С. Воложин

Первая интернет-часть книги “Вроде дневника”

Вроде дневника

Добродушные мои читатели! В данном томике из серии “Книг прошлого” - сравнительно небольшие заметки.

Когда-то мне хотелось их делать, и я себе позволял. А немногочисленные люди, читавшие потом фрагменты этих записей, бывали и довольны. Но я и помыслить не мог издать их. Как вдруг на меня свалились деньги. И я имел право ими распорядиться: уехавший 40 лет назад в Израиль мой соученик, Семен Сегаль, нашел меня и прислал деньги на бедность, еще не зная, что я стал чудаком, живущим ради просвещения будущих людей. И я не смог не позволить себе такую роскошь, как издать (пусть мизерным тиражом, для нескольких библиотек) как можно больше из того, что было мною написано в Каунасе, общем для меня и его городе нашей юности. Так увидела свет и “Пятая книга” этой серии “Книг прошлого” - “Вроде дневника”.

Верный своему пристрастию к конкретности, определенности и так называемому синтезирующему анализу любого художественного произведения, которого коснулся, я хочу предварить дальнейшее изложение обязательной “шапкой” (я ее выделяю шрифтом) из моих рукописей-блокнотов, с которых печатается и эта книга.

балета “Анна Каренина” стр. 7

картины “1945 год. Сын вернулся” Бондаренко стр. 10

романа-хроники “Клянусь землей и

солнцем” Черкашина стр. 11

фильма “Калина красная” Шукшина стр. 12

фильма “Вокзал для двоих” Рязанова стр. 12

фильма “Мост”{"Прошу слова"} стр. 17

романа-эссе “Память” Чивилихина стр.

фильма “Андрей Рублев” Тарковского стр. 24

пьесы “Пророк из казанского

предместья” Валеева стр. 32

пьесы “Однажды в Чулимске” Вампилова стр. 32

резьбы с выставки “Hobby” стр. 33

спектакля львовского драмтеатра

“Любовь в Старокороткино” стр. 37

рассказа “Победа” Аксенова стр. 40

романа “Житие Ванюшки Мурзина или

любовь в Старо-Короткино” Липатова стр. 41, 103

романа “Обломов” Гончарова стр. 52

фильма “Несколько дней из

жизни Обломова” Михалкова стр. 53

рассказа “Год теленка” Стреляного стр. 54

Во второй интернет-части книги

франко-итальянского фильма о мафии стр. 62

сценария одного итальянского фильма стр. 64

романа “Опасные связи” Шодерло де Локло стр. 65

книги “Старик Хоттабыч” Лагина стр. 65

картин “Поезд”, “Владимирка”,

Шестой симфонии Чайковского стр. 78

романа “Алые паруса” и рассказа

“Ветка омелы” А. Грина стр. 80

повести “Терпение” Нагибина стр. 90

фильма “Место встречи изменить нельзя” стр. 96

телесериала “Следствие ведут знатоки” стр. 97

портретов Гагарина и других

космонавтов Шилова стр. 102

репродукций картин “Вольга

Святославович”, “Валькирия над сражен-

ным воином”, “Жница” К. Васильева стр. 111

спектакля вильнюсского драмтеатра

“Смотрите, кто пришел” Арро стр. 115

стихов Маяковского стр. 117

опуса “Парадокс о художественности” Гачева стр. 121

самого этого моего опуса стр. 98, 120

В третьей интернет-части книги

Во второй части книги - в ““Музыкальном” дневнике” - предлагаются тексты (только не пугайтесь, их воздействие на музыкально необразованных было особенно большим, а музыкально образованные их могут просто не читать), итак, предлагаются тексты, которые следует читать под звучание следующих музыкальных произведений:

Бизе - Щедрин. “Кармен-сюита” стр.

Чайковский. “Скерцо” “Шестой симфонии”.

Вагнер. Вступление к 3-му действию “Лоэнгрина” стр.

Дворжак. “Славянский танец № 2 ми минор”.

Сибелиус. “Меланхолический вальс” стр.

Шуберт - Лист. “Маргарита за прялкой”

и “Баркарола” стр.

Бах. “Прелюдия и фуга соль минор” стр.

Бах. “Пастораль”, часть 3-я. стр.

Бах. “Прелюдия” из “Прелюдии и фуги

си минор” стр.

Чайковский. 2-я часть “Четвертой симфонии” стр.

Сибелиус. “Концерт для скрипки с оркестром” стр.

Чайковский. “Четвертая симфония”, 1-я часть.

Дворжак. “Концерт для виолончели с оркестром” стр.

Дворжак. “Восьмая симфония”, 3-я часть. стр.

Чайковский. Тема Манфреда из симф. поэмы

“Манфред”. Бизе-Щедрин. “Кармен-сюита” стр.

Дворжак. Симфония “С Нового Света” стр.

Чайковский. “Манфред” стр.

Шостакович. “15-я симфония” стр.

Мусоргский. “Картинки с выставки”: “Быдло” стр.

Скрябин. “Поэма экстаза” стр.

Шостакович. “Концерт №1 для скрипки

с оркестром” стр.

Бетховен. “5-й концерт для фортепиано

с оркестром” стр.

Лист. “Погребальное шествие” стр.

У Днепрова речь шла об аморальности прогресса в классовом обществе. В задаче по истории ставился вопрос: если рабовладельческий строй был прогрессом по отношению к прежнему общественному устройству, то были ли тормозом прогресса восстания рабов?

Что получается: то, что объяснил человечеству Маркс в прошлом столетии и что считал не зазорным для себя пространно переобъяснять Днепров - для своего, довольно узкого круга читателей в 60-х годах нашего века,- то в 70-80-х годах методистами преподавания истории считается доступным для творческой догадки школьников (по крайней мере, для лучших из школьников в лучших из школ).

Неужели действительно так быстро меняются времена!?

Нет.

В математике, например, большинство человечества очень недалеко ушло. Это большинство находится на уровне древнеегипетских жрецов и писарей,- заметил один деятель.

Авангард, ученые, продвигается очень далеко, инертность же основной массы - поразительна. Отстаем в абсолютном смысле.

То же - в такой науке, как история. Высшие ее достижения (как и высшие достижения древнеегипетской науки, арифметики, например) очень нескоро станут всеобщим достоянием.

И то же - в искусствоведении, в литературоведении...

Популяризация, в этой связи, мне представляется очень и очень непрезренным делом.

“Улыбается” ли, однако, эта деятельность ученым? - Вряд ли. Их белые пятна своей науки влекут, а не переоткрывание перед некомпетентными уже открытого.

Так что? Спасение утопающих - дело рук самих утопающих?..

Ничего не поделаешь: наука на ярмарке продается... Надо зазывать... В чистом виде продукция “высоколобых” - неходовой товар у народа.

Соотношения профессионализма и дилетантства, любительства меня, добровольного популяризатора науки об искусстве, волнуют живо. И я не премину отметить ситуацию, когда профессионал пасует перед любителем.

От Гуковского я знаю, что такой же внешне “положительный” Андрей Болконский был введен Толстым как образ отрицаемого им индивидуализма. Образом чего выступает Вронский? Никто не знает? Еще не дошли?

Это бывает. Это очень распространенное явление, когда массы народа веками не понимают художественного смысла самых известных художественных произведений. И довольно распространено даже и другое: когда массы специалистов веками не понимают иное произведение. (Как-то я прочел, что “Меланхолия” Дюрера - символика этой картины - 400 лет ждала своей расшифровки.)

Вот и идея толстовской “Анны Карениной” оказалась закрытой для создателей одноименного балета.

(Нужно было, как минимум, не называть балет так же, как назвал свой роман Толстой.)

И вот это отсутствие соприкосновения с идеей толстовской “Анны Карениной” развязало руки профессионализму Майи Плисецкой.

Я сейчас поясню, что я имею в виду, приводя цитаты из Станиславского (свои слова я буду брать в квадратные скобки).

Да, это здорово: суметь пластикой показать ска`чки на лошадях, суметь пластикой показать противность Каренина с его противными (для Анны) хрустящими пальцами, суметь хореографически показать отвергание Анны высшим обществом. Да, это все - хореографические находки. Но это и не более, чем иллюстрация отдельных предложений Толстого. А весь балет - не более, чем иллюстрация истории любви Анны Карениной. Иллюстрация. Без прорывания к тому, образом чего является сама эта любовь Анны.

Профессионализм Плисецкой цветет здесь пышным цветом, но это - профессионализм... ремесленника (не побоюсь я сказать, следуя за Станиславским).

Балет “Анна Каренина” вполне можно смотреть, но до экстаза он не доведет. И все - из-за отсутствия идейности, из-за иллюстративности, из-за отсутствия духовного открытия, из-за профессионального ремесленничества.

На музыку Щедрина я не пеняю. Музыка сама очень сложное искусство, конгениальное литературе. Да и балет многое может (например, хореография Алонсо в “Кармен-сюите”). Но для приведения в действие мощи искусства нужно быть идейным, а не иллюстратором, нужно быть творцом духовным, а не ремесленником.

Может, Плисецкая талантлива как исполнитель, но как хореограф... “Анна Каренина” ее - очень неталантливое произведение. И в качестве неталантливого ему как раз и нужно быть балетом с его условностями.

Черт знает что!

Иллюстративность иллюстративности - рознь, что ли?

Был в Москве на выставке в Манеже, посвященной 225-тилетию Академии художеств. И видел я там картину Бондаренко. “1945 год. Сын вернулся”... Ну, буквально до слез меня тронула.

Петый-перепетый давно мотив: нет советской семьи, которая в войну не потеряла бы отца или брата, мужа или сына... А здесь - пронимает!

Тусклая, серо-зеленая вся. Заскорузлые темные лица. Черные натруженные руки. Черный хлеб на столе... Застолье. Во главе стола сидит стриженый под нуль молодой солдат. Слева от него - измученная жизнью, уменьшившаяся - наверно, кажется солдату - мать. Справа - сгорбленный от работы лысый старик-отец. За отцом - младший брат, лет одиннадцати-двенадцати. Мальчик зажал между ладонями пилотку брата и руки, получилось, сложены молитвенно. И смотрит мальчик, да и все, на другой конец продолговатого стола, где стоят три граненных стакана, на треть с водкой, покрытые, каждый, ломтем хлеба.

