"…евреи привязаны к деньгам вовсе не ради одной их материальной пользы, а потому, что находят в них ныне главное орудие для торжества и славы Израиля, т. е. по их воззрению, для торжества дела Божия на земле”, - написал церковно-политический еретик Владимир Соловьёв в 1884 году.

(Только под евреями надо понимать иудеев. Тех, кто по-настоящему верит в иудаизм.)

Я подозреваю, что моя дочь до этого дошла сама. Занимаясь богоискательством.

Её посетила Фортуна, когда она вступила в этот жестокий-жестокий-жестокий мир реставрированного капитализма на территории СССР. Достаточно сказать, что покинула она эту территорию признанной лучшим в мире менеджером одной из транснациональных компаний, добившимся наибольшего увеличения продаж на подведомственной территории (Украине и Молдавии) коронного продукта компании при смене его рекламного имиджа. – Скучное это занятие на Земле: иметь человеческое Дело – конституцией человеческой жизни и Деньги – адекватным мерилом качества этих Дела и личной жизни. – Большего чего-то хочется, большего!.. Не хлебом же единым жив человек! Духовная энергия так и прёт, а великой социальной перспективы нет. Великой, не меньше.

А тут – при этом материальном крахе морально давно рухнувшей идеи коммунизма – религиозное какое-никакое возрождение идёт рядом. Не Куба ж.

И вот – нате. Какое-то спортивно-неукоснительное соблюдение религиозных ритуалов, отчуждение народившихся детей от обычной детской светской жизни.

Те-то чем провинились?.. Помня о духовном завещании бабушки (см. тут), стихийной шестидесятницы в молодости своей… – Шестилетняя девочка, глядя на маму, играет в офис и на вопрос, кем ты хочешь быть, отвечает: мамой.

Ужас!

XXI-й век!

Внучке уже вряд ли передастся та неуёмность, ещё воспринятая дочкой от моей жены (а может, и от меня) и как-то да культивируемая ещё дочкой в себе. Пусть, на мой взгляд, извращённо.

И вот я ощущаю в себе непреодолимое желание совершить идеологическую диверсию в духовный мир, вообще-то недосягаемый мне, моей внучки. И я, ужасаясь на самого себя, намечаю открыть ей мир песни, как инструмента усиления чувств. Крайнего усиления чувств. До слёз доводящего.

Ну что она знает о песнях, живя в деловой семье, где не бывает задушевного пения взрослых (молитвенное – не в счёт, что-то я не учуял в нём экстаза). Ходя в садик, где ограничиваются лишь весёлыми попевками. Не видя ни разу в жизни телевизора. Не будучи водима в театр. Всё, мол, разврат там. (И правда - в какой-то степени.)

Не разврату ли и я ужасаюсь, наметив спеть – почему-то – песню Кима для фильма “Бумбараш” (1971)? Вот такую (слушать тут):

Я стесняюсь…

Кино “Бумбараш” я забыл. Внучка и не видела. – Здесь мы равны.

А сказать ей, что это про революцию, нельзя. Она ж не знает, что такое революция.

И подумать: пусть бы и объяснил, что это такое… - При чём эта жажда пить и гибель из-за неё, с одной стороны, и революция – с другой?

Необоримая страсть… Хочу – и всё тут! Или по-моему – или не жизнь. – Чем не демонизм?! Чему я хочу учить ребёнка?..

А я не могу рассуждать больше. Меня тянет петь, не думая о том, что будет. И – будь, что будет.

И я на такой высоте, и на такой громкости, и так от души запел… Что у меня слезы покатились из глаз, и я вообще еле сумел спеть – от спазмов горла.

Но девочку я поразил. (Я тут же добавил, спев, что это значит, что конь утонул.)

Будет хоть, - думаю, - знать, что такое русская протяжная песня. (Где, мол, до таких весёлым израильским попевкам!)

И она не только коня зажалела. Она зашептала сама себе про мои веки: “Красные”.

А я утирался. И просил не рассказывать маме, что я плакал, когда пел. Та же, услышав издали крамолу, уже кричала: “Не разводи кислятину!”

Ну а мы молча сидели друг возле друга. И переживали единство душ. С нами одновременно было душевное потрясение по одному и тому же поводу.

И я терялся в мыслях, пытаясь представить, что за бесконечности ей приоткрылись, которые теперь, может, я смогу как-то прояснить ей в будущем.

И главная – та, что что-то есть не то, а нечто другое.

Пить - это что? Это ерунда. Пить каждый день по десять раз на день хочется. – Подойдёшь и напьёшься. А вот есть на свете Что-то, из-за чего жизни лишиться оказалось не страшно.

