С. Воложин

Вот и бунинское “Легкое дыхание” осталось мною непонятым несмотря на блестящий анализ его элементов Выготским.

С пятнадцати лет красавица-гимназистка Оля Мещерская сделалась шлюхой, играющей в роковую женщину, за что вскоре была застрелена одной из своих жертв... - Что хотел “сказать” автор?..

Цитирую и подчеркиваю то редкое, что вне этой зоны, что чисто авторское.

И на этих словах рассказ кончается.

Среди красот женщины там много перечислено. Зажигательного для мужчин, а следовательно, и для женщин, упивающихся успехом у мужчин. Не просто успехом, а их страстью. Гибельной страстью. Гибельной для мужчин ли, для женщин - не важно с точки зрения Оли Мещерской, демонистки по натуре.

А для классной дамы самое главное в красоте женщины - ее наименее эротическое качество - опять - легкое дыхание. В облике же красавицы Оли - лицо “с этим чистым взглядом”, несовместимым с сексом.

Классная дама, - потерпев подряд несколько крахов своего коллективистского идеала (служения брату, который служил России, не чуждой глобального мессианства в ее национальной идее, служения педагогике во имя воспитания молодого поколения в высоком духе), крахов, кстати, совпавших с поражением первой российской революции, тоже не чуждой мессианства, - классная дама “теперь” шатнулась в полярно противоположную сторону - в сторону, почти буддистскую, в сверхиндивидуалистическое отстранение от страстей при отказе осуждать даже самое аморальное, что рядом.

Пассивный демонизм, пассивный индивидуалистический фашизм!..

Он много где тогда,- в довоенное время,- возник более или менее подспудно, например, в Западной Европе, у Музиля (см. в моей книге “О сколько нам открытий чудных...” Одесса, 2003, с. 119). А такое время-то у Бунина - как раз до первой мировой войны - и описывается, хоть и написан рассказ в 1916 году.

Вот такие классные дамы, не умеющие, как умел Музиль, отдавать себе отчет в своих самых туманных переживаниях, такие классные дамы, наверно, и были совращены после войны - в Германии - активистским и коллективистским фашизмом.

Пассивной демонистке таки ужасен демонизм активный. И тем более пассивному хочется активного ассимилировать и обелить. Что и проделано формой рассказа, как это блестяще показал Выготский.

Мы узнали бы приблизительно в таком порядке: как Оля Мещерская завлекла офицера, как вступила с ним в связь, как перипетии этой связи сменяли одна другую, как она клялась в любви и говорила о браке, как она потом начинала издеваться над ним; мы пережили бы вместе с героями и всю сцену на вокзале, и ее последнее разрешение, и мы, конечно, с напряжением и тревогой остались бы следить за ней те короткие минуты, когда офицер с ее дневником в руках, прочитавши запись о Малютине, вышел на платформу и неожиданно застрелил ее. Такое впечатление произвело бы это событие в диспозиции рассказа; оно составляет истинный кульминационный пункт всего повествования, и вокруг него расположено все остальное действие. Но если с самого начала автор ставит нас перед могилой и если мы все время узнаем историю уже мертвой жизни, если дальше мы уже знаем, что она была убита, и только после этого узнаем, как это произошло,- для нас становится понятным, что эта композиция несет в себе разрешение того напряжения, которое присуще этим событиям, взятым сами по себе... И так, шаг за шагом, переходя от одного эпизода к другому, от одной фразы к другой, можно было бы показать, что они подобраны и сцеплены таким образом, что все заключенное в них напряжение, все тяжелое и мутное чувство разрешено, высвобождено, сообщено тогда и в такой связи, что это производит совершенно не то впечатление, какое оно произвело бы, взятое в естественном сцеплении событий...

Почему так произошло у Выготского? - Потому что к этому месту свой работы он еще не дошел до выведения катарсиса. Выготский, видно, - страстный человек. По крайней мере, в этой работе. Она-то - не подготовлена была им к печати! Вот страсть и пылает. Как подумалось в данную минуту, так и пишется.

Нет!

Это поэт так пишет. А не ученый. Выготский написал так. Так зато он не публиковал эту свою работу.

Есть у Выготского и другие важные неточности.

А разве не идеализация вседозволенности просвечивает в таких невинных шалостях:

Правда,- скажете,- эти авторские слова - уже в зоне сознания, памяти классной дамы, задним числом пленившейся пусть и пассивной (невинной), но вседозволенностью супермэнов... супервумэнов.

Так или иначе. Идеализация налицо.