Мальчику не налили - мал еще. Матери налили какой-то особый, узкий, граненный стаканчик, отцу и солдату - кружки. Налито из солдатской фляжки (больше неоткуда разжиться выпивкой в разоренном, наверное, селе). И закуска - только буханка черного, черного, как земля, крестьянского, круглого самодельного хлеба. И все. Все смотрят горестно (очень по-разному горестно) на прикрытые стаканы - лучшее из посуды - и молчат. А в стаканах - как слезы... Горечь...

Но нет слов. Мороз по щекам, рукам, ногам, а слов нет. Передать невозможно.

Был момент, я подумал - и тут “закон Выготского” - противочувствия: вернулся - радость, но трое не вернулись - горе. Но, ей-богу, как-то не до анализа перед этой потрясающей тусклятиной.

И рама досчатая, почерневшая...

“Многострадальный русский народ!” - так бы я переименовал для себя эту картину.

Или иллюстративность иллюстративности - рознь, или я не умею отличать иллюстративности от откровения...

Книга Черкашина “Клянусь землей и солнцем” не открывает для меня ничего нового. Белыми нитками для меня шита тенденциозность, партийность автора. И все же я взволнован.

Я впервые почувствовал себя в шкуре меньшевика - революционера, считающего, что до пролетарской революции Россия не дозрела, так как русский пролетариат слишком темен, чтоб воплощать социалистическую идею. (Из сегодняшнего далека подумалось, вспомнив все наши прегрешения против социализма: а не правы ли были меньшевики...) Действительно, тяготеющий к мещанству интеллигент - каким я сейчас являюсь - будь я такой же и тогда,- как бы я почувствовал, что у народа и страсти хватит, чтоб революцию сделать, и таланта, чтоб строить после революции. Жизнь лично моя была бы плохая, но, наверно, такая, что еще можно терпеть, и я бы считал, наверно, что и нужно потерпеть еще: образовать народ.

А потом, в процессе чтения, я, наоборот, почувствовал, каким счастливым я бы был, живи я в 1905 году: я бы обязательно был большевиком и испытывал бы счастье быть с народом, с революционным народом.

Таких переживаний (личностных) я что-то в себе не помню от просмотра революционных фильмов или от прочтения книг о том времени...

Читаешь иллюстрацию теории:

- как деклассированных элементов привлекают в черносотенное движение;

- как толпа от революционного призыва становится (в одно мгновение) организованной массой;

- как колеблющиеся не выдерживают провокаций;

- как пагубна была для революции тормозящая деятельность меньшевиков и эсеров... И т. д. и т. д.

Читаешь, ухмыляешься себе, мол, знаю все, знаю. А все же - переживаешь.

Могла победить революция 1905 года!

Или эта мысль - все же открытие для меня, или очень уж она мне небезразлична: настолько, что и иллюстративность прощаешь.

Появился еще один фильм, краем объектива, так сказать, захвативший лагерь заключенных: “Вокзал для двоих”...

Первым был “Калина красная”...

Первый - Шукшина, второй - Рязанова. Честные люди оба.

Они, может, и были, советские тюрьмы и лагеря зеков, в каких-нибудь других фильмах, в каких-нибудь, где “следствие ведут знатоки” или еще где,- но там - бутафория. А здесь - аж содрогание - взглянуть только. Потому что правдой пахнет у честных режиссеров... Как бы мельком ни коснулись они заключения, а чувствуется правда.

А как только честный художник размахнется так, что зацепит правду о тюрьме, так обязательно он что-то глубокое затронет, касающееся всех нас, от тюрьмы далеких-далеких.

Мне даже подумалось сейчас, что эти два фильма - “Калина красная” и “Вокзал для двоих” - в чем-то об одном и том же.

В “Калине красной” Шукшин хотел сказать (да простят мне мою краткость), что народ русский так могуч нравственно, что может в себе переварить даже некоторые отбросы общества. А раз Шукшин взялся это сказать, да говорит еще с такой силой и страстью, значит, есть сомневающиеся в этом. Значит, есть надобность так страстно убеждать.

А Рязанов своим “Вокзалом для двоих” сказал (я еще раз извиняюсь), сказал, в частности, что больное у нас общество, раз с такой отменной исполнительностью наказывает мельчайших преступников и в то же время с такой тотальной закономерностью не замечает преступников покрупнее.

Еще раз, с особенной силой осознаешь, что первый долг государства - поддерживать статус кво в имущественном неравенстве.

А болезнь нашего социалистического общества в том, что это после войны образовавшееся статус кво есть процветание (материальное, не духовное), процветание миллионов жуликов: спекулянтов, деляг, несунов.

Конечно, убивший человека автомобилем, нечаянно убивший, должен отбыть полагающееся заключение. Но есть,- фильм их показывает, и их не счесть в стране,- гораздо более достойные заключения. И поэтому совсем не случайно отсиживает в лагере невинный, в сущности - невинный.

Я, конечно, опять пишу в полемическом задоре, ибо не всем это видно. Что ж? Опять буду доказывать...

Два раза появляется в фильме милиционер. Первый раз, чтобы заставить главного героя заплатить 1 рубль 20 копеек за обед, которого он не ел. Второй раз - чтобы не привлечь к ответственности за хулиганство влиятельного на этой станции проводника-спекулянта.

Казалось бы, мелочь, а приятно сознавать, что она показательна.

Рязанов поместил себя в фильм, на крохотную, но симптоматическую роль. Он - человек в красной фуражке. Главный человек на вокзале. К кому как не нему броситься обиженному официанткой человеку, отставшему, к тому же, от поезда из-за нее. Так что делает дежурный по вокзалу? - Увиливает. Во-первых, он - зам, а во-вторых, ресторан, мол, не по его части...

Фонарщик был должен зажечь,

Но фонарщик тот спит.

Он спит, моя радость, фонарщик,

А я не при чем...

Ну, а что от поезда отстал - “Подойдите ко мне завтра, что-нибудь придумаем”. Успокоитель - его функция. И он успокоил: сумел сделать, чтоб было тихо в эту минуту.

Когда неблагополучно - главная функция - успокаивать...

Или финальные кадры... Человека послали на свидание с женой (так думают все), которое почти наверняка кончится тем, что ему продлят срок заключения. Ну мог ли он, томившийся в тюрьме уже черт знает сколько, не проспать, оставшись с нею на ночь, и не опоздать к утренней перекличке? А ведь и отказаться от свидания (он же порвал с женой) нельзя: нагрузку дали - принести аккордеон.

Для веселия планета наша мало оборудована. Жалкие маленькие люди, Акакии Акакиевичи нашего времени. Как тяжело смотреть, как мучаются без вины виноватые люди, бегут, задыхаясь, по дороге... перед лицом неумолимого и всесильного государства, органа, для поддержания неравенства.

Случайность спасает главного героя: звуки игры на аккордеоне с полукилометрового, пожалуй, расстояния донеслись до лагеря, начальник услышал и, будучи человеком незлым и уважающим данного зека, простил ему опоздание. Случайность. Но случай подтверждает правило: государство - молох неуклюжий. (Давит, однако, лишь маленьких людей по преимуществу.)

Когда-то я читал статью, где, в частности, толковалось о том, что в 30-х годах в верхах был поставлен вопрос, не надо ли взять курс на полное искоренение преступности. Социальная, мол, база преступности ликвидирована почти, социализм вот-вот будет построен. Надо и преступность ликвидировать. Нашлись, однако, здравые люди, убедившие, что такая задача - еще не по силам. И решено было искоренить профессиональную преступность, что и было, мол, в скором времени достигнуто.

Но то было до войны.

А теперь... Миллионы торговцев, кладовщиков, работников общественного питания и вообще всей сферы обслуживания - не профессиональными ли они стали преступниками по совместительству со своей официальной службой? И государство десятилетиями ничего не может с этим сделать.

И - процветают в фильме, каждый на своем уровне успеха,- оборотистый проводник, перекупщик фруктов, администраторша гостиницы, официантки, музыканты и повара ресторана. И довольно-таки красивую подругу на вечер нашел себе такой посетитель этого ресторана, как преуспевающий в торговле дынями узбек. Не то, что у Шукшина. “Что ж ты таких некрасивых привел?”- спрашивает шукшинский герой (решивший окунуться в разврат) у ресторанного официанта. “Да где их возьмешь, красивых?”- отвечает официант. И это ложь, но ложь-случайность, тоже подтверждающая правило: найдешь красивых для разврата в наше время. Просто Шукшину нужно было не то сказать, и он выбрал такую случайность, чтоб можно было показать нравственную силу “заочницы”, ее брата, отца, матери - вообще, русского народа, способного перенести вещистскую болезнь.

Шукшин не солгал по большому счету, взяв для сюжета ложь-случай,- он убил героя, он сделал трагедию, т. е. он отнес в неопределенное будущее победу народной нравственности.

А Рязанов занимается не историческим будущим, не историческим оптимизмом, а сегодняшним незнанием.

Поэтому (совсем по “закону Выготского”) такой придавленный уходишь с “Вокзала для двоих”, хотя конец и не трагичен.

Грустно, девушки.

Честные люди теперь и не могут не грустить о настоящем...

Еще два слова о “Вокзале для двоих”...

По сравнению с фильмом “Берегись автомобиля” (там, кстати, герой тоже попал в тюрьму, не показанную, впрочем) “Вокзал для двоих” более печальная повесть.

Там виновный таки человек попадает за решетку, но невиновный морально: он угоняет автомобили только взяточников, казнокрадов и тому подобных.

Там следователь даже отказывается вести дело, так как сочувствует подсудимому.

Там карающая рука государства настигает не только морально невинного, но и некоторых показанных деляг.

Здесь, в “Вокзале”, невиновный невинен уже абсолютно, а не только нравственно, милиция ведет себя только предосудительно, а из достойных заключения не сядет за решетку ни один.

Там - справедливость в труднейшей борьбе, здесь - справедливость больше изображает из себя справедливость, чем ею является.

И по сравнению с собственными рязановскими фильмами “Вокзал для двоих” - прогресс сатиры.

Так что нарастающий пессимизм от “Берегись автомобиля” к “Вокзалу для двоих” - оправдан.

