С. Воложин
Власов. Белая и чёрная роза. Шедевр.
|
Если такова лучшая литература молодых, то жалко нас. |
Из-под палки.
Так получается, читатель, что то, что вы сейчас принялись читать, я пишу нехотя. Первый раз такое. Разбирать произведение, словно из-под палки…
Объясниться?
Я как-то запинался, что ли, читая разбираемое.
Вот, например, несколько подряд написанных предложений:
"Амина сидела, правильно положив руки на парту, внимательно смотрела на учителя и как будто улыбалась: хитро были сомкнуты её губы”.
Меня сбило с толку двоеточие и первым после него поставленное наречие. В глагольных сочетаниях с наречием оно пишется после глагола, а не перед.
Дальше там так:
"– Знаю! – тихо и удовлетворённо прошептала она, подняв руку первой”.
Меня сбило "удовлетворённо”. Надо понимать, что "она” за собою наблюдает. Это – девочка, сидящая на уроке. С какой стати она так?
"– Да? – кивнув, спросила учительница”.
Я что-то не вижу этого "кивнув”. Кивают – движением подбородка вниз. И кивок же – согласие. Так почему вопросительный знак? И если уж вопросительный, то не обычный кивок тогда просится, а необычный – подбородком вверх. Но кивок ли это будет?
"– Белым домом, Сафари-парком, всего не перечислишь! – встав из-за парты, довольно ответила девочка”.
Это ответ на вопрос учительницы: "– А чем ещё знамениты Соединённые Штаты Америки?”
Так, по-моему, надо хотя бы три объекта перечислить, чтобы перейти к обобщению. Двух мало. Потом это "довольно ответила”… Какое-то неуютное. Так не выражаются. Я нарочно проверил. Задал это словосочетание поисковику. Он не показал ни одного случая. А по словарю синонимов – любой был бы лучше этого "довольно”: "с удовольствием, с довольным видом, ублаготвореннно, с удовлетворением” (http://synonymonline.ru/Д/довольно).
И ведь эти несграбности не в речи персонажа, а и в авторской… Причём не в той авторской, которая по воле автора находится в сфере сознания персонажа. Там бы было – ладно. Это обозначало б, что перед нами несколько необычный персонаж – эта Амина, и автор от неё дистанцируется.
Но следующим предложением нам ясно, что таки в качестве необычной считает Амину Света:
"Света, спрятавшись за широкую спину толстяка Ваньки Плеханова, восторженно наблюдала за ней и поражалась, как это можно так правильно отвечать на каждом уроке и быть всезнающей”.
Это "Ваньки” безоговорочно переносит авторскую речь в сферу сознания Светы. То есть, надо полагать, что всё выше процитированное автор намечал давать тоже как бы с точки зрения Светы.
Ну могла б наблюдающая за Аминой Света рассуждать так: "как будто улыбалась: хитро были сомкнуты её губы”? – Вполне. – А "удовлетворённо прошептала она”? – Вполне. Я-то читал, не зная ещё про существование наблюдающей и оценивающей Светы.
Но разве это тот случай, когда надо перечитывать произведение, чтоб понимать скрытое автором: некую влюблённость Светы в Амину? – Случай не тот. Всё произведение, подозреваю, есть описание этой влюблённости. То есть, в моих (перечисленных хотя бы) запинках при чтении виноват автор, а не я.
Ну вот немного перед процитированным тоже было не совсем, по-моему, гладкое (речь учительницы):
"– А знаете ли вы, дорогие, где сердце Америки? – учительница оглядела детей с восторгом, не мигали сквозь очки её большие голубые глаза”.
Первое предложение повествователя с прямым порядком слов, второе – с обратным. Почему меня второе чуть коробит? Чем это хуже, чем у Пушкина: "Вечерняя заря в пучине догорала, // Над мрачной Эльбою носилась тишина...”?
И является ли образом ограниченности учительницы (как в случае с Аминой) лишь два объекта перечисления при обобщении:
""…представить яркие картины, увидеть себя на верху подсвеченной разноцветными огнями статуи Свободы, ощутить восхитительную скорость ветра, мчась на “Американских горках””.
Ограниченная-то она точно:
"– Каждый из вас, ребята, вырастет и сможет уехать в Америку! В большую и великолепную страну звёзд, где раздают шоколад... Но это не главное!”.
(Главным оказалась статуя Свободы и “Американские горки”.)
Тогда автор предстаёт очень себе на уме… - А как же тогда с тем, что он прошляпил, не введя в курс читателя, что он-де даёт картину с точки зрения школьницы Светы?
И как с согласием публиковать своё произведение на сайте “Русский Дом” города Атланта в США (http://russiahousenews.info/molodie-pisateli/viktor-vlasov-belaya-chernaya-roza)? Они ж в только что процитированном предложении слово “Америку” сделали интерактивным, отсылающим к файлу “Визы и трудоустройствo по рабочим визам в США”…
То автор тихонько ёрничает над ограниченностью учительницы, Анны Сергеевны, пресмыкающейся перед США, то даёт этим США себя использовать…
Я пишу, с трудом дочитав произведение до одной шестой. Мне не хочется его читать. Автор то и дело представляется не отличающимся от своих героев-подростков, ну очень ограниченных:
"В напряжённой тишине, воцарившейся в классе, Света с трудом решила примеры на деление и умножение. Задачи невозможной для Светы трудности обычно незаметно для учителя делала за Свету Амина. Но теперь её нет. Может, заплакать, и тогда станет легче? Нет, не поможет. Вот, учитель отвернулся, что-то пишет на доске. Света медленно повернулась к Арине, девочка, не поднимая головы, пододвинула к ней тетрадь с решением первой задачи и вдруг вздрогнула. На них пристально и осуждающе глядела Анна Сергеевна. Как она успела заметить, она ведь была поглощена записью на доске?
– Одно замечание и забираю тетрадь! – монотонно пригрозила Анна Сергеевна. И снова продолжила писать на доске, готовая обернуться в любую минуту.
Только одна мысль пробивалась сквозь оцепенение, в котором находилась Света: “Как решить задачу?”. С горем пополам, с такими усилиями, что заболела голова, она справилась. Обрадовалась, оживившись, быстро записала данные второй, невероятной и космически-сложной. Поняв, что не сможет сделать без помощи, всё-таки расслабилась – на “тройку” она накропала”.
Меня как-то всё на каждом шагу коробит… "учитель”… