреться, то кругом просто немыслимо красиво и хорошо. Хороша красота, хороша простота, хороша бесконечная сложность и дробность. И возникает сомнение: как можно быть недовольным, если кругом так хорошо?

А жизнь прямо ломится в душу. Это как всепобеждающая любовь. Она призывает к себе, призывает забыть все, отдаться минуте. Но!!! Ужасное воспоминание: “Я призван к борьбе со злом. Прощай, красота”. Она еще пытается своими завлекающими эквилибристическими вывертами вернуть его в грезу. Он даже отстраненно поддается. Но получается лишь отупение. Все это - как бы закрыто пеленою и не захватывает его души. Никакие извивы. Все это как бы далеко. Удаляется. А оно упрямится и настаивает. Но и он настойчив и упорен. Он, быть может, и сам жалеет, что упорен. И все смиряются, что так и будет. Происходит как бы прощание.

3.

А вокруг идиллия... пастораль. Своя, отдельная жизнь со своей логикой смены чувств, например, грусть вечером, переходящая в умиротворение, все бледно и угасает. А там - наоборот: пробуждающе шевелится.

У Манфреда - удел другой: нет успокоенности... на фоне безмятежного спокойствия окружающих. (Но Манфред - не враг этих людей. Именно их крайние стремления и настроения - его судьба.) А судьба его скорбна, особенно, если посмотреть, что вскорости с Манфредом будет.

4.

(Его путь на борьбу со Злом.)

Вот оно - во всей своей силе, красе. Рисуется само перед собою. Все его приспешники выкаблучиваются друг перед другом в своей умелости. Каждый - на свой лад: тяжеловесно и гибко, вертко и резко, сердито и пресыщенно, изощренно и аляповато.

Как же тяжело Манфреду, если ему и глядеть на них тошно, а нужно иметь с ними (хоть вражеские) отношения. Он, мучаясь и как бы толкая себя, с тяжелым сердцем идет ко Злу. (Он не боится. Они ему просто противны, эти черти.) К тому же, тяжело и грустно потому, что победы впереди не видно. Все это отупляет - ничего не хочется даже.

Издеваются над ним, над его состоянием, приспешники Зла. А еще хуже: они себе пляшут в своем болоте, не обращая внимания на существование где-то Манфреда.

Вот он! Полный гнева, угрозы им.

Идеалы... Они стали возникать перед взором Манфреда (хотя он и в преддверии борьбы с гадами; быть может, это минута, длящаяся долго-долго, потому что скоро смерть).

Как прекрасно, чисто и красиво будущее! Какая щемящая красота. Недостижимая... Безнадежно... из-за гибели.

Вот она - гибель. Манфред уже знаком с ней. Он предвидел ее. Он ее знает. И все же она потрясающа. И переворачивает все существо. Так мало сделано. Жаль расставаться с жизнью. Драться. Драться. С этими. Драться. Скорее...

Поздно... Смерть... зовет... пришла (орган). Величественная, как сами идеалы Манфреда. Она мудра даже. Видно, есть какое-то все же достижение в бесплодной жизни Манфреда. Душа его может успокоиться, отлетая в мир иной.

Но ведь и интереснее, полнее - жизнь вне своего домка. Жизнь - в настоящих борениях юноши. И тогда бывшие игры вспоминаешь уже с усмешкой и несерьезно. Сча`стлива юность в расцвете творчества, побед, в слиянности со всем окружением, с волей массы, волей всех.

2, 3

[Всех ли?.. Врагам (побежденным) -плохо.] Сумрак давящий... Жалоба (Богу?). Созерцают свою, уже давнюю, беду, превратившуюся в тупой гнет. Лишь изредка жалуются и вспоминают о былом счастье. От этого воспоминания только четче осознаешь суровое сегодня. Но жалобы все-таки пробиваются до сознательного сравнения с прошлым. А будущее - темно и однообразно. Беспросветно. Жаль врага... Тоже человек все-таки. [Без этого нет человечности в победителе, между прочим.]