Меня спросили: “Что лучше всего ты умеешь делать вне службы?” Я промолчал, а для себя ответил: “Приобщать несведущих к скрытым духовным богатствам произведений искусства”. Но в наше время, время вещизма, не способствует тому, чтоб мое умение было общеуважаемо. Потому я и промолчал. Нужно быть признанным громко, где-то наверху, чтоб меня печатали, чтоб на меня ссылались. Тогда я буду общепризнан (без того, впрочем, чтоб мое окружение меня понимало и ценило по сути).

А ведь есть люди малого радиуса действия. Теперь об этом прозвучало даже громко - на страницах “Литературной газеты”... Но когда еще это будет общепризнано...

А какая это прелесть - художественная деталь, понятая как таковая.

Был фильм (“Мост”{"Прошу слова"}, кажется), который я,- невнимательно и не сначала глядя по телевизору,- не мог понять, хороший он или плохой. И вдруг там зазвучала песня с такой мелодией:

Слушать здесь

Кто слышал - вспомнит, но мне в ней послышался такой мрак, такая тяжелая поступь, усталая... Да и пели-то, по сюжету, ветераны партии - старые больные люди. Да, в них еще всплескивает идейная жизнь, но это уже - не то из последних сил, не то по привычке, без внешней надобности в их неурегулированных между собой спорах. Только им одним понятна и видна та цель, еще не достигнутая, которая их еще будоражит сегодня и заставляет быть непримиримыми друг к другу (что-то они там, в прошлом, не поделили, зрителю это остается неведомым, и не важно...).

Но все же есть в той песне и какое-то заставляющее себя уважать упрямство, лучше - упорство, несгибаемость.

И еще раз в фильме звучит эта хоровая песня - в самом конце.

Главная героиня потерпела крах. Ее мечту - построить в городе мост через реку и тем освоить для жилья противоположный берег - не поддержали в высших правительственных учреждениях. Ее саму - она предгорисполкома,- может, не выберут на следующих выборах, и мечта ее или не осуществится вообще, или она будет иметь к ней отдаленное отношение: внедрять будет не она. И вот она с горя заводит пластинку с упоминаемой песней и принимается под эту музыку мыть полы в квартире.

И услышав эту песню первый раз, а тем более - во второй, я понял, что фильм - трагический. Что идейный центр его - мысленный спор главной героини с еврокоммунистами, упрекающими советских коммунистов за плохой социализм, построенный в СССР. Я понял, что фильм - о безумной трудности этого строительства, когда и строить-то (управлять стройкой) не с кем: спортсменку приходится выдвинуть на пост мэра города. И вспомнил я, что прошлую пятилетку мы впервые в нашей истории не выполнили - не выполнили по производительности труда. Вспомнил про идейные тупики, из-за которых нас жмут с Запада даже и на этом фронте. Трагический фильм: угроза висит над нашим обществом - какое-то неизвестное и мрачноватое будущее...

А потом я узнал, что этот фильм и начинался-то (я ведь не видел начала) трагическим предварением: сын председательши горисполкома нечаянно застрелил себя из спортивного пистолета своей матери.

Вот и доказательство, что пафос фильма - трагический.

Как кого, а меня это воодушевляет.

И я просто счастлив, когда вижу, что находится молодежь, которая прислушивается к моим вдохновениям (есть таких несколько). Значит, я живу не зря.

Вот и смерть сына председательши горисполкома из “Моста”{"Прошу слова"} - тоже; только не выявляет, а предваряет глубинный небудничный смысл.

Предварение - вообще прием, обнажающий идейный замысел. Поэтому я так ухватился за трагическое предварение к фильму. Каково предварение, таков и фильм. Но фильм - о деятельности предгорисполкома, честной коммунистки. Значит, и трагическое в фильме - это трагизм действий власти: разлад мечты и действительности, желаний и достижений...

Такой подход сразу квалифицирует фильм как честный (вот и Шукшин там играет, а появление Шукшина для меня - признак честности уже сам по себе). А честность, по-моему, нынче часто-часто оказывается в симптоматическом соседстве с “глубиной” произведения, а это, в свою очередь, ведь близко к художественности (по Плеханову, признак искусства - рождение глубоких и широких ассоциаций).

Легко спорить с отсутствующим оппонентом... Вот я и изощряюсь. Но что поделаешь, если я силен кулаками после драки... Думаю, однако, что в данном случае драка не прекращается никогда - идейная драка. И если мне, для себя самого хотя бы, нужно излиться на бумаге, то это меня закаляет: иной раз “ударю” хорошо и прямо в споре.

Одна заявляет: “Это не жизненно: чтобы мать не смогла внушить сыну, как опасно спортивное оружие - пистолет. А раз не жизненно - нечего обращать внимание на все остальное в фильме “Мост”{"Прошу слова"}”.

И я еще больше скажу. Не только смерть, но и любовная фабула тоже является мощным фактором художественного, понимай - иносказательно-идеологического, воздействия.

Желая познакомить еще довольно молодую “старую деву” с потенциальным женихом, его приглашают из Ленинграда в Москву, кажется, к кому-то на свадьбу или какое-то другое семейное торжество людей, близких семье героини. Ей надо Его принять как гостя. Ему надо Ее сопровождать у знакомых. И она ему таки понравилась. А он ей - не очень: за то, что неприятно хорошо приспособлен к потребительству, к престижной гонке, к так называемому внешнему успеху в жизни.

Очень хорошо - образно - это проявилось в первом же общении Его и Ее. Они играют в слова: из одного длинного слова нужно составить как можно больше коротких слов. Выигрывает тот, кто составит больше слов из букв первоначального. Она - составила не очень много, но зато очень качественно: слова длинные и неожиданные. А он - составил множество простейших - по 3-4 буквы. “Главное - победа”,- пошутил он. Но в этой шутке, оба чувствуют, много правды. Его правды, но не ее.

И вот уже время Ему уезжать. Мать настаивает, чтоб Она его проводила. Она провожает до вокзала. Он пытается напроситься на переписку. “Пишите”,- безразлично бросает Она, но выражение лица такое, что чувствуешь: ничего не будет.

И несчастны оба.

Для веселия планета наша мало оборудована.

Для веселия не низшего толка...

---------------------------------------------------------------------------------------

---------------------------------------------------------------------------------------

Мне кажется, что у меня тот же жанр. Та же авторская позиция: неспециалиста, который углубился в вопрос и сподобился щелкнуть по носу профессионалов-ученых.

Чивилихин бьет Гумилева. И по Чивилихину, в частности, получается, что жестокость татаро-монгольским нашествиям была поначалу навязана как средство устрашения жертв и что вот такое первоначальное влияние личности на историю определило исключительность бедствий, обрушившихся на средневековый мир в XIII веке и позже.

Мне, как ассимилированному еврею, то есть русскому (практически) в душе,- так же, как и Чивилихину, неприятны попытки обелить монголов.

Но мне импонирует надмирность Гумилева, его попытки хладнокровно объяснить происшедшее.

Я верю Чивилихину, что попытки Гумилева получились с негодными средствами, за что тот заслуживает всяческого осуждения и спасибо Чивилихину, что дал по рукам.

Но мне сомнительна, как бы это выразиться, патриотическая пристрастность писателя.

В деле науки (а этот писатель вторгся в область науки - исторической) важна пристрастность к истине, а не какая бы то ни была другая пристрастность.

Как Чивилихин ни оговаривался, у него получилось, что на фоне ультражестоких орд с востока славяне оказались ангелами-хранителями прогресса: первыми образовали средневековые города, первые создали нацию и общий язык - формы, которыми История двигалась вперед с начала эры - и когда пришла страшная беда, именно в силу этого своего первенства славяне оказались способными принять беду исключительно на себя и тем спасти непервенствующих - Западную Европу. Иначе бы средоточие прогресса в нашей эре - Европа - вся была бы растоптана, и прогресс бы на века приостановился.

Плохо я пишу... Весь предыдущий абзац - так оно и есть.

У Чивилихина же мне не нравится то, что историческая миссия России предопределена ей, получается у него, национальной исключительностью русских (он этого нигде не говорит, но это чувствуется; он даже обратное декларирует, но чувствуется, повторяю, исключительность).

И в этом он мало чем отличается от Гумилева. Даже хуже Гумилева. Тот эту исключительность - в виде повышенной жизненной энергии (пассионарности, так называемой) - назначает с циклом в 1200 лет разным народам в разных местах планеты. А Чивилихин славянам и праславянам исключительность назначает на 5000 лет - ХХХ в. до новой эры и по сей день.

Любовь, как известно, слепа (во всяком случае, поначалу) по отношению к своему объекту. Патриотические пристрастия Чмвилихина трогательны и симпатичны. Но уж коль скоро тема его - Чивилихина - эссе оказалась в сфере науки, то нужно было выждать, когда любовь его перейдет фазу влюбленности с присущей ей слепотой. Нужно было дождаться, когда акцент можно было б сделать на страсти к научной истине, а во вторую очередь - на любви к родине.

Я, может быть, страшно ошибаюсь, но мне кажется, что я - в “Со-мннении” - в такой позе удержался.

И это получилось не почему-нибудь иному, как потому, что я, интуитивно, с самого начала попал в точку, в объективную истину. А у Чивилихина (я от скромности не умру!) в самом начале замысла была объективная неправда: исключительность праславян и русских.

Я себе много позволяю в этих записках. Так вот записываю свою догадку: Чивилихин был бы ближе к истине, если бы противопоставил не доброту русских - жестокости степняков, а более смягченные отношения (в войнах) земледельцев - более жестоким военным отношениям кочевых народов.

Но Чивилихин в принципе противопоставляет славян - всем. Поэтому и к Наполеону он относится только со стороны его крайне жестоких выходок, и к немцам - только со стороны их крайних жестокостей: тевтонских и гитлеровских. И датчане ему не симпатичны, и шведы - за то, что нападали на славян. А ведь Истории - безразлично, кто на кого нападал. Даже более того: прогресс в Истории - аморален, когда есть на Земле классовые общества (с этого начались здесь мои записки).

И любя Историю, надо не становиться на чью бы то ни было сторону, раз уж тема эссе - История. На чью бы то ни было - в том смысле, что не становиться на сторону какого бы то ни было народа.

Если уж становиться на сторону морали, то по классовому признаку, а не национальному.