А Выготский трусит это признать:

Так вот не язвы, а идеализации. Только не авторские идеализации, а персонажей: активной и пассивной демонисток, Оли Мещерской и классной дамы.

Выготский же процитировать пытается:

На Синусоиде идеалов идеал офицера находится на нижнем перегибе: обычный, индивидуалистический, довольно легко и вскоре достижимый. А то, что с достижимостью сорвалось... И что сорвался оттого и сам исповедующий такой идеал... - Так на то персонаж и сделан - “плебейского вида”. Низы стали поднимать голову и не терпеть от верхов помех. Разве что сорвавшись апеллируют к благопристойному общественному мнению этих верхов.

Но разделят ли Бунин такое общественное мнение? Хотел ли он его выразить своим рассказом, как то следует из текста Выготского? - Сомневаюсь.

И даже когда нет конкретного персонажа, а в зоне как бы самого общественного мнения находятся слова автора, даже и тогда нельзя согласиться с Выготским.

Такое простое отрицание отрицательного можно увидеть в более простых рассказах. Посмотрите на до и после “Легкого дыхания” написанное - на рассказы “Господин из Сан-Франциско”, на “Казимир Станиславович”. Там тот же пафос! Отрицание по иному, но тоже пустой, бессмысленной и ничтожной жизни. У обоих персонажей нет фамилии, этого маркера общественной ценности человека. Оба подводятся к смерти, этому маркеру итога жизни, где всем естественно задуматься, зачем жизнь была прожита... (Оля фамилию имеет, потому что она таки - личность, яркая, не то что господин из Сан-Франциско или Казимир Станиславович.)

А Константин Паустовский совершенно не понял “Легкого дыхания”. Он пишет в предисловии к то`му Бунина издания 1973 года, содержащему этот рассказ:

Опомнился я только через час <...>

Все внутри у меня дрожало от печали и любви. К кому?

К дивной девушке, к убитой вот на этом вокзале гимназистке Оле Мещерской.

В газете был напечатан рассказ Бунина “Легкое дыхание”.

Я не знаю, можно ли назвать эту вещь рассказом? Это не рассказ, а озарение, сама жизнь с ее трепетом и любовью, печальное и спокойное размышление писателя, эпитафия девичьей красоте.

Я был уверен, что проходил на кладбище мимо могилы Оли Мещерской, и ветер робко позванивал в старом венке, как бы призывая меня остановиться.

Но я прошел, ничего не зная. О, если бы я знал! И если бы я мог! Я бы усыпал эту могилу всеми цветами, какие только цветут на земле.

Я уже любил эту девушку. Я содрогался от непоправимости ее судьбы.

Виноват перед собой. Отдаюсь читаемому весь, некритически. Ну, если читаемое не совсем ерунда. Отдаюсь, и лишь потом, успев сесть в галошу относительно своего, выношенного мнения о том же предмете, я начинаю думать, соотносить и возражать победителю меня. Как бы после боя махать кулаками. В устном поединке такое было бы позорно. Но в письменном… Да ещё мой оппонент ни в жисть не узнает моих огрызаний… - Легко…

В самом деле, почему Оля Мещерская – гимназистка? Почему сюжет рассказа рваный?

"В лоб", мол, Бунин выражается. Нравится ему, чтоб малолетки рвали свои девственные плевы. Причём не с кем придётся, а с кем-то как бы предназначенным родом, патриархатом, тоталитаризмом всех-всех нынешних, да и не только нынешних, обществ (против которых сам-де Леви-Стросс выступил… и Жак Лакан).

"Не случайно Алексей Михайлович Малютин, сделавший Олю Мещерскую женщиной, является другом и соседом ее отца и одновременно — братом ее начальницы, и точно так же не случайно упоминается в рассказе и брат классной дамы, которая приходит на могилу Мещерской — "бедный и ничем не замечательный прапорщик": оба они — мужчины, и оба относятся к старшему поколению — поколению родителей и учителей Оли".

Покрывать несовершеннолетних, по Бунину-де, должны мужчины, стягивающиеся "в одну вышестоящую инстанцию, остающуюся "за кадром" и представленную лишь частично, своими функциями и полномочиями: отцовскую".

Под сурдинку почему-то и гимназист Шеншин в перечень попал, и нестарый казачий офицер. Я опустил их в цитате, чтоб не портили логику Скидана. А вот про властных можно не опускать:

""молодой царь, во весь рост написанный среди какой-то блистательной залы", на которого Мещерская смотрит во время разговора с начальницей; сама начальница, "моложавая, но седая", сидящая с вязаньем под портретом императора".