Отлетел мыслью... Рассуждает: “Что ж. Такова необходимая, суровая логика антагонистической борьбы”. {Пауза.} И враг - тоже с этим согласен. Да вот: все вспоминается свобода, и тяжелеет местью сердце, и... (по противоположности) впадает в забытье. [Нельзя помиловать, отпустить ничего не забывшего врага, которому я сделал зло своей победой.] И (опять противоположность) - упоение победой нашей борьбы [хорошо, что МЫ, Я - победили]. “В бой роковой мы вступили с врагами”,- слышится... Наши победы длятся, продолжаются, сокрушают, достигают целей, наша борьба сильна своей массовой опорой, массовидностью, способной этим даже загипнотизировать.

Но я умею вырваться из-под этого гипноза и оглянуться, соотнести свое время - с общечеловеческими мерками, с мерками более больших отрезков времени. Я могу вспомнить, какой ценой - победа, и загрустить о потерях... о загибах...

[Очнулся, как от будильника] - Было. Все это (и грусть) - давно уже было. А сейчас осталась какая-то дезориентированность... и сожаление... и бесцельность. Цель не оправдала средства? [Как по Достоевскому: нельзя построить лучший мир ценою слезы хоть одного младенца...] Плохого оказалось, в результате, больше, чем хорошего. Тревожное, глухое, зовущее (но куда?) - недовольство.

Но вот - холодное игривое новое поколение. Чья тяжелая поступь сказалась [или скажется] на ритме их времени? Наша - предков - поступь?

Они увлекаются борьбой, собирают силы. Но нет у них антагонизмов (оказывается все-таки). Бывают срывы. Но не реют над ними черные тучи. Роковой срыв не возможен [как было у нас]. Может, это еще не кончилось их детство? А они ищут и ищут. Поиски и поиски. Нового. Это увлекает. Борьба поиска [а не антагонизмов]. Интерес разнообразия. [Им позавидуешь.]

4.

Тяжкое воспоминание стучит в память и сердце. “Тот” сумрак стучит... Как же увязать тогдашнее и теперешнее? Нынешняя прелесть, красота, легкость, изящество - возможно ли их принять в качестве не выросших органически из прошлого? Сомнение. Поразмышляем хладнокровно: может, независимое от взволнованности, логическое развитие и есть та красная нить необеспокоенности, соединяющая прошлое с настоящим? Может, да? Может, и нет? - Что-то тяжело иногда... Ничто не проходит бесследно. Ошибки предков должны сказываться на потомках - и вот они уже вкушают свою долю муки и сомнений. И в этом, наверное, и есть прогресс, хотя рождается он из взгляда назад. Но все-таки как же?! как же сочетается прекрасное с ужасным?! Это же разрывает душу!!! И... ввысь - из мук. Страдая - вверх. Вверх. Стремитесь туда. Жестоко [как мы] стремитесь - и победа вас ждет. Мучительная победа. Обессилен я. [Все отдал на поучения.]

Тяжкая, переваливающаяся поступь. Но звуки так огромны, движение столь массивно, что это уже не волы, тянущие телегу, а нечто большее. Это закабаленная мощь народа. Слышен гнев и возмущение своей долей, но не долей рабочей скотины, а долей особо тяжкого физического труда. Такой труд в чем-то соответствует огромной мощи, но уж больно он непомерен. Слышна жалоба, переходящая в истошность. “Вынесет все, что Господь ни пошлет...” Проклятье! Но надо волочить, тянуть воз - и опять: истошность, переходящая в вымученность и потом - в смирение. Впряжен в лично бесцельную, непосильную, чужую задачу, цель, идеал. Не в свои. В безразличную мне - народу. Дали отдохнуть - можно предаться тупости.