Жаль, если в моем “Со-мнении” такая же доза субъективной предвзятости, а я ее не чувствую, как, наверное, не чувствует в своей “Памяти” Чивилихин.

В духе своей настырности я стану утверждать, что совсем не случайны и обращение Чивилихина к истории и влияние его на читателя, влияние, внушающее чувство исключительности славян - у русского читателя.

Не случайно.

Писать на современную тему, оставаясь честным,- сложно и опасно. Ретроспективный взгляд, как сказал кто-то,- это облегченный взгляд по сравнению с критическим или провидящим взглядом.

Тарковский, совсем не являющийся охранителем (в свете этой западной мысли), в своем “Андрее Рублеве” - создал современнейший фильм, а не фильм на средневековую тему, когда упор сделал на классовом угнетении русского народа.

Даже монголов - в его фильме - призывает владимирский аристократ, желающий узурпировать власть своего брата во Владимире.

А как ни во что ставят личность в средневековой Руси! Какой талантливый народ - и как с ним обращаются!!

На сотни лет раньше Монгольфье летает монах русский на воздушном шаре, а кто его славит - не только в европейских масштабах, а хоть бы в областных? Его еретиком кличут за то, что вздумал в небе летать, богохульник...

Если понадобился шут князю - схватить скомороха - и насильно притащить его во дворец, а чтоб не брыкался по дороге - головой об стену его стукнуть, взяв за руки и за ноги...

Ослепить живописца, чтоб другому князю не расписал бы так же хорошо стены...

А какая награда будет умельцу, сумевшему отлить такой колокол, равного которому во всей Европе, да и в мире, не найдешь?.. А никакая. Плетьми не высекут, что ждало его, если б неудача с колоколом случилась...

Уникальные проявления русского народа в “Андрее Рублеве” совсем не создают какого-то щепетильно-неудобного впечатления, потому что народ показан - как страдалец, страдалец от своих же владык и как страдалец вечный (в том числе и нынешний).

А у Чивилихина читаешь, что, например, русские латы, вследствие гибкости сочленений, а кольчуга - особенно, намного обогнали западноевропейские рыцарские доспехи... читаешь, гордишься и тут же начинаешь не верить, что и наголовники для коней, и стальные перчатки и еще там что-то - слишком уж многое - впервые в Европе появилось на Руси. В своем патриотическом ослеплении, увлечении Чивилихин перечисляет и мечи, и секиры, и островерхие шлемы якобы впервые появившимися... Перечисление построено явно избыточно. Чувствуется, что автор не нажимает на первенстве в шлемах и т. д., но ореол первенства в кольчугах и мечах - от избыточного перечисления - <<капает все же в подсознание>>: какой это народ-уникум - русские.

В “Андрее Рублеве” только в самом конце фильма мелькает (именно мелькает раз, не больше) итальянский посол, удивившийся мастерству ннадцатилетнего паренька, заправлявшего отливкой чудо-колокола.

А у Чивилихина сравнения сыплются как из рога изобилия. И с кем только ни сравниваются русские... И всюду - приоритет.

Сомнительно. Увлекся Чивилихин. Пережимает. И не исключено, что пережимает - из-за объективной неправоты, ибо не исключительный народ - русские.

Исключительность же, внедряемая в подсознание читателя художественными, а значит - неявными - средствами, могла родиться в нем как идея под влиянием социального заказа не высшего политического пошиба.

Прав ли я, можно проверить, посмотрев другие произведения Чивилихина. Ожидаю, что особую честность, как у Высоцкого, Шукшина, Рязанова - я не найду у этого писателя.

В “Литературной газете” идет дискуссия о “хоббистике” - внеслужебных увлечениях, причем такой “хоббистике”, которая сопряжена как-то с искусством: один его потребляет, другой производит в порядке самодеятельности, третий заявляет, чтоб его не учили жить, подсовывая книги для прочтения и билеты в театр и филармонию - и все - конфликтуют друг с другом.

Старик Валеева является одним из совершенствователей, а жалобщики на него - незаметно, очень незаметно (и для себя, и для других) - совершенствующимися.

И теперь я задаюсь вопросом: это у старика-то валеевского - не мирок? Не является разве он белой вороной и не только в своем дворе? И, главное, случайно ли это?

Не случайно подзаголовок очерка называется “Сбывшаяся мечта об идеальном герое”. Но это просто прорвалось у Валеева, а не намеренно.

Мечты редко сбываются. А идеал - потому и идеал, что сейчас его в жизни нет. Значит, деятельность старика - исключение.

Но, еще важно, это и не деятельность, а только деяние.

И еще для одного найдется, если он какую-нибудь творческую техническую фирму откроет, привлекая взрослых после работы, и если вынесет организованные против фирмы гонения (опять же, читали о гонениях...).

А вообще-то - мало наша действительность дает пространства для бескорыстной деятельности. Бескорыстие у нас подозрительно, как правило, и подвергается унизительным проверкам, частным и официальным.

Писатель Валеев, противопоставляя своего старика “хоббистам” от искусства, закрывает глаза на реакционные свойства нашей действительности.

Но вот что интересно: я на днях встретился с противопоставлением “хоббистов” от искусства - спецам, одержимым своей работой. И противопоставлял - человек, совсем не закрывающий глаза на наши слабости. Наоборот, он их не слабостями считает, а смертельной болезнью. Попытки же улучшать людей считает годящимися, как мертвому - припарки. Однако, считая, что все на свете побеждается ростом производительности труда - остальное, мол, приложится - он считает свою одержимость работой самым порядочным поведением, какое только мыслимо в тоталитарном, несвободном обществе.

Я, признаться, был уязвлен, ибо не одержим работой. Именно вследствие своей неодержимости у меня и появилось искусствоведческое хобби. И в системе ценностей своего оппонента я являюсь, как бы это выразиться... по крайней мере, менее полезным для нашего несчастного общества членом, чем мой оппонент. Я, считающий нас просто больным обществом, - менее, а он, считающий нас исторической ошибкой, - более полезен!!!

Не могу признать свою вину.

Одержимость - результат таланта.

Чивилихинский Субудай - военный гений. Ему нет цены в монгольском мире. Чтобы в те времена,- когда жизнь человеческая ценилась гораздо ниже лошадиной,- выжить - нужно было выдвинуться в полководцы. Это был также хороший способ сохранить жизнь своим сыновьям: не посылать их в опасные места сражений и т. п. И вот Субудай, исповедуя прагматический культ одержимости работой, дает своему гению развернуться. Так что? Прогрессивны ли были для Европы - авангарда прогресса в нашу эру - монгольские нашествия? - Нет. А одержимость у Субудая была...

Одержимость на разных почвах дает разный результат.

Но стать талантливым - человек не волен по своему желанию.

Я не талантлив в технике, в своей специальности. Следовательно, не одержим. И винить мне себя за неодержимость, по-видимому, нечего. А значит, и нападать на мое хобби, происшедшее от неодержимости, тоже нечего. Нападать на него можно лишь постольку, поскольку я пытаюсь излечить (я извиняюсь за глобальность) больное наше общество своим (я еще раз извиняюсь) хобби.

Все, получается, как по Толстому. Он заметил, что человеку, каждому, свойственно оправдывать себя. Даже Катюша Маслова, будучи проституткой, считала себя обслуживающей важнейшие нужды людей, а все “не важнейшие” считала притворством.

Я же доволен, что опять все свел к политике и в этом сведении оправдал себя, как бы я ни был в глубине души своей виновен перед собой за свою неодержимость на работе.

Но нет. Дело не в самооправдании. Дело - полезное - в том, что я оправдал искусствоведческую хоббистику вообще (я ж, наверно, не только для себя пишу этот дневник?..).

Еще о герое Валеева и о социалистическом реализме...

Этот последний, как я читал где-то и соглашаюсь, призван уловить тенденции, ведущие к Будущему, и призван показать их. Согласиться-то я соглашаюсь, но сомневаюсь, что именно это определяет социалистический реализм как таковой.

В горьковской “Матери” заводилы рабочего движения осуждены, изловлена с листовками мать... Все рушится... Но в последний момент мать разбрасывает листовки, их подхватывают десятки почему-то заинтересованных их прочесть людей... И становится ясно, что “зерна”, посеянные рабочим движением, упали в благодатную почву и все частные поражения рабочего движения есть не более, чем частные. И эта ясность - не результат катарсиса от произведения, утопического по своему характеру, а результат катарсиса от произведения реалистического, ибо рабочее движение пустило глубокие корни и есть кому продолжить его дело до победы.

Так - мне внушено - возник социалистический реализм, во всяком случае, его наиболее яркое из первых произведений.

И это вполне согласуется с положением о выявлении тенденций к Будущему.

И было бы хорошо, чтоб так и было, т. е. как я сомневаюсь: чтоб неполитическая окраска была у этого литературоведческого термина.

Действительно, почему эпохальные литературные открытия, связанные со становлением капитализма, а именно - открытие для литературы обаятельного, эстетически ценного бытия и сознания частного человека - не называется капиталистическим реализмом за то, что литературные герои (с открытием связанные) выпали из феодальной иерархии и были просто люди, частные люди вне должностной, служебной, сословной жизни, то есть прадеятели капиталистического общества с его частной инициативой.

И почему умение увидеть сегодня тенденцию, ведущую к будущему, которое на самом деле будет,- нужно связывать обязательно с социализмом. Неужели потому, что лишь накануне социализма и в связи с рабочим движением за социализм были открыты законы истории?

Но у нас теперь признают, что законы развития социализма познаны гораздо хуже, чем капитализма, и поэтому-де социализм все преподносит и преподносит нам сюрпризы. Т. е. мы сегодня меньше, чем ранее, умеем видеть тенденции будущего и, получается, социалистический реализм у нас должен идти на убыль.

Так зачем же брать для литературоведения такой зыбкий термин?

Пройдет какое-то время, общество изменится плюс появятся еще такие гении, как Маркс и Ленин, двинется резко вперед социальное прогнозирование - и опять появятся писатели, способные почуять тенденцию к будущему и выявить ее. Что тогда? Назовем их метод развитосоциалистическим реализмом, коммунистическим реализмом? Смешно.

Зачем политическая окраска, повторяю, литературоведческому термину?