То есть начальница годится, так как начальница, так как под портретом императора и так как её брат лишил Олю невинности. И начальница, - если додумать волю Скидана, - становится заинтересованной в разврате несовершеннолетних, который Бунину нравится.

Ну и конец – очень значимое всегда место в структуре:

От своего отца Оля Мещерская наследует вместе с фамилией и образ женщины, "какой она должна быть", вплоть до "легкого дыхания" — каковое, чтобы стать тропом, уже должно быть включено в символическую цепочку, замкнутую на отца (или его заместителя: друга или соседа), на отцовское знание-книгу, которое дочь выучивает наизусть".

По Скидану сама классная дама вместе с начальницей олицетворяют две тупиковые позиции для женщины в патриархальном обществе. Но почему начальница – тупик для женщины? Из текста произведения видно только, что та поседела что-то рано. Ну и карьеру служебную сделала – начальница. Что: ценой личной жизни? Синий чулок? – Совершенно не видно из текста. Значит, нечего было строить симметрию с классной дамой, старой девой, что действительно драматично и тупиково.

Замечание Скидана, что в 1916 году патриархальное общество "находилось уже в процессе распада", объясняет, вообще-то, пафос Бунина, сторонника патриархальности, мол, при котором гимназистка – не субъект, а объект, и прелестный, и является щемящим поводом, чтоб об уходящей патриархальности сожалеть. Но разве не давно уж шёл процесс распада патриархальности? Разве не большее что-то рушилось в первую мировую войну? Разве не сильнее – реакция на неё: мечтой о гармонии?

Я понимаю журнал НЛО, опубликовавший Скидана без возражений. Это времён реставрации капитализма российское СМИ (Средство Множить Имморалистов). Ему минус, бывший таковым во времена Бунина, т.е. в России и дореволюционной и послереволюционной, - для НЛО минус есть только СССР-овский минус (шаг назад к патриархальности), - минус, который нужно превратить просто в плюс. Любой ценой.

Я рисковал, конечно, берясь невыразимое всё же вербализовать. Но у Скидана – хуже, площе.

Не образное ли у него "в лоб"? Что у Бунина есть всего лишь два из трёх: сочувствия, противочувствия и катарсиса.

Сегодня 12 июня 2009 г. Я до сих пор не поставил вышенаписанное в сайт. Почему? – Потому что я не понял на должном уровне произведений, в связи с которыми Скидан коснулся бунинского "Лёгкого дыхания". Я не освоил произведения тех литературоведов, которые Скидан привлёк в свою статью, и у меня нет возможности их освоить: ни возможности достать и прочесть, ни, возможно, понять своими старыми мозгами. И раз так, то не исключено, что моё, пусть и выглядящее удачным, огрызание не верно. Следовательно, дескать, нечего огрызаться. То есть в сайт ставить. Ибо тогда, получается, что сомнителен и ВЕСЬ мой разбор. А может, - и весь сайт.

Так вот я решил, что по крайней мере вот эта страница есть хорошее место для признания, наконец, что я не такой уж непоколебимый, как это может показаться и по огрызанию, и по самой моей статье, и по всему сайту.

Я сомневаюсь во многом. Даже в том, что я последователь Выготского, каковым я по-хлестаковски себя представил и каковым меня некоторые, - по некомпетентности своей, - признали.

Я ставлю точки над "i", - заявляю я, - когда сам Выготский от этого воздерживается. А не исключено, что Выготский не зря воздержался, по крайней мере, с "Лёгким дыханием". Он его анализировал, будучи уже советским человеком, не приемлющим смерть как составляющую идеала личности. А Бунин писал "Лёгкое дыханием" посреди Первой мировой войны (как "Тёмные аллеи" посреди Второй мировой). И что если Бунин писал, не мечтая о гармонии в страшное время, а противопоставляя личное общественному: самоубийство и убийство по причине половой, в грубом итоге, - массовому убийству политическому. Что если Бунин некий ницшеанец, дружащий с личностной смертью… Или он фэ массовой смерти "сказал", "сказав" фэ смерти одной…

Каждый вечер в Натании я хожу к морю смотреть закат солнца. Иногда у меня за спиной остаётся почти весь берег, иногда до берега я не дохожу полкилометра. В первом случае – среди пустого морского горизонта – солнце, садясь, кажется маленьким. Во втором – просвечивая деревья насквозь – оно по сравнению с ними кажется большим. – Чисто психологическое явление, от которого никуда не денешься, объективности не дождёшься….

