Это я о себе…

Люблю жаловаться…

Я стал как бы наркозависимый…

Не употреблял, правда, никогда. Но – как-то так: умопостигаемо это.

- А можно, чтоб всем известное переживание?

- Ну… Я раз сплоховал. Знал, что в походе нельзя слишком много пить на привале. Но так было жарко. А из пасти того гранитного льва так соблазнительно лилась холодная вода родника… Что я, напившись, разрешил себе приложиться ещё раз, и ещё, и ещё… – Была б у меня эмоциональная память – мне б сейчас стало так же стыдно, как перед отрядом тогда. – Я почти потерял способность идти дальше, и всем пришлось ко мне приноровиться.

А что сейчас?

Это не всем, может, дано понять… – Вам приходилось делать открытие? Или изобретение? Ну придумать то, чего ещё нет на свете?

Раз, давясь рыбными костьми, я пожаловался маме: “Столько всего понапридумали люди. Нельзя было вывести рыбу без костей?”

Мама засмеялась: “Уже придумали. Рыбное филе называется”.

Я был поражён: как трудно выдумать что-то новое!..

А однажды я сделал изобретение, но лишь заподозрил, что это изобретение. Уж больно необычно оно получилось. Я сделал грубейшую конструкторскую ошибку. Сконструировал несобираемую вещь. И спохватился только когда кончал чертить сборочный чертёж. А он делается в конце работы. После вычерчивания всех деталей. Конец срока тогда же подходит. И – вдруг до меня дошло… – Ошибка была настолько позорна, что я пошёл погулять во двор, чтоб обдумать, как уволиться так, чтоб никто не догадался, что я натворил. Но не думалось. А вернувшись к кульману почему-то спокойным, я спросил себя холодно: а нельзя ли как-то выкрутиться. И – нашёл способ. Чуть изменил. И получилось. Неожиданно для самого себя. Словно кто-то, более мужественный и умный, в меня вселился, и… Потом я позвал товарища (у него была масса авторских свидетельств об изобретениях) и спросил его: правда красиво? – Он задумался и сказал, что это изобретение. Сам взялся набросать заявку (там форма изложения особая). Я послал в Москву. Пришёл ответ, что я опоздал на 20 лет. Какой-то немец успел раньше. Но я был горд.

А теперь представьте, что у меня (хоть это и никем из учёных не признано в письменном виде) есть масса новых прочтений (так это называется) художественных произведений.

Это трудно представить. Хотя бы потому, что бытует расхожее мнение, что каждый человек произведение искусства понимает по-своему. И – прав. За исключением совсем уж абсурдных, дурацких мнений.

И всё-таки. – Представьте, что в учёном мире есть точка зрения, что есть то единственное, что хотел сказать автор своим произведением имярек. – Тогда мыслимо подумать, что есть очевидность, когда кто-то приблизился к тому единственному. (Приблизиться стопроцентно, да, нельзя. Но.)

Так случилось, что я почуял такую очевидность в связи с Чеховым. Спустя время я даже завёл файл на своём сайте (см. тут), где записал подтверждения этой очевидности другими людьми. Иногда я нечто подобное проделывал и касательно других произведений. – В общем, поверьте, что я стал жить в обстановке непрекращающихся переживаний очевидности, что я попал. В обстановке перманентного восторга. – Ну постарайтесь представить такое.

Вы согласитесь, может быть, что это – как наркотик. И, если проходит день без открытия художественного смысла очередного произведения, у меня начинается что-то вроде ломки.

И тогда я проявляю слабость: принимаюсь открывать художественный смысл очередного рассказа Чехова.

То не важно, что я в общем знаю, что искать в каждом новом рассказе. Потому не важно, что это всё-таки очень трудное дело оказывается каждый раз. (Не в том ли гениальность Чехова?) – Важно то, это всё-таки потакание своей слабости. Нет того, чтоб дождаться, пока я наткнусь на что-то, что б имело художественный смысл. Да, это редкость. Кругом полно нехудожественности и даже просто околоискусства и неискусства, которые другими (не мной) считаются искусством. Да, нужно терпение. А я не выдерживаю. И обращаюсь к гению. Благо тот написал неисчислимое количество рассказов.