Я вообще сомневаюсь, что предвидение будущего, узрение тенденций к будущему - прерогатива социалистического реализма.

Например, в 1906 году, Плеханов, вряд ли имея в виду то, что назвали через 30 лет социалистическим реализмом, писал:

Выделенные слова показывают, что Плеханов и, во всяком случае, Гегель имеют в виду не искусство социалистического реализма.

Если я правильно помню, в “Тимоне Афинском” Шекспир провидел наступление капитализма с его безграничной властью денег... (Слабость эрудиции не позволяет мне шире проиллюстрировать мысль выделенных слов в цитате из Плеханова.)

Сравним с этим открытием сделанное в литературе, в русской, по крайней мере, литературе,- Решетниковым - во второй половине 60-х годов прошлого столетия.

Решетников провидел приход капитализма в русскую деревню. Почему бы его искусство не назвать искусством капиталистического реализма?

Нет. Я признаю, что особым методом у Решетникова не пахнет, но все же: не политизировали же его чрезмерно, как чрезмерно политизирован метод, каким пользуется литература, эстетизирующая борьбу народов мира за социализм.

Вот и валеевский очерк относится к утопическому методу. И его трагикомедия “Пророк из казанского предместья” - тоже к утопизму относится, а не к реализму.

Что из того, что герой валеевской трагикомедии предвосхитил реально живущего старика, посадившего сад и поставившего скамейки и беседку! Исключение - исключение и есть. И у Валеева у самого же прорывается, что старик - безвестный утопист и экспериментатор.

Почему это он утопист, почему безвестный, когда партийные организации в одну неделю на всю страну разносят какой-нибудь производственный почин?

А потому, что у нас после революционного нашего периода (с 1917-го года и не знаю по какой) наступил реакционный период. И реализм теперь не у Валеева, а, скажем, у Вампилова, например, в почти трагедии “Однажды в Чулимске”. Там девушка, все ставящая и ставящая штакетник, ограждающий не то клумбу, не то садик, так же, как валеевские герои, не сдается, но зато, не как валеевские герои,- оказывается побежденной - изнасилована.

Назвали бы искусство, эстетизирующее борьбу за социализм - простой, развитой и еще какой там будет - социалистическим искусством; включили бы в него реализм, утопизм, символизм, романтизм - что угодно (как и сейчас что угодно включают, но в... реализм) - и все было бы на своих местах. Не было бы никакого обмана и самообмана. И Валеев не предлагал бы на полном серьезе внедрять идеи коммунизма (“родовой человек” он пишет о старике) в массы, в быт и в будни. Он бы, как Вампилов,- бичевал бы нас своим реализмом - внедряя эти идеи не прямо, а “от противного”.

Но термин “социалистический реализм” превалирует - и Валеев вынужден привирать, будто с массами можно сегодня, практически что-то сделать в коммунистическом духе.

Кстати, об “идеях коммунизма - в быт и в будни”...

Так назывался раздел в стенгазете (отдела, где я работаю), который я основал и вел с год. Это была “утопическая и экспериментаторская” деятельность, которую я прекратил, так как почувствовал, что наши отделовские безобразия полностью интегрируют, как говорится, мою благотворительную деятельность, оставляя все безобразия на месте.

И я перешел на деятельность самодеятельного критика (ибо это - бо`льшая область свободы, чем стенгазетная публицистика). Вот на этом-то поприще я и надеюсь прожить, теша себя мыслью, что я не трутень истории. Я маленький человек, а маленькие люди должны взять себе на вооружение теорию малых дел. То, что я пишу,- все же читают, порой даже с интересом и иногда даже сопереживая.

А мой оппонент - конечно же, в своей жизни не является только и исключительно специалистом, одержимым работой. Он достаточно яда вокруг распространяет своим разочарованием (по крайней мере, в кругу семьи). Я же своим разочарованием, некоторым образом не лишенным очарованности, смею надеяться, творю какую-то пользу, как-то компенсирующую мою неодержимость работой.

Прелесть,- если она есть,- моей деятельности самодеятельного критика (размахом на несколько читателей) заключается,- как в сказке Андерсена о голом короле,- во вслух произнесенной истине, которую все знают. Это “вслух”, правда, похоже на фигу в кармане. Но те, кто карман пощупают, понимают все-таки, что там - фига. С меня хватит. А ценность этой деятельности (историческая, извиняюсь, ценность) в том, что хоть мое окружение, “ощупывающее мой карман”, истину и знает, но оценивает ее - с некоммунистических позиций, и, я боюсь,- только я оцениваю ее - с коммунистических. Так могу ли я терпеть, когда “наших” бьют?

Еще о хоббистике... И о той, что около искусства, в частности...

(Пишу по поводу серии выставок “Hobby” в нашем институте, посвященных его 25-тилетию.)

Один принес свои вырезанные из дерева фигурки. Есть такая: стоят друг против друга обнаженные (голые, пожалуй) мужчина и женщина, а вокруг них дети, штуки четыре или больше. Все человеки - те или иные уроды. Дети - наиболее бесформенные. Видно, что на них “художник” обратил меньше всего внимания. У мужчины отделка чувствуется вовсю: даже пряди волос на голове выделаны. У женщины - тоже: даже соски грудей сделаны - при высоте фигуры равной ширине ладони. Так что нельзя “художнику сослаться” на свое техническое несовершенство, отводя упрек в уродливости. А взрослые - уродливы. Во-первых - коротконоги утрировано. У женщины искривлен рот похлеще, чем у гневающейся бабы-яги. Но это не старуха: ее тело - молодое. В глазах женщины - полнейшая бессмысленность из-за того, что они сделаны ненужно глубоким сверлением. У мужчины безобразно отвисший живот и карикатурный - бульбой - нос. А волосы, хоть и выделаны, но есть только на затылке. Мужчина лыс.

Что вся эта группа должна означать? Что автор - мизантроп, человеконенавистник? Что он считает людей - бессмысленно размножающимися животными и что ему это противно? Или что ему противен только какой-то разряд людей? Какой тогда? Фигуры же обнажены. Значит, это - обобщение. Значит, это - люди вообще...

Но другая фигурка - раздевающаяся девушка - показывает, что никакой он не мизантроп - автор. В этой другой фигурке не получилось лицо, наполовину появляющееся из-под снимаемого через голову платья. Но видно, что оно именно не получилось: там даже деревянный ворс виден - не сумел обработать дерево. Вся же фигурка довольно хорошо обработана. И чувствуется какая-то прелесть в этой вещице.

В каком отношении друг к другу находятся обе композиции? - По-моему, ни в каком.

“Художник” влеком модой на стилизацию под уродливость, на деформацию - влеком, как слепой. Вот и получается какофония.

Художники без кавычек какофонию применяют для идеологических целей, а этот... не ведает, что творит.

Такое хобби, хоть оно и относится как-то к искусству, сфере свободы своеобразной,- ничем не помогает успокоить политические темпераменты ни производителей таких произведений, ни зрителей. К такому хобби я не призываю. Это - не духовная деятельность.

Будь мой сослуживец-”художник” вот таким историком - это преобразило бы его художественную самодеятельность. Искусство - неприкладное - есть идеологическое образование. Поэтому, чтобы не скатываться в пошлость, в неискусство, идеология обязательно должна отражаться и организовывать самодеятельное творчество.

Я подозреваю, истинные самодеятельные художники - философы жизни, в какой-то мере, и это отражается в их рисунках, фигурках и т. п. И вот таких самодеятельных истинных художников так мало среди всех, что-то рисующих и вырезающих, как мало истинно понимающих среди всех любящих искусство.

В результате что получается: некомпетентному все равно, что он видит - произведение профессионала или любителя, произведение художника истинного или притворяющегося.

У истинного, повторю, должна быть идеология, философия, история, должно быть что-то, что он не смог не выразить, а чтобы выразить - не смог не взяться за кисть или резец. У любого истинного: профессионала или любителя.

А у неистинного - выражать нечего. Мы лишь по своему неразумию можем ему что-то приписать (если у него там не полный хаос).

У Тендрякова в “Свидании с Нефертити” был такой персонаж: “художник” рабски копировал красивые уголки природы. Максимум изображения - нуль выражения.

Вот я сам, соответственно, когда-то любил фотографировать красивые уголки природы. Настолько любил, что, не имея денег на увеличитель, смастерил его сам из старого “фотокора”. А потом, однажды, у меня получилась такая фотокарточка: мачта корабля на фоне облачного неба... Был какой-то полет, мечта в той карточке. Получилось это выражение, выразительность - случайно. И я понял, что все мои предыдущие (не выражающие ничего) виды - ничто. И у меня пропал интерес к фотографированию красивых видов самих по себе, ибо мне не дано обеспечивать выражение.

Так, считаю, должен был бы поступить каждый нехудожник, занимающийся искусством профессионально или любительски. Нечего выразить или не умеешь выражать - оставь поприще или переходи на прикладное, утилитарное искусство.

Ну, пробу пера в идеологическом (неутилитарном, неприкладном) искусстве могу я только признать. Но пробу не выставляют на выставку, пусть даже это нижайшего разряда выставка.

Встречаю, например, такое хобби: толщенный альбом с вырезками из... конвертов. Картинки конвертные. Удивился, что так много, оказывается, их есть на свете, что можно додуматься собирать это и что так много собрал. Удивился и уважаю за терпение и последовательность.

А вот фигурки то ли мизантропа, то ли еще кого вызывают не уважение - брезгливую жалость.

Я не доказал, что философов, историков, идеологов - в общем, выразителей - среди художников-любителей неизмеримо меньше, чем бездумных, безмысленных, бессмысленных. Я просто перенес это соотношение с профессионалов на любителей. А уж относительно профессионалов я предпочитаю верить Асафьеву, Плеханову, Луначарскому, Станиславскому. Живописцы, скульпторы, артисты и режиссеры заклеймены ими и надолго, до наших дней вполне хватает.

Не знаю, как дела обстоят с композиторами - авторами серьезной музыки. По-видимому они - исключение: уж больно велика их образованность и глубина.

Но о музыкально образованных людях рангом пониже... Асафьев, во всяком случае, прямо заявил, что музыкальное образование, какое оно было в его время, сушит душу.