Она поймёт, - хотелось думать, - что освобождение от угнетения становится великим, если великим было угнетение. Если не одному хотелось пить. Если не одному нельзя было напиться. Один, погибший от протеста против этого, не своекорыстный эгоист. А выразитель огромности общего переживания. – Именно его, огромности общего переживания, нет ничего важнее в частной жизни. Аж в жизни! Не меньше!

Понятнее не стало, как напиться стаду, от бессмысленного подвига одного из них. Но готовность к чему-то из ряда вон выходящему ради не себя – появилась у всех.

Но главное, надо тут заметить, это отличие от демонизма. От романтизма. Это – монтизм (см. тут)!

Не ради себя прыгнул конь буланой. Ради стада. Он стал разведчиком. А вдруг это б оказался путь для всего стада.

Ведь лишь мрачный тон песни говорит, что разведка боем кончилась поражением. Синяя река оказалась больно глубока, чтоб коню без ног утонуть, в итоге. Но она, наверно, оказалась не очень глубока, а мелка, чтоб поломать коню ноги, если с ТАКОЙ высоты прыгать. А если всё же не с ТАКОЙ… А если в другом, может, более глубоком месте…

Сама неопределённость текста в конце делает финал открытым. И не просто пессимистичным.

Да! Ничего не получалось у шестидесятников в 1971 году! Починить социализм не удавалось. Наоборот. Тот болел всё сильней. Самодеятельность в справедливости не прививалась.

Взять того же Золотухина, главного героя в фильме.

Не для него сочинил Ким песню – для Смирнова, игравшего бандита. По того просьбе. Чтоб не быть таким уж чёрным для зрителя. Но Золотухин же авторитетней… - Отнял песню себе. – Ну где тут демократия: спросить бы режиссёру у автора… Привычно ж расслоение. Сдался Смирнов. Сдался Ким.

Так мы и сдали всю страну. Я сдал детей: не сумел их воспитать в своём духе.

Вот что-то подобное, наверно, уже сидело во мне, как бы в предсочинённом виде в подсознании, когда я сознанием уламывал себя, что я ж демонизму научу девочку. И словно демонизм охватывал и меня, уже отдающегося сладости близящегося вдохновения, с которым, я чувствовал, сейчас спою я внучке эту катастрофическую песню, так похожую на русскую народную.

И так отличающуюся от ивритской.

Ибо ивритская – просто оптимистическая.

Для всякой идеи и всякого идеала еврей требует видимого и осязательного воплощения и благотворного результата; еврей не хочет признавать такого идеала, который не в силах покорить себе действительность и в ней воплотиться; еврей способен и готов признать самую высочайшую духовную истину, но только с тем, чтобы видеть и ощущать ее реальное действие. Он верит в невидимое (ибо всякая вера есть вера в невидимое), но хочет, чтобы это невидимое стало видимым и проявило бы свою силу” (Вл. Соловьёв. http://www.krotov.info/library/18_s/solovyov/evreistv.html).

Это, собственно, и большевистское мироотношение исторического оптимизма. Но после войны оно уже было почти утрачено шестидесятниками, а правящие коммунисты коммунизм вообще гробили. И вот мы не имеем ни СССР, ни, пусть извращённого, но всё мечтаемого быть исправленным, социализма.

Оптимизм шестидесятников отличался от оптимизма верующих иудеев наличием этого ПОЧТИ - вместо просто – оптимизма.

И оттого ещё я плакал, думая, что я противопоставляю иудейское русскому, несопоставимое, мол.

А они сопоставимы, оказывается.

Что поучительно, может, и для нынешней России, которой грозит исчезнуть, как СССР. Который можно было спасти, если б ещё чуть-чуть духа.

Вон как иудаизм себя спас в, казалось бы, безнадёжной ситуации. Особо верить нужно в невидимое. В видимую тенденцию. (Строй-то конкурент коммунизма по тенденции-то – гибелен!)

Как, однако, запутанно устроен человек. Я хоть. Я ж был уверен, что соблазняю внучку демонизмом, что сам охвачен демонизмом… Я, сочинивший аж слово специальное, против демонизма направленное – монтизм. Я, несколько дней спустя, вот, обнаруживший, что тут таки не демонизм оказался, а монтизм. Не эгоистическое, а общественное.

И всё потому ошибся я, думалось, что индивидуализм теперь превалирует в общественном мнении.

А и раньше. Когда не превалировал. Ведь романтизмом называли даже и общественно ориентированные порывы отдельной личности. Туристы с риском для жизни открывали неведомый перевал и называли его “Романтик” - в честь своей нацеленности на героизм трудных походов, понимая их как факультатив институтский при подготовке инженера, способного работать не абы где, а на великих стройках коммунизма, которые сплошь были в Сибири и предполагали в буднях героизм, не меньше.

В религии иудаизма, наверно, проще устроено – "чтобы невидимое стало видимым”. Как бы в принципе видимым. – Храм.