Затишье, задумчивость. Покой. Нежность, правда, чреватая (как ни неожиданно) энергичными возможностями действия. Но... цепенящий сон опутывает душу. Впрочем, душа не без глубины (и это, по-видимому, известно на стороне). А оцепенение длится и переливается бесконечным количеством оттенков самого себя. Но когда кажется, что ничто не выведет из равновесия, вдруг внутри обнаруживают себя какие-то эксцентрические внутренние силы. И все-таки их мягкой властной рукой смиряет всеохватывающая душу нега, любовь к покою и постоянству.

Но вдруг, вдали - тревога. И зов. Зовут, зовут, на помощь! Зовут, зовут, на подвиг! - “Меня? Вялого? Изнывающего? (Я же не годен.)” - “Да!” - “Меня? Томного? Мягкого? Есть ли во мне душевная сила?” - “Есть”. - “Не надо, ты же не для того создан, закрой глаза...” - “Но надо бы”. - “А нега, сладость?” - “Нет, надо порвать с ней. Туда. Я же могу! Смелее рвать. О, нет. Тянет обратно. До боли... Тяжело переносить эту боль. Передохну”.

А я был в стороне все время. Меня как бы не касалось. Я оставался на высшем достижении своей жизни - в покое, изящной неге и блаженстве, не лишенном даже глубины и смысла. А мои потенции? Ведь я же еще и другой тоже! (Тот другой рвется... [но после боя кулаками не машут].) Нет, слишком я привык себя беречь ради покоя для творчества.

Опять трубят сбор товарищи. Опять поднакапливают силы. Оправились от поражения. А реакция наготове. Жмет. “Но ради того, высокого, разве отступим от затеянного?!” - “Еще больше наберем сил. И еще. И еще. И...” Зовут, зовут, на подвиг! Зовут, зовут, на подвиг!

Что ж, прощай, покой мой, любимый, тонкий, трепещущий. Навсегда. Наверное, уж не вернусь, погибну. Иду. - Зовут, зовут, на подвиг, на победу! - Еще раз простите, родные пенаты. Меня уносит. Я - не только ваш. Я - и их тоже. Меня всасывает к ним. Влечет.

Врубаюсь. Со своим вкладом. Со всей силой и проявлением моей индивидуальности. “Ага! Так и ты с ними... Ну-у-у!” Огромный, чудовищный океанский вал реакции, другой, третий наваливаются на него. (Как будто забыли обо всех других и всю силу направили только на меня одного.) А он - как прочная свая - стоит и пронзает волны. Волны перехлестывают через него, и их сила как бы тратится впустую, потому что он - непобедим. Но ему этого мало. Он вырастает, чтобы взять верх, чтобы волны не могли его даже и перехлестнуть через верх. “Свое пронесу через все!” Обвалы один за другим. Держится свая. Пронзает волны. Но не режет их. Они не изменяются от нее (она слишком тонка [поэтому, собственно, и выдерживает]). Волны чудовищны. Слышен надлом в голосе борца. Надломилась свая.

Сник. Отлетел мыслью к истокам своей жизни. “Прощайте. Завещаю: вперед”.

Навалились, сшиблись стороны. Борьба продолжается. “Чья победа будет, не видно, я не узнаю. Но я душой - в борьбе, пусть и трагической”.

Сумрачно. Давно сосущее тягостное размышление, не приводящее к ответу и потому мучающее: нудно, остро, тупо, устало, опять остро и остро до невыносимости. Страдание ума. Затяжное и изматывающее. Режущее, но не мечущееся, а извивающееся в поиске. В поиске отупляющем в конце концов. Жаль. Жаль себя. И во всех этих переживаниях - один. Все - внутри. Сам с собой.

Нечто противостоящее?.. - Сникло. А нуда продолжается. Одна, но пламенная страсть: не примириться в безвыходности. Собраться с силами. Рвануться. Хоть куда-нибудь. Вот сюда. - Не выходит? - Значит, сюда и надо. Прорвешь - значит, здесь и выход.