Конечно, мой логический перескок с профессионалов на любителей некорректен. Но, все-таки, если даже профессионалы в подавляющем большинстве случаев лично меня не волнуют, то почему о неволнующих любителях не думать так же, как о профессионалах?

Вот я и встретился с литературным, как называл это Станиславский, театром, с театром, в котором преобладает писатель.

“Любовь в Старокороткино” в исполнении Львовского драмтеатра. По произведению Виля Липатова (не знаю, что там у писателя: повесть или рассказ).

И случилось со мной то, что случилось, как замечает мой всегдашний оппонент, с фейхтвангеровским министром Кленком на просмотре фильма “Броненосец Потемкин”. Тот, правда, был покорен, не принимая (до и после фильма) идею фильма. А я оказался покоренным, не принимая форму постановки.

Театр, который зрители смотрели, выглядел как театр у микрофона на радио, когда слушатели не видят, что происходит, и нужно им вкратце сказать.

В нашем случае ведущими были выходящие для этого из своей роли мать героя и отец героини произведения.

Может, такова мода, может, следящие за ней и много ее на себе опробовавшие - спокойно приемлют такое. А меня коробило. И Станиславский, я понял, внедряя свою систему боролся за интересы таких, как я. Так что я воинственно был настроен в своем провинциализме (уж и не знаю: брать это слово в кавычки или нет).

Фабула пьесы такова.

Любка и Ванюша любят друг друга еще со школы. Но он - человек положительный, а она - глупая. Она прельстилась блеском фальшивой интеллигентности сельского учителя литературы и вышла за него замуж. И стало ей скучно без Ванюши. И изменила она с ним своему мужу. А потом и вовсе его бросила. Но Ванюшку она все еще воспринимала как “просто Ванюшку” и замуж за него не шла. И тот с горя женился на другой. Любка, в поисках уважаемого мужчины, соблазнила секретаря парткома, но все больше и больше чувствует, что любит лишь Ваню. А тот, храня верность своей жене, не в силах забыть Любку, и, в конце концов, она соблазняет и его. Жена его за это бросила, увезла из села и сына. Любку за это бросил секретарь. И Иван с Любкой прячутся друг от друга - стыдно перед людьми - хоть и любят друг друга. Конец - совершенно трагический. Люба от родов умирает вместе с младенцем. Иван кончает жизнь самоубийством.

Вот так крепко любят в Старокороткино...

Три любовных треугольника... Жизненно? - Моя мать вышла со спектакля и говорит:

- Так бывает в жизни.

- Что? Три треугольника или такая любовь?

- Такая любовь,- говорит. И тут же привела в пример знакомого.

Я же не хочу согласиться. Ее пример - исключение. А у Липатова (я не хочу говорить о львовском театре; в том, что я под конец оказался совершенно захвачен пьесой, заслуга, кажется, Липатова в первую очередь), так у Липатова Любка и Иван - не исключение. ТАК любят в Старокороткино. Так любил отец Ивана, так же - мать. Пусть они не покончили с жизнью от любви, но дается понять, что люди это были взрывчатой силы. И никакие не распущенные, а сдержанные (особенно мать), от сдержанности-то как раз взрывчатость и чувствуется.

Что же это за деревня такая? В каком таком тридевятом царстве, в тридесятом государстве она есть?

А где-то на Оби. В Сибири. В Ромском (искажение “Омском”?) районе... Глухая деревенька, о чем можно судить по говору (прорывающемуся у артистов и, я ожидаю, сплошь и рядом встречающемуся в повести Липатова). Глухая деревенька. Такая глухая, что, кажется, и не сыскать - как немыслимо ее название - Старокороткино. (Да и Ромск - не зря такое усеченное слово, как сокращенное, как в прошлом веке писали: в N - ске; не найдешь его - Ромск, как и N-ск...)

Невозможной выглядит для рационалиста, а значит - для подавляющего большинства и городского, да и сельского населения нашей страны в нашем веке - невозможной выглядит ТАКАЯ любовь.

Тем парадоксальней непосредственный эмоциональный результат воздействия произведения Виля Липатова - веришь, пока сидишь в театре (в конце последнего действия) - веришь. Веришь несмотря на всю эту противную манеру “театра перед микрофоном”. Удивляешься самому себе. Ничего не понимаешь - и веришь.

И понимаешь, что ты - гнилой интеллигент по сравнению с ними. Что ты - как тот фальшивый учитель литературы - недочеловек, в сущности. И в самооправдании (мгновенном) понимаешь, что ты есть продукт общества липы, общества, которое Липатов (я извиняюсь за каламбур) хлестнул по щекам своей трагедией о любви в Старокороткино, в несуществующей в нашей действительности деревушке.

И понимаешь, что ничего не понимаешь. Может, эта условная манера львовян - сознательная (или неосознанная) задумка.

Боролся же Гамлет Высоцкого с давящим миром Датского королевства, образно представленным... занавесом.

Может, у львовян - их чистенькие крестьяне в городских одеждах и с, в общем-то, правильной речью профессионального артиста,- их предмикрофонная постановка - условны, для того условны, чтоб мы легче соотнесли себя с старокороткинцами, чтоб мы не подумали: есть, мол, такие этнографические редкости в центре Сибири, сибиряки, мол, вообще цельные люди - не чета нам. Так вот, чтоб не подумали, чтоб не поставили их - на одну полочку, себя - на другую: “Немыслимой (для нас) силы любовь показали львовяне. И любят так люди, как две капли воды, похожие на нас! А мы!!.”

Я смотрел фильм Козинцева “Гамлет” с его реалистичными старинными аксессуарами и платьями и не соотносил себя, нашу действительность, с Гамлетом, с той действительностью.

А под занавес любимовской постановки я могу подставить любую действительность, в том числе и нашу.

То есть реализм - не срабатывает. Условность - работает.

Увидь я заскорузлые одежды на львовянах, отличные натуралистические декорации, верь я им в продолжение всего спектакля (как за то ратует Станиславский) - и мое “последействие” от искусства Липатова, может, не привело бы меня к глубоким мыслям о нашей Липе всеобщей.

Вот так я пришел к пониманию, что ничего не понимаю...

Но я почему-то чувствую какой-то непонятный подъем духа от этого своего смятения.

Я смутно чувствую, что что-то сходится: и то, что Липатов написал не что-нибудь, а трагедию, и то, что он в конце концов оказался не в ладах с властями предержащими...

Липовость (мата) в данном рассказе была уже со стороны темного, а истинность - со стороны интеллигента.

То есть, подозреваю, в деревенской, так сказать, прозе Липатова суть не в деревенской нравственности высокой, выводимой в пику городской безнравственности (экстрашахматист - безнравственен?). Суть, подозреваю, в том, что в образе деревни Липатов нашел инструмент для критики нашего общества в целом - и деревенского, и городского - для критики Липы.

Надо будет проверить это подозрение, что-нибудь липатовское почитав. В образе автора я ожидаю найти там подтверждение своему подозрению. Что-то инструментальное я ожидаю найти в деревенскости. Что-то отличное от так называемого социалистического реализма: от борьбы крестьян за развитой, положим, социализм в сельском хозяйстве.

Вот я и начал читать “Житие Ванюшки Мурзина, или любовь в Старо-Короткино” (и заодно еще поговорил о ссоре Липатова с властями).

Что же оказалось.

Во-первых, нет в романе сплошь (как я ожидал) деревенского - чалдонского в данном случае - жаргона; во-вторых, никаких там нет заскорузлых крестьянских одежд - хоть и край света, а выглядят почти по-городскому (вспоминаю, как один знакомый удивлялся, что в забайкальской глуши бурятские девушки одеваются неотличимо от литовок); в-третьих, никакой не чувствуется этнографической редкостности в мировоззрении и привычках жителей в Старо-Короткино. В общем, никакой дистанции особо большой нет между образом автора и другими образами в романе.

Далее. Из разговоров по поводу... Никаких, кажется, явных неладов с властью у Липатова нет. А я его перепутал с Аксеновым. Это Аксенов написал о шахматисте, и Аксенов уже живет, оказывается, в Англии.

И тем не менее я в чем-то главном оказался прав. Слишком большую методологически, так сказать, эвристическую ценность несет та установка, которую я вынес в эпиграф данного дневника (вынес в эти дни, ибо те слова только-только появились, сам же я подобной идеей руководствуюсь давно). Итак, не мог я ошибиться в главном.

Сильное, а значит, честное произведение искусства не может не находиться в каком-то негативизме к властям. Во всяком случае, до сих пор так было. (А “Житие Ванюшки...” опубликовано в 1978 году.) Лишь несколько лет после этого - 78-го (раз уж он тут затесался) - признание о нашей несостоятельности в познании законов социализма стало появляться в лекциях общества “Знание”, а значит - неофициально. И лишь теперь - 16 июня 1983 - об этом официально заявил сам Генеральный секретарь ЦК КПСС. Художники же, писатели, творческие работники искусства могли об этом говорить на много лет (и десятилетий) раньше, но... лишь образно, языком образов, который далеко не до каждого доходит.

Так что, повторяю, в меру той силы произведения, которая происходит от честности писателя, в меру ее и у Аксенова, и у Липатова должны быть точки схода. (И - психологически - объяснимо, почему я их спутал.) Потому объяснимо, почему я в главном оказался прав.

Того же 16 июня 1983 года напечатана речь Черненко на пленуме - об идеологической работе. И вот что там написано, имея в виду, наверно, такой фильм, как “Вокзал для двоих” (не мое сопоставление, но я соглашаюсь с ним):

Сравним же это с некоторыми выдержками из “Жития Ванюшки...”

Вот.

И все это не искажающие пафос произведения Липатова выборки, а квинтэссенция романа. Я когда читал первые несколько глав - настроение стало таким подавленным, хуже, чем после театра. А ведь в театре на меня действовал трагический конец...

Липатов ввел вдруг ни с того, ни с сего в свой роман писателя Никона Никоновича Никонова. Тот буквально мелькнул около Ивана Мурзина (послал в командировку какой-то деятель союза писателей, против воли Никонова послал, и Никонову пришлось около Ивана три дня торчать). Так вот, мелькнул писатель, и по воле Липатова полюбил Ивана Мурзина и теперь пишет ему, Ивану, письма. Да все жалостливые письма.

Так или иначе, только вот и представителю интеллигенции, а не только крестьянству, сейчас у нас как-то не по себе.