На этот раз моё внимание остановило такое:

И я задался вопросом: зачем Чехову понадобилось вводить такую неожиданность (которую даже и не понимаешь сразу), как именование собаки кошкой?

Тут надо отвлечься.

Есть много чего в произведении, что не ведёт к художественному смыслу, который считаю я, эстетический экстремист, проявлением подсознательного идеала автора.

Название “Гриша”. Оно говорит о неисключительности. Обычное имя. Цель такого названия – привлечь людей невзыскательных и ничего не знающих об авторе. По отношению к знающим автора такое название, наоборот, говорит, что оно маскировочное, ибо этот Чехов – знают посвящённые – просто так не пишет. И ещё намекается – собственным именем – что будет о чём-то внесоциальном. – Только последний нюанс имеет отношение к тому художественному смыслу, каким его понимаю я. (Нюанс, между прочим, проблемный. Ибо Чехова до сих пор многие считают критическим реалистом. А тот имеет обвинительную социальную функцию, которую трудно связать с подсознательным идеалом именно русского автора XIX века, потому что русская литература XIX века преимущественно оппозиционна к власти, что предполагает сознательность, а не подсознательное.)

Начальная часть первого предложение: "Гриша, маленький, пухлый мальчик, родившийся два года и восемь месяцев тому назад…”. Малосмыслящий – в смысле. Но это к художественному смыслу не ведёт. Ведёт другой нюанс: чужой Этому миру.

Продолжение первого предложения: "…гуляет с нянькой по бульвару”. – Тут – предварение чуждости Этому миру. Заглавными буквами я хочу отметить внесоциальность чуждости. Что так – всегда. В любом социуме. Дома – ещё своё, а бульвар – нечто совсем другое. Ещё тут выражается эгоцентричность мира. Не нянька с Гришей гуляет, а Гриша с нянькой.

Так эгоцентричность мира – это полный самообман. Жизненный крах. – Старая история:

"Чехов написал очень много маленьких комедий о людях, проглядевших жизнь” (Горький. http://az.lib.ru/g/gorxkij_m/text_0630.shtml).

У Гриши тоже полный провал:

“…не знаешь, к кому и подбежать . Но страннее и нелепее всего — лошади. Гриша глядит на их двигающиеся ноги и ничего не может понять: Глядит на няньку, чтобы та разрешила его недоумение, но та молчит”.

“И Гриша, распираемый впечатлениями новой, только что изведанной жизни, [оттого он не может заснуть и плачеи] получает от мамы ложку касторки”.

А то, что кошками назвал собак, ошеломляет читателя, и тот не замечает, что это – тоже поражение.

И сделано всё так называемой псевдокосвенной речью, которая, действует "на подсознательном уровне” (Меерсон. С. 34). А что она внушает читателю на подсознательном уровне? Что это не только про Гришу, а и про него, и про всех, и про весь Этот мир. Который смертельно скучен и плох. – То есть, куда выход? Если не на тот свет христианский (а нужен другой адрес, ибо религия в кризисе в 1886 году, когда написан рассказ). И что это за иномирие? – Вопрос. Который мыслимо представить как удовлетворительный, если автор особо относится и к жизни, и к смерти (которая, Чехов знает, не за горами – у него туберкулёз, а тот тогда не вылечивался).

И знаете, как я до всего этого (в общем известного мне в качестве чеховского) дошёл именно с этим рассказом? – Моё подсознание заставило меня запеть песню “Не для меня”. Которая в глубине своей открывает идеал высоковозрожденческого типа (см. тут). – То есть в чём-то прямо противоположный чеховскому идеалу, хоть тоже невзгоды перечислены.

Вот тут-то меня и озарило, что у Гриши-то – тоже сплошные невзгоды! Вот тут-то я и вспомнил Горького.

И – этот рассказ оказалось возможным (а поначалу представлялось, что нет) подвести под мрачный, восторженно-пессимистический идеал Чехова, под некое иномирие, принципиально (в отличие от христианского) недостижимое.

Впервые опубликовано по адресу

http://newlit.ru/~hudozhestvenniy_smysl/6004.html