Но сникло сопротивление. Собственное усилие провалилось, как в туман, а все осталось по-прежнему печальным и щемяще неудовлетворительным. И жаль всех... и себя... Какой-то замкнутый круг. Неужели - успокоиться на безвыходности?

И перестать (о, благо, вроде) считать ее безвыходностью? - Мрак вокруг.

Стихаю. Стихает.

Вдруг, неприятное оживление извне. Это уже не мысли о жизни, а сама Жизнь. Измывающаяся, режущая, но не специально тебя, а вообще. Такой у Жизни принцип. И все - уже очень приноровлены к этому. Бодрые. Кусачие. Оживленные. Толкающиеся. Энергичные.

Вот обнаруживаются даже целеустремленные в своем эгоизме. Да их - клан: принявших эту жизнь такой, какая она есть.

Вот их хоровод (а мне он - как пляска смертей). Они рады друг другу, взаимной приспособленности ко злу.

А их индивидуальные различия не уничтожают их общей принадлежности к мафии “умеющих жить”. Но их жизнь - на свой, особый манер (по отношению ко мне). Они общи в своей суете и разноориентированной устремленности.

Общее - в их господстве.

Опять разгулялась торжествующая мразь и грубость.

Удар: апофеоз их радости.

Но благородство, величие - есть. Оно - извечно, огромно, глубинно. И упрятано. И опять - тягостные мысли. О, прекрасное, где ты? О, мука, что нет тебя! Но даже мысль о тебе - возвышает. И стоит жить ради этих минут. Раз дано такое переживание, значит, должно быть где-то объективное оправдание. Должно. Должно. Прекрасное, оно ведь будет. Будет. Сквозь мучения. Прорвется. Верю. Будем долго мучаться - приемлю. Приемлю эти мучения. Готов быть их искупителем. Готов на самопожертвование. Только бы меня задействовали. Готов.

Но кто же меня задействует в благое дело, если я сам не знаю, как это сделать. И опять - отупляющая усталость безысходности.

Вот оно где-то там ходит добро, непостижимое и неведомое мне. Где-то. Далеко. Мучительно-тупо далеко - до привычности, до непереносимости привычки.

Все как-то нейтрально стало... Безверие. Пустота. Звенящая. Печальная как таковая.

И эта пустота самозарождает какую-то пустую возню, постепенно развивающееся хаотическое во все стороны порывание. (Теперь это уже не извивы, а метание.) Совершенная дезорганизация души. Туда, сюда - без смысла. Дерганья. Противные самому себе. Хоть бы куда-то - в одном направлении. Ну, вот сюда.

Ну вот хоть бы чуть в сторону. Или сюда. Или сюда вот. Вот. Вот-вот. Скорее. О! Режет. Больно. Мафия. Режет.

Обвал: внешняя варварская радость. Пляшут чертенята. Вот где радость направленной деятельности (не то, что у меня). Вот мобильность, сорганизованная в самой своей неорганизованности. Все повторяется: праздник, а чему радуются - неизвестно, если вглядеться. Силы есть... играют. Но зачем? Нет руководящего начала, нет идеи, в которую можно было бы вложить всю душу, нет мелодии, нет лейтмотива.

Спонтанные моды на одно... на другое... Кампании: “А ну, это!” Энергичная поддержка каждого почина. Суета самоудовлетворенная. Мобильность, динамизм никуда, вовне. И все это, в конечном счете, вовлекает меня, при всем моем внутреннем неприятии окружающего.

А если зовы - то тут же и конец.

Является... Жизнь.

- А я-то что? Я тоже тут. И я сам по себе. И я беспечен.

Жизнь (еще апофеозней):

- Вот я!

А я - не реагирую, упоен собой.

Жизнь (окончательно):

- Вот!

- Да-да, ты тут. И я тут. Я - забавляюсь, ты - утверждаешься.