Тысяча за тысячью лет проходит. Храм Бог не создаёт и не создаёт. Зато молитва-то, чтоб создал завтра, не позже.

Да и понадёжнее принципиальная видимость найдена с самого начала – личная успешность в трудных условиях. Например, с первого же раза, у библейского Аврама. Исходное: был голод, пришлось уйти в Египет и там – хитрость - не побояться отдать жену, будто сестру (фараону); результат: жена возвращена нетронутой, а Аврам препровождён из страны и… "очень богат скотом, и серебром, и золотом”. Надо ж было оказаться таким смело-хитрым!.. В конце концов, импотенция нашла на фараона или не нашла – кто там знает, но золото и другие почему-то вдруг дары – видимы. И пусть импотенция фараона – самообман Аврама и обман его фараоном и Сарой. Так это могла быть и правда. А вот неверное самоназывание туристов себя романтиками есть самообман без никакой надежды дойти до правды.

И вот результат. Иудаизм жив тысячи лет. А неназванный, но бывший, по сути, монтизм спортивного советского туризма не выжил и перешёл нынешний в экстрим-спорт индивидуалов. Эти теперь совершенно справедливо могут называть себя романтиками.

А монтизму? Не суждено ему возродиться среди людей? Суждено быть забиваемым романтизмом и демонизмом даже в переживаниях того, кто это слово – монтизм - придумал? И оттого – из-за демонизма – такая гибельно неотвратимая тяга была спеть монтистскую песню? Как будто что-то животное тянуло в темноту.

Но ведь и животное, и темноту я навожу на себя, задним числом стараясь понять, что же мною двигало. Ведь сам демонизм – а я себя знаю – был мною наведён на себя при переходе из отрочества в юность. Я был пай-мальчик и запретил себе им быть. И стал работать над собой. И за несколько лет стал другим человеком, сколько-то демонистом. Мало, что впоследствии я дал себе новое задание и стал ещё раз другим человеком, монтистом. Мало. Раз, вот, мне показалось было, что демонизм - это моё родное, с детства, животное. (Я ж даже помню приступ слепой ярости у себя лет в шесть: есть только я на свете, а кто мне перечит… - Я пробил голову кирпичом мальчику лет десяти. А лет в десять я пробил барабанные перепонки маленькому доверчивому двоюродному брату. Не за возражения, а так – просто захотелось. Тёмное такое переживание.)

Однако нет! Нет ничего животного в человеке в любом возрасте. Это просто укоренившийся в людях фрейдистский предрассудок, что человек состоит из животного в глубине своей и человека на своей поверхности. Это в нас сидит дурно понятый дарвинизм: будто мы, люди, естественным порядком произошли из животных. А мы ж произошли не естественным порядком, а путём выталкивания нами самими нас самих из естественного нам предоставления себя поеданию поедавшим нас внушателям-троглодитам (http://alamas.ru/rus/publicat/porshnev_book2/Trog06.htm). И как не по-дарвиновски мы произошли, так не по-дарвиновски, не естественно, а культурно, мы с тех пор и поступаем всегда, даже и детьми будучи. Будь то по-демонистски поступаем мы или, наоборот, по-монтистски.

Смешное слово “монтизм”, да? Я его произвёл из слова “Лермонтов”. Потому что очень часто и очень многие ошибаются, называя Лермонтова демонистом. Да чего далеко ходить – тот же Соловьёв (а уж куда как умный человек) ошибался (см. тут).

Да какой же, скажете, умный, если в Бога верил.

А он не всегда в Бога верил. Он и разуверился было. Атеистом стал. Но в том-то и перец, что человек, даже и атеист, не может жить без веры во что-то. Более того, не только человек не может, но и дочеловек не может. Она только не вера ещё, а тот зачаток, который у человека в веру превратится. (Я для долюдей буду её в кавычки брать – “вера”.)

Дочеловек же трудится. Есть ветвь долюдей – охотились. Копья имели. Заострённые с комля молодые ели с обрубленными ветками. Речевого мышления для охоты не нужно. Достаточно коммуникативной речи и инструментального мышления. А это всё есть элементы включённости в ситуацию. Это явление, принципиально не отличающееся от имеющегося и у других животных. Только много сложнее. Ибо сначала орудие нужно было сделать. Потом им комель заострить…

Так орудие сделать – хоть и трудное дело, но почти обязательно удачей кончавшееся. Заострить комель – тоже. С охотой – не так удачливо. Но всё же. И в общем – чувство собственного могущества. Аж мамонта можно убить! Чего больше?!

Без этого чувства могущества – и не жизнь. Это уже “вера”. “Вера” заставляет жить и не отчаиваться и при проигрыше. “Вера” заставляет, например, плюнуть на остриё перед броском, так как когда-то именно после плевка было удачное попадание в мамонта. И пусть не всегда плевок помогал, но “вера”-то уж точно помогала в общем-то всегда.