И в минуту сомнения хочется спастись в субъективности. Ну лучше ж что-то выбрать себе и того придерживаться, хоть и видишь относительность картины, видимой из выбранной точки. Плохо ж чувствуешь себя, если болтаешься неприкаянным. Ни там, ни там…

У меня ж не бесконечные силы. Я ж не могу всё прочесть и осознать. Нельзя ж объять необъятное. Так что: за то я должен отказаться от обоснованного суждения?

Если я хочу спровоцировать, чтоб люди углублялись в произведение искусства, так лучше я признаюсь людям в своих сомнениях относительно результата с моей точки зрения, от неё всё-таки не отказываясь: катарсис это то осознанное нами и написанное не "в лоб", что хотел сказать автор противоречиями.

*

Сомневаться мне в своей правоте не пересомневаться…

Недавно – мимоходом – я ещё и так усомнился:

Ну, благо, без проверки всей творческой биографии Бунина (доверившись Матюшкину) можно о символизме чуть-чуть забыть:

“в отличие от русских символистов, разделявших преклонение Ф. Ницше перед “живой жизнью” и ее проявлениями, Бунин относился к ней всегда неоднозначно, что нашло отражение и в “Легком дыхании””.

Неоднозначность…

И одна, так сказать, значность, по Матюшкину, – буддийская философия:

“Перед нами типичный конфликт бунинской прозы 1910-х годов: противостояние мира чрезмерно организованной и лишенной жизни цивилизации и хаотичного, неразумного, но прекрасного в своей естественности мира природных людей <…> финал рассказа вызывает в памяти буддийскую мифологию, в особенности, учение о сансаре — вечном круговороте человеческих воплощений. О какой трагедии может идти речь, если смерти не было, а была лишь очередная трансформация “легкого дыхания”, которое на недолгое время воплотилось в Оле Мещерской, а теперь “снова рассеялось в мире”, чтобы воплотиться в какое-нибудь новое существо и подарить ему жизнь?”.

А противоположная, так сказать, значность, по Матюшкину:

“скепсис по отношению к ней [к буддийской философии]”, который выражен авторским отношением к классной даме, “женщине, живущей выдумками и чувствующей себя счастливой благодаря способности находить эмоциональный заряд в своих горьких фантазиях”.

Теория, на которой базируется Матюшкин, опирается на принцип дополнительности Бора, переведённый из микромира в наш мир лингвистом и философом Налимовым таким предложением: “для воспроизведения в знаковой системе целостного явления необходимы взаимоисключающие”. То есть противоречия остаются, но они не взаимодействуют с результатом. Катарсис выпадает из теории. “…принцип дополнительности прочно вошел в арсенал современной науки, пошатнув основы классической двузначной логики. На ее место пришли логики многозначные, где помимо ответов “истинно” и “ложно”, могут быть ответы “ни истинно, ни ложно”, или “и истинно, и ложно””.

Всё это очень по научному солидно выглядит. Но основано на… математической безграмотности гуманитариев.

Мне посчастливилось недавно прочесть книгу Жана Брикома и Алена Сокала – “Интеллектуальные уловки. Критика современной философии постмодерна”, М., 2002. И там сказано, про свойства микромира названные безграмотными людьми противоречивыми: ““эти свойства характеризуют квантовую механику в очень специальных смыслах - для этого нужны знания математической теории - и в этих-то смыслах эти понятия не являются противоречивыми””.

Так что Налимов сел в лужу, а следом за ним и Матюшкин.

Матюшкин не придал значения тому, почему рассказ Бунина в сущности и начинается, и кончается кладбищем. Он не сделал вывода, что если в конце там определённо присутствует классная дама, то она, значит, некоторым образом присутствует и в начале, и, следовательно, вообще везде. Что все дифирамбы буддийской философии даны поэтому от её имени, а не от имени автора. Матюшкин невольно сделал эту буддийскую философию однозначно превалирующей. Весь его разбор на неё нацелен и выполнен блестяще. И лишь в одном месте он ошибается явно:

“Парадокс, но трагический пафос своего рассказа писатель отдает недалекой женщине”.

Он тут забывает собственные слова: “О какой трагедии может идти речь, если смерти не было”.

Нет. Строго говоря, есть и навязывание Выготскому:

“Иначе говоря, он [Бунин, мол] не смягчает трагизм (как считал Выготский), а просто не признает его”.

Так не Бунин, между прочим, а Бунин, будучи в зоне сознания классной дамы. Но, главное, не Выготский, а Выготский от имени гимназистов, казачьего офицера и вообще обывательского общественного мнения, и не трагизм, а “ошеломленность”.

В общем, сел в лужу Матюшкин.