В общем, своим “Житием...” Липатов вполне подпадает под грех по-черненковски. А значит, в чем-то похож на грешного перед властями эмигрировавшего Аксенова.

И черное мироощущение Ивана Мурзина не намного светлее мироощущения аксеновского шахматиста.

Несогласные - да. Но пигмеи ли Аксенов, Липатов, Вампилов, Тарковский, Высоцкий, Шукшин, Рязанов,- которых я здесь, в своем дневнике, выдвигаю на первый план?

К сожалению, пока призывы исходить в идеологической борьбе из наличной обстановки останутся призывами, до тех пор инициативу у нас будут наши противники вырывать.

До члена ЦК КПСС Черненко, по его речи видно, очередь еще не пришла. Он еще порицает Рязанова грехом “Вокзала для двоих”.

Значит, еще долго будут молчать о правде и другие официальные лица в официальных своих отношениях. Значит, еще долго писатели Никоны Никоновичи Никоновы будут лишь в частных письмах признаваться в своем непонимании жизни.

А на страницы художественных произведений еще долго это непонимание будет являться лишь образами разной силы грусти.

У Виля Липатова в его “Любви в Старо-Короткино” таким образом Великой грусти является Скука.

Вспомнить собрание трактористов, на котором подводились итоги сезона и награждали отличившихся... Была там лекция о международном положении. Под нее Ванюшка Мурзин уснул.

Скажут, так у него ж ночь бессонная была, с Любкой, с любовью...

Хорошо. А почему, как не от скуки, скуки липового передовика и липового соцсоревнования трактористы позволили себя обморочить? Ведь это ж анекдот: все знали, что в Варькиной верети 208 гектаров, а когда было вывешено, что вечный передовик производства (на ней работавший в тот год) вспахал там 330 гектаров - никто и ухом не повел. Почему это? Да потому, что трактористам скучно следить за соревнованием. И работа их им скучна.

Скажут, но вот ведь выступил Ванюша Мурзин, разоблачил. Заинтересован, значит...

А он от скуки выступил. И от злости, что его разбудили. И от злости, что ему вообще было лучше спать, чем быть на этом липовом собрании, вообще на этих липовых собраниях, на которых выступают только три человека всегда: председатель колхоза, всегдашний (липовый, как оказалось) передовик и секретарь парторганизации.

Почему это, между прочим, так никто никогда не хочет выступать? А от скуки, похоже. Никакого ж толка от выступлений снизу не бывает...

Скажут, но от Ванюшиного ж выступления толк был!

Был. Но это лишь случай, подчеркивающий правило. Да и вообще, эта успешность Ванюшкиного выступления - инструментальна для Липатова. Ему, автору, нужно было показать, что Ванюшка не соблазнился успешностью своего опыта общественной деятельности. Липатов нарочно устроил так, что Ванюшка триумфально, лишь шевельнув мизинцем, разоблачил обманщика. Каким-то образом на месте, на собрании, оказалась даже вешка, личная вешка “передовика”, которой он уговорил приемщицу измерять свою пахоту, вешка, в которой вместо 2 метров было метр шестьдесят. С математической четкостью и арифметической простотой удалось Ванюшке доказать свою правоту. Скучно, когда так легко...

Скажут, но вот эта легкость это как раз и есть случай. А Ванюшка должен же был понимать, как трудно бороться за правду и что это требует отдачи всех сил и, значит, интересно это.

Можно много об этом рассуждать. Можно, например, сказать, что это неинтересно как раз: проявлять героизм там, где должны быть просто деловые отношения. И можно даже усмотреть намеки в книге на именно такое: пока Иван еще не доказал - и председатель колхоза и секретарь парторганизации успели себя уже показать (своими интонациями) как матерых зажимщиков критики. Но это, повторяю, можно так говорить недоказательно (строго говоря). Зато недоказательна и гипотетическая интересность общественной деятельности. Нечего об этом толковать. Об этом у Липатова больше нет, чем то, что есть. А есть то, что Ванюше легко и неинтересно заниматься общественной деятельностью. Так это показал Липатов.

Неинтересна Мурзину и производственная его деятельность.

Скажут, но вещь-то называется “Любовь в Старо-Короткино”. - Любовь.

Я же отвечу: нет. И производство показано Липатовым, но показано через слова Ванюши, да не просто через слова, а через слова, произносимые через силу, когда он, возвращаясь домой, к нелюбимой жене Насте, рассказывает ей о своей работе, рассказывает так, будто он уже в армии и пишет ей каждый день подробные письма. Скучно рассказывает. Почему это Липатов организовывает так, что Ванюша о работе говорил скучно? А потому что Липатову нужно было скуку ко всему-всему показать у Ванюши.

И водкой он, Липатов, не дал Ванюше забываться, сделал непьющим Ивана Мурзина. Скучна ему водка. Не умеет он ее пить.

И картами Липатов не дал Ванюше увлекаться. Не нравится Мурзину обстановка, в какой играют - духота. И, опять же, легко он выигрывает - неинтересно, скучно. Скучно.

Ваня Мурзин даже математические задачи решает легко и не видно, чтоб это дело у него доходило до страсти. Нельзя сказать, что математика Ивану - с его математическими способностями - скучна. Но... Не стал же он математиком!

И слава его не трогает. То, как он безэмоционально читает заметку о себе в районной газете, достаточно показывает, что слава Ванюше скучна. И власть скучна. Он бы в армии остался б, если бы веселила она его.

Что такое житие как литературный термин? Это повествование о подвигах святых во имя веры, о борьбе с дьявольскими соблазнами и победе над дьяволом.

В липатовском случае Ивана Мурзина испытывает вся необъятная жизнь нашей страны, нашего общества - общества достаточно заблудившегося, чтобы не понимать себя. То есть наша жизнь испытывает Мурзина в том отношении, как говорит его жена, что, мол, надо терпеть, хоть скучно.

И так, и этак, и еще вот этак можно притерпеться и пережить скуку. У Липатова здесь главный образ - образ скучной жизни, благополучной жизни с нелюбимой женой.

Но Ванюша Мурзин перетерпел все соблазны Скуки, все соблазны нашей липовой жизни - и победил. Он из этой скучной жизни в конце концов ушел вообще.

А во имя какой веры был он страстотерпцем, не принимающим нашу Скуку? Чему Липатов придал высшую поэтичность и привлекательность?

Любке. Любке Ненашевой. Любви, которой у нас нет...

Любка у Липатова - артистка в жизни. А артист - художник. Любка у Липатова - художественность во плоти. Вот что я имею здесь в виду.

По психологической теории художественности (Выготского - я извиняюсь, что кругом к Выготскому свожу, но что делать, если все у меня к нему и еще к двум-трем всегда сводится), так вот, по этой теории качество художественности человек испытывает от дразнения чувств, от противочувствия и сочувствия.

Непосредственно воспринимающий басню маленький ребенок скажет, что ему Стрекоза нравится, а не Муравей, хоть он и понимает, что в Муравье много положительного.

Хоронить заразу Любку вышла вся деревня и не потому, что обрадовалась ее смерти...

А почему отец Любки на свадьбе ее с учителем назвал ее дурой и почему не было возмущенных криков гостей, а наоборот - звенящая тишина, молчание, которое есть знак согласия, согласия с тем, что зараза-Любка достойна-таки первого парня на деревне, Ивана Мурзина, и дура есть, что сама отказывается от него.

А почему мать Ивана не пришла на свадьбу Любки с учителем? Не потому ли, что все-таки она зараза - эта Любка?..

Вот это и есть артистка в жизни.

Вот она лежит у Ванюши на сеновале, изменила только что своему мужу, Марату Ганиевичу, любит Ваню, а замуж за него идти не хочет: какой, мол, он муж, он же, мол, просто Ванюша... Вот лежит она - вся противочувствие - и плачет, а глаза - счастливые. Вот этот миг - миг противочувствия - в эстетическом смысле высший миг. И для Любки, и для Ванюши, и для читателя. Это - поэтический момент.

И в жизни, - не в жизни, созданной художником, а в настоящей, действительной,- тоже бывают поэтические моменты. Никогда меня моя будущая жена не целовала так крепко, как тогда, когда стучали в дверь и нужно было открыть. Никогда ее слезы не трогали меня сильнее, чем тогда, когда она их лила над письмом, в котором - я видел - она писала: “Я живу с мужем хорошо”. А я ее обидел. Или вот я на днях услышал: отменила девушка свадьбу, хотя согласна оставаться любовницей отвергаемого жениха. Это поэтично.

Но в действительной жизни такими бывают только редкие моменты. А Липатов Любку сделал артисткой в жизни. Вся интрига романа у него стоит на том, что Любка Ваню любит и отдает ему и свое девичество, и изменяет мужу, и другому мужу - с Ваней, и соблазняет - Ваню, а идти за него замуж - не хочет.

Поэтому я продолжаю настаивать, что в действительной жизни в наш рациональный век такая любовь, такая сильная любовь, самоубийства от любви не характерны. Это - не как в жизни. Это - трансформация жизни. Любовь не наша и у Любки Ненашевой, и у Вани к Любке Ненашевой.

Инструментальная - любовь, чтобы придать противовес Скуке, о которой, собственно, речь, глубинная речь, сознает это сам Липатов или нет. (Художник лишь тогда художник, когда действует его подсознание, т. е. когда не всесильно его сознание. Так что не осознавать, что сотворил,- естественно для художника.)

Сравнить двух писателей: выдуманного Липатовым Никонова и реально жившего Белинского.

Никонов:

Белинский:

Кому лично Виль Липатов отдает предпочтение (он, конечно же, знает приведенный отрывок из великого критика русского)? - Думаю, что Белинскому. Потому думаю, что он некоторые тонкости сюжета своего сорганизовал так, чтоб как бы оправдаться перед Белинским.

Речь Белинского - это слова зрелого мужа и просто разумного человека. И Липатов сделал своего героя очень молодым, чтоб тот с меньшей вероятностью мог так же рассуждать и быть - безрассудным. Липатов и в название-то ввел не Ивана Мурзина, не Ваню, а Ванюшку Мурзина. Только Ванюшка может быть способен в любви на то, на что Липатов его толкнул.