Так уж если долюди не могли без “веры”, то ясно, что и люди без веры не могли. Эти просто научились словами веру оформлять – появилось же речевое мышление.

И Соловьёв себя успокоил, став атеистом.

Домирным актом мировая душа, София, "предмет чувственно-сверхчувственного мистического опыта”, материализуется в формах времени, пространства и причинности. Но она тоскует о другой возможности своего проявления – во Всеединстве божественном. В природе это происходит бессознательно, у человека – с сознанием. У безгрешного Христа – у первого. Распространение Его победы на всех есть содержание и смысл истории.

Недоговаривавшийся до Софии Лермонтов за то, наверно, и был Соловьёвым оставлен в демонистах. А что читателю самому полагается в полуподсознательном катарсисе (из-за противоречивых элементов произведения) до в чём-то определённого сверхбудущего дойти – до того Соловьёв не додумался. И что Лермонтов в своих порывах доходил до нехудожественности, “в лоб” обозначая свой идеал…

То Соловьёв как-то тоже пропускал. Да что там! Многие пропускали, что это нехудожественность, называя особым стилем – ораторским (http://zhizn.rechenie.ru/lermontov/kritika/ejhenbaum/ejhenbaum-ocenka-2-3.htm). И даже и “в лоб” называвшего… всё равно называли демонистом.

Ну как было не воздать должное, назвав монтизмом коллективистский уклон того, что принято называть в лучшем случае романтизмом.

Ну как не потрафить этому коллективистскому уклону русскости, которая уже почти как иудаизм, всё выживает в катастрофах… вопреки (наоборот, не как у иудаизма) не верным, а “ошибочным” (в кавычках!) мнениям интеллигентных русских о самих себе: волюшка-воля, мол, главное, а не свобода. Вопреки Дюркгейму: "Общество основывается... прежде всего на идее, которую оно само о себе создает” (http://krotov.info/libr_min/k/kasyanov/kas_00.html#1). А в России – не совсем само.

И почему ж “ошибочно” мнение интеллигентных русских? - Потому что Запад на них повлиял. Однородности б побольше. И не было б раскола в душе на монтизм и романтизм (демонизм).

Однородность способна породить бесконфликтность.

Так что? Может, совсем не от коллективистской, мол, по ментальности России ждать, что в ней, в первой, по тенденции гибельный строй-конкурент коммунизму, капитализм, погибнет, не успев убить человечество? Не от России. Ибо Россия расколота и конфликтна. А Запад однороден.

Посмотрим опять на происхождение человека. Если он родился, родив язык как средство непонимания (ибо от понимания получалась гибель), если он родился, отграничив своих (внушаемых и почти бесшёрстных) от чужих (чуть более шерстистых и умеющих внушать), если он родился, стихийно, всеобще-бессознательно родив личное сознание и разобщение… То вдруг он также всеобще-бессознательно, стихийно спасётся от смерти из-за перепотребления и материального прогресса. Как христианство родилось в пику римским оргиям и рабству. Свои находили своих, кучковались, и их нормы становились постепенно всеобщими. Крупнотоварное производство сменилось натуральным, для себя. Что если человечество родилось, буквально разбегаясь, благодаря огромности планеты, а спасётся – из-за её крохотности. Все, мол, свои. И ущерб в пределе станет приносить не отсутствие недоверия, а его наличие. На уровень не-могу-иначе перейдёт доверчивость. На уровень бессознательного. И приведёт к этому презираемая сейчас так называемыми высоколобыми стандартизация, унификация, массовидность, пошлость, серость.

Вон, русская мафия удивила недавно Запад. Так, может, этим совсем не гордиться русским. Отчаянные, мол, наши. На олимпиадах побеждают. Так не хвастаться: способные, мол.

И зря я выживания русскости ради спел внучке “Ходют кони”, соревнуясь с живучим иудаизмом… И то и то – экстремы. А нужна гармония.

"…влияние общества на бессознательную сферу человеческой души возрастёт по мере ослабления и уничтожения тормозящих это влияние эгоистических интересов отдельной личности <…> упрочится и разовьётся бессознательная основа тех идеологических областей, в которых отражается и через которые реализуется внутреннее подчинение личности обществу. Главные из этих областей: этика и эстетика” (Днепров. Литература и нравственный опыт человечества. Л. 1970. С. 172).

И окажись я с внучкой там и тогда – при антипрогрессном коммунизме – мне б не мерещилось ни на секунду, что я, собравшись спеть ей “Ходют кони”, соблазняю внучку демонизмом*.

* - Я всё же впал в ошибку. А правду – см. тут.