Передо мной только что открылось ницшеанство в прозе Бунина первой половины 1910-х годов (см. тут). И давно открыто его ницшеанство в прозе в эмиграции.

Ясно, что он такой же и во второй половине 1910-х годов. То есть – и в “Лёгком дыхании” (1916) то же. А мне когда-то (см. тут) представлялся некий идеал гармонии высокого и низкого (и от робости я тогда это назвал реализмом, т.е. трезвостью после залётов в крайности). И, получается, ошибся. Если, впрочем, мне сейчас удастся увидеть в повести выражение принципиально недостижимого метафизического иномирия, антихристианского.

Смущает меня открытая мною ранее отдача Буниным всего текста в зону сознания и речи персонажей. Так как персонажи – разные, ими выражаемые идеалы, мол, в столкновении рождают даже образно нецитируемый идеал. Я его назвал гармонией полноты жизни.

Но я подумал теперь, что, если первые три абзаца всё-таки не отдавать, как прежде, области сознания и речи классной дамы, а оставить их целиком автору, то может желаемое и получится.

Всё плохо. И жизнь ярко жившей гимназистки, раз это кончилось смертью, как и у всех, похороненных тут. И жизнь природная, вечно повторяющаяся (голые деревья, потом не голые, потом опять голые и так вечно). И якобы жизнь кладбища, выраженная в вечно одинаковом звоне ветра фарфоровым венком. – Скучно на Этом свете.

И куда тогда от ТАКОЙ скуки? – В метафизическое иномирие. Принципиально недостижимое. В пику христианству, воплощающему крестами достижимость своего того света с раем для прощённых и спасённых в виде пребывания бестелесными душами в Царствии Божием.

Так если это выражено, то – радость автору. Не иначе. Раз в выраженном нет ничего негативного, в таком обилии замеченного им в Этом мире.

Получилось.

Что б могло в принципе доказать, что я прав? – Если б сохранились сведения, что первые три абзаца Бунин написал последними в повести. То есть, если б перипетии повести привели б его к ницшеанскому выводу. Неосознаваемому. Потому словами невыразимому. Разве что – противоречиями. Что я, надеюсь, показал существующими в тексте. Ведь плохость человеческой, природной и кладбищенской жизней независимы друг от друга. Значит это что-то от противоречия – сопротиворечие.

Я спросил поисковик: “как создавалось Буниным "Лёгкое дыхание"”. И получил ответ. По-моему, годящийся для доказательства моей правоты:

"Забрел я однажды зимой на одно маленькое кладбище на Капри и натолкнулся на могильный крест с фотографическим портретом на выпуклом фарфоровом медальоне какой-то маленькой девушки с необыкновенно живыми и радостными глазами. Девушку эту я тотчас же сделал мысленно русской, Олей Мещерской, и, обмакнув перо в чернильницу, стал выдумывать рассказ с той восхитительной быстротой, которая бывала в некоторые счастливейшие минуты моего писательства” (https://a4format.ru/pdf_files_bio2/4b2a236e.pdf).

Это напоминает рассуждение Флоренского, что время во сне течёт в порядке, обратном реальному.

"Если, например, в сновидении, облетевшем все учебники психологии, спящий пережил чуть ли не год или более французской революции, присутствовал при самом ее зарождении и, кажется, участвовал в ней, а затем, после долгих и сложных приключений, с преследованиями и погонями, террора, казни Короля и т. д. был наконец, вместе с жирондистами, схвачен, брошен в тюрьму, допрашиваем, предстоял революционному трибуналу, был им осужден и приговорен к смертной казни, затем привезен на телеге к месту казни, возведен на эшафот, голова его была уложена на плаху и холодное острие гильотины уже ударило его по шее, причем он в ужасе проснулся, — то неужели придет на мысль усмотреть в последнем событии — прикосновении ножа гильотины к шее — нечто отдельное от всех прочих событий? и неужели все развитие действия — от самой весны революции и включительно до возведения видевшего этот сон на эшафот — не устремляется сплошным потоком событий именно к этому завершительному холодному прикосновению к шее, — к тому, что мы назвали событием х? — Конечно, такое предположение совершенно невероятно. А между тем видевший все описываемое проснулся от того, что спинка железной кровати, откинувшись, с силой ударила его по обнаженной шее. Если у нас не возникает сомнений во внутренней связности и цельности сновидения от начала революции (а) до прикосновения ножа (х), то тем менее может быть сомнений, что ощущение во сне холодного ножа (х) и удар холодным железом кровати по шее, когда голова лежала на подушке (Ω), есть одно и то же явление, но воспринятое двумя различными сознаниями. И, повторяю, тут не было бы ничего особенного, если бы удар железом (Ω) разбудил спящего и вместе с тем во время, вообще недолгого, просыпания облекся в символический образ хотя бы того же самого удара гильотинным ножом, а этот образ, амплифицируясь [расширяясь] ассоциациями, хотя бы на ту же тему французской революции, развернулся в более или менее длинное сновидение. Но все дело в том, что сновидение это… протекает как раз наоборот против того, как мы могли бы ждать, помышляя о кантовском времени” (https://www.litmir.me/br/?b=92797&p=2).

То есть во сне мы видим иномирие. А поэтическое вдохновение это тоже изменённое психическое состояние. Моцарт признался раз, что в таком состоянии он в миг “слышит” ВСЮ симфонию, и ему потом остаётся её просто списать из памяти.

Бунину тоже “открылось” иномирие. Оно запустило всё в мгновенно обратном порядке. А Бунин его просто записал в прямом. Где финалом записи было не сочинённое, а увиденное реально. Поэтому и было, наверно, записано (дома, раз "обмакнув перо в чернильницу”) последним, как более явное в памяти, чем всё остальное, “увиденное” мигом и в подсознании.

Чудо чудное, диво дивное эта художественность, неуправляемая сознанием.

Впервые опубликовано по адресу

http://newlit.ru/~hudozhestvenniy_smysl/6419.html