Жизнь:

- Но я и торжествую, в полноте своего бытия торжествую. И в утверждении, и в ликовании - тоже я, и в уверенном продвижении, в изяществе движения, и в... потаенности его, и в глубине и неустрашимости, и в настойчивости, и, главное, в торжестве красоты. Вот я какая - Великая Жизнь: тихая и громкая, победная и умиротворенная.

А из нее вытекает ее полномочное подобие - личность. Личность, не рабски повторяющая, что ей прикажет Жизнь, а активно взаимодействующая с Жизнью.

Например, Жизнь требует активности. А я - задумчив. Я еще не в фазе с Жизнью. Я где-то еще далеко. И Жизнь упивается зрелищем моей самобытности и как бы подлащивается ко мне.

Но вот она все же требует от меня. Дает законы, правила, установления и даже просит их выполнять, уговаривает, убеждает в многосложной необходимости им подчиниться.

А я совсем разомлел и еще дальше улетел.

И Жизнь (чтоб меня подкараулить, мое согласие - на ее требования - не упустить) подлащивается и тут - как терпеливая мать с дитятей непослушным.

Мы с ней вместе реем где-то.

И опять! Она демонстрирует свою красоту, и силу, и победительность (не в угоду мне, а в соблазн: следуй за мной). Талантливейший педагог - Жизнь: сама увлеклась своим умением...

И я начал катиться откуда-то издалека, куда я подзалетел в своих ленивых мечтах. Нет, эти мои мечты еще меня держат там далеко.

Но вот я вступил-таки в борьбу (на которую науськала меня Жизнь). Сноровисто. Как будто всегда умел это делать.

Как и Жизнь. Она демонстрирует мне свою твердость. И я - как талантливый ее подражатель - слета борюсь так же, как это умеет делать она.

Но и та, тихая мечтательная даль, тянет и Жизнь и меня. (Мы подустали?) Ну, отдохнем. Тем более, что нас в особом каком-то направлении и не тянет.

А вот и появилось - со стороны Жизни - какое-то наталкивание: роскошная стезя моей жизни. Я поколебался перед первым шагом по этой стезе. И...

О! О, как прекрасна жизнь! О! О, как прекрасна жизнь!

Аж замереть хочется, обозреть ее с высоты.

Воспоминание: о мечтах, державших в своих сетях покоя. И покой тот тоже был блаженным.

А вот и бой. И он - упругий, волевой - прелесть. И нега - тоже. И все это - в полнейшей гармонии с окружающей Жизнью. Та прямо искрится от этой радостной игры со мной.

Мы достойны друг друга: я и Жизнь-вне-меня.

И никакие мелкие тучки сомнения не могут возобладать.

О! О, как прекрасна жизнь! О! О, как прекрасна жизнь!

А я скачу, как мальчик на палке-лошадке, и затихаю.

И моя жизнь баюкает меня - баловня Жизни. И раскрывает свои сокровища природной нежности и умиротворения.

А если и смущается эта благостная картина налетом ветра, то он приносит радость активизма, деятельности, которую можно в покое созерцания ощущать лишь как прекрасную.

Хо-ро-шо! Хо-ро-шо! Вот! Вот! Вот!

2.

Пастораль. Широкие поля. Высокое небо. Теплынь во всей природе. Глубокое родство с окружающим: и внешнее, и потаенное, неосознаваемое почти. Прямо убаюкивает...

Сон на лоне природы. Или это не сон, а свершившийся рай земной с его умиротворением и успокоенностью?

Нет, это не рай. Тут живые капли, эхо, дали, воздух.

По этому всему приятно пройтись как хозяину. А потом начать забавляться этими травинками, этой тишиной, солнечным светом, тенями, зайчиками солнечными, водой.

И хорошо потом улететь отсюда к себе в душу, где не меньший и не менее торжественный покой. И бегут бездумные в своей прелести секунды, как капля за каплей.