И удрать от Любки Липатов Ивану, в город, например, не дает, далеко, чтоб Любка не добралась.

И только в одном он заставляет своего Ивана выступать против Белинского: не широка, по Липатову получается, жизнь и немного дорог, получается, на ее бесконечном пространстве в наше время. Липатов сделал так, что Ване скучно все, кроме Любки. А Любка, в глазах Ивана,- абсолютный противник скуки.

Так понимаемая книга самого Липатова самого же Липатова переживет именно потому, что она дает возможность понять ее так, как я тут сделал это.

Пусть даже это мое действо есть делание карточного домика, то есть - ерунда...

Пусть я не прав, так размышляя о таком произведении. Но это лучше, чем просто по-темному чувствовать: здесь что-то есть, мне нравится, мне явно этим что-то хотели сказать.

Мало - так думать и чувствовать.

Помню первое такое “достижение”. После прошедшего по телевидению фильма “Обломов” я вдруг ясно почувствовал, что мне что-то хотели всем этим сказать.

И, смешно, закончив вчера свои излияния о Скуке-не-только-в-Старо-Короткино, вспоминая “Обломова”, я, включив телевизор, вижу: “Несколько дней из жизни Обломова”...

Нет. Я прав со своей Скукой: вот как Пришвин понимал гончаровского “Обломова”.

И разве не могу я гордиться, что практически до такого же додумался сам в отношении липатовского романа? Не увлекает вещизм в Старо-Короткино ни Любку, ни Ванюшу. Значит, они - лучшие люди теперешней России. И вне скуки и максимализма нет им морального существования.

А Ваня Мурзин даже и внешне похож на Илью Муромца... Рост 2 метра без 3-х сантиметров... Сила...

Нет. В чем-то я, все-таки, глубоко прав.

Поначалу я было подумал, что “Несколько дней из жизни Обломова” это как балет “Анна Каренина”,- история любви Обломова к Ольге. Но одно настораживало: что-то очень уж за сердце хватала эта история. И я “понатужился немножко” и свел-таки эту сыгранную Табаковым взрывчатость Обломова к пришвинскому Илье Муромцу.

Обломов - взрывчатый! Кто бы подумал... (Я не читал в школе - как липатовский Иван “Дон Кихота” - “Обломова”, и я не знал о взрывчатости этого характера.) Но взрывчатый он - ради проблеска великого человеческого дела, каким является любовь (это по-пришвински). А если он видит, что ее любимой нужны бирюльки: фейерверки, катанья на велосипеде - он... Он бежит еще за велосипедом по инерции, но закадровый голос диктора уже вещает, что назавтра Обломов съехал с дачи, с Олей стал видеться все реже и реже, а потом и вовсе перестал. Не выдержала (по Пришвину) его критики бирюлькина деятельность его любимой.

И кончается фильм тоже символически. Нарочито долго и далеко бежит по полям, по холмам его маленький сын с криком “Маменька приехала!!!” На весь мир, кажется, раздается его голос. Мальчик жил себе обыкновенно, незаметно (без мамы). Но когда блеснула возможность истинно моральной деятельности - встретить маменьку - вот тут проявилась взрывчатая натура его отца.

Маленький Муромец подает голос матери-родине...

А попробуй кто упрекнуть Пришвина в высасывании идеи из пальца! - Пришвин же... Честный человек.

Кстати: фильм поставил Никита Михалков. А в “Вокзале для двоих” он играет проводника. Так что - тоже честный человек. - Что-то да значит...

Несколько совершенно разнородных явлений сошлись для меня (к сегодняшнему дню) в одну схему, доминантой которой является менее чем посредственная оценка состояния дел по совершенствованию людей, если можно так выразиться.

Начну с публицистического рассказа “Год теленка” Анатолия Стреляного, что теперь повторно попался мне на глаза.

В этом рассказе очень сочно описано единение с природой и противостояние внедряющейся в село технике, опоэтизирована жизнь без досуга в кругу крестьянского хозяйства и осмеян досуг в крестьянском доме.

А в рассказе опоэтизировано...

И осмеяно чтение книг, игра на скрипке, игра в теннис, мечты отдохнуть на курорте...

Второе. Не поступила в музыкальное училище лучшая выпускница музыкальной школы-семилетки при каунасском доме офицеров.

Великий Асафьев констатировал, что школа (музыкальная) - сушит отношение к музыке, и не многие, даже очень способные ученики могут этому противостоять.

Учительница же этой девочки не только не засушила ребенка, но сумела ей привить любовь к музыке, так что та только и хочет быть учительницей музыки. Привила. Не засушила. Но... ценой, в частности, того, что разрешила не разучивать “скучные” гаммы. Вот на вступительном экзамене в первую очередь на гаммах та и начала свой провал. И на своих подготовленных виртуозных произведениях - сбивалась.

А другие, более хладнокровные и, может, холодные к музыке, и гаммы, и менее виртуозные свои вещи сыграли без запинки - и прошли...

Третье. Клуб-диспут в “Литературной газете” от 6 июля. На писателя Проханова наседают, что плоховато удается ему эстетизация техники, вообще научно-технической революции. А один его защитник хвалит за почин: “Чтобы современная литература стала действительно современной, чтобы она была способна достоверно отражать наше технизированное время... ей... необходимо выработать такие изобразительные средства, которые соответствовали бы потребностям нынешнего дня”. Иначе “много людей, высококвалифицированных специалистов, практически не читают современную литературу”...

Четвертое - это призывы как-то ненегативно отнестись и как-то (критикам) начать обслуживать так называемое квазихудожественное, т. е. нехудожественное, отношение к культурным ценностям.

Что это за отношение?

Вот эти четыре вещи для меня сегодня связались.

10 лет тому назад, выпуская, как я уже тут писал, идеологическую колонку в стенгазете, я осмелился заявить (опираясь, впрочем, на цитаты), что государство наше идет путем наибольшего сопротивления: наращивает диспропорцию между запросами к содержанию труда и возможностями предоставить молодежи интересную работу.

Запросы наращивались от чрезмерной образованности (обязательное 10-тиклассное образование). Цель диспропорции, мол, получить инициативного в социальной сфере человека.

Я ошибся. Это социологи только предлагали правительству запланировать издержки от текучести малоквалифицированных (на неинтересной работе) кадров с высоким образованием. Правительство, как это теперь ясно, на такую меру не пошло. Оно сделало таким образом, что школа перестала готовить так, чтоб молодой человек, при желании, в вуз поступить мог. Выпускник школы теперь понимает, что он очень мало что знает и с инициативой теперь рваться всюду, где его не просят, не будет (это сделано в пику провозглашаемому непрерывно требованию иметь активную гражданскую позицию во всех вопросах).

Итак, я ошибся. Но если бы даже нет. - Разве годилось куда-нибудь и разве годится еще и сейчас преподавание рисования. Учили и учат сделать похожую копию. Последние годы уже признали (методисты наверху), что хоть это в принципе и достижимо: можно научить рисовать похоже на натуру любого нормально развитого ребенка - но для большинства это слишком трудоемкий процесс, требующий индивидуального, подчас, подхода и что нужно от этого отказаться и учить упрощенному: например, орнаменту.

А зачем? Учили бы пониманию картин великих художников - не было бы квазихудожественного отношения.

Заменили бы уроки пения (или хотя бы дополнили их) уроками умения слушать серьезную музыку - троекратно не было бы квазихудожественного отношения. К. Португалов доказал, что с 5-го класса можно вести со школьниками серьезнейшие разговоры о жизни на материале чувств, рождаемых симфониями и сонатами. Причем не с отдельными школьниками, а со всем классом сразу, какие бы там ученики ни были.

А я (извиняюсь за нескромное сопоставление) практически успешно провел, так сказать, 2 урока умения смотреть живопись: повел в музей второ- и третьеклассников...

Научить понимать легче, чем научить рисовать или играть на музыкальном инструменте. Но на это государство почему-то все еще не ориентируется. (Трудно, конечно, это осуществить. Но ведь даже и тенденции не заметны.) Вот мы и имеем у миллионов квазихудожественное отношение к искусству.

“Изучение литературного произведения в школе” крупнейшего советского методиста Гуковского не издавали 20 лет с 1948 по 1968 год. И я сомневаюсь, что его идеи сегодня достаточно распространены среди учителей литературы.

Умей наша молодежь понимать, на самом деле понимать, литературу, музыку, живопись, не пришлось бы жаловаться, что высококвалифицированные специалисты в большинстве практически не читают современную литературу. Не пришлось бы уповать на сомнительные потуги писателя Проханова эстетизировать технику, НТР и тем заманить в чтение высококвалифицированных специалистов.

И рвущаяся к “культуре” Милка из сельмага (из “Года теленка”), рвалась бы не к “культуре”, а к настоящей культуре, и читала бы она не “Королеву Марго”, а что-нибудь пофундаментальнее. И двойняшек своих не игре бы на скрипке обучала, а умению слушать музыку. И двойняшки эти (засушиваемые, естественно, школой - по Асафьеву) не сбежали бы от музыки в лес. А муж ее не рвал бы и метал оттого, что она личный скот распродала, а обрадовался бы появившемуся свободному времени. Ибо мог бы не бирюльками заняться на досуге, а самосовершенствованием, потреблением Искусства, которое есть сотворчество - потребление. Тогда как само искусство - непосредственное и непринужденное испытание сокровенного мироотношения в целях совершенствования человечества. Это не бирюльки. Это формирование нового человека, необходимого для будущей жизни, для совершенного общества.

Если бы погрязшего в работе по хозяйству Феодосия тянули бездны духа - относился ли бы он скептически к сельской технике, обеспечивающей ему досуг?

Но чтоб все это было, нужно, чтоб партия не на словах, а на деле хотела бы воспитывать нового человека для будущего общества.

А пока слова остаются словами... в спорте у нас будет продолжаться чемпиономания, обедняющая духовно многие тысячи физкультурных “вундеркиндов”. В культуре же, например, в музыкальном исполнительстве будет виртуозомания...

В этом смысле прав Вознесенский, когда не взял вундеркинда в кавычки, когда сочинил такой стих:

Скрипка в шейку вундеркинда

вгрызлась, будто вурдалак.

Детство высосано. Видно,

жизнь, дитя, не удалась!

Конец первой интернет-части книги “Вроде дневника”