Слиянность души и природы с моей душою в момент блаженства и неги.

Лениво играем локонами друг друга: Я и Жизнь.

Пастораль.

3.

Но пора, потянувшись, и кончать валяться.

Пляс. Залихватский, изобретательный.

Но что это: Жизнь - сомневается...

А я - нет!!! И пошел, и пошел, и я не слышу, что та - против.

Эк я разошелся. Но то я пошутил: я же спокойный, вообще-то, хороший.

Я могу и монотонно работать, делать одно и то же. К тому ж оно - не одно и то же: оно - приводит к результату. А результат - радость. Есть, значит, от чего радоваться и поплясать в простоте душевной. Ну, что ты, Жизнь, сомневаешься, что роешь подо мной, не одобряя? Смотри, как я выкаблучиваюсь, как я легкомыслен. И в то же время энергичен.

Да, жизнь хороша.

Но что ж за настороженность?

Ну, посмотри еще, как я тщательно, умно и быстро работаю.

- Да! Это хорошо! - признала Жизнь.

- Значит, мне и баловаться можно.

- Нет, ты должен быть посерьезней, посуше, поустремленнее. А то я тебя накажу. Смотри.

- Работа, работа. Видишь - до виртуозности, до счастья. Мне ничто не в горесть.

- Хорошо! Да. Это все хорошо! - признала Жизнь.- И это созвучно с моей собственной сущностью.

- А я еще и вот этак умею. Ага. Вот что сделалось - смотри тихохонько.

- А если вот так?

- А можно и вот так. Мы ж с тобой - изобретатели. Наколдуем, навертим пальцами такую паутину...

- Роскошь! Да-да-да, да-да-да. Хорошо!

Апофеоз. Особенно видный из тишины и издали.

- Да-да-да: это здорово!

Аж до развала какого-то - хорошо. Аж рассыпалось построение в конвульсиях легкой смерти.

А итог - все хорошо (и со смертью включая). Такова жизнь - ПРЕКРАСНА.

...Прямо танковая атака на нас - такой рокот, такая мощь. А тогда, наверно, это ассоциировалось с наступлением войск царской России, пришедших задавить революцию в Венгрии. И этому неумолимому рокоту - противостоит, несгибаемо, - героизм. Такой на такого наткнулся. И каждый - управляем лишь изнутри себя, вне зависимости от обстоятельств. Сила - ломит, потому что она сила. Герой - стоит против нее, потому что герой.

Герой пал. Смертью храбрых. И это траурно и... славно. Славится годы и годы спустя. И нет конца памяти и славы.

Но конец есть всему. Постепенно история забывается. Сама история - забывается. И растет трава на месте былых сражений героя против врагов. И ничего не напоминает о том героизме. Живет само по себе. Все - проходит. Никаких следов. Ни в пространстве, ни, тем паче, в убегающем в небытие прошлого времени.

А все же - было! Героизм! Борьба! В каком-то пятом измерении, в неведомом, в непостижимом (не как наше время и пространство) - было! И несмотря ни на что, бывшее - в этом неведомом мире - пребудет!

Записи без права зачеркивания 6

“Музыкальный” дневник 126

Автор, предлагая, казалось бы, свои реакции читателя, зрителя, слушателя конкретных произведений искусства, на самом деле временами восходит до сотворчества, а именно: открытия их объективного художественного смысла, что имеет научную ценность.

Соломон Исаакович Воложин

ВРОДЕ ДНЕВНИКА

Ответственный за выпуск

Штекель Л. И

Н/К

Сдано в набор 09.01.2000 г. Подписано к печати 25.02.2000 г.,

формат 148х210. Бумага офсетная. Тираж 30 экз.

Издательский центр ООО “Студия “Негоциант”

270014, Украина, г. Одесса-14, а/я 90

Конец третьей и последней интернет-части книги “Вроде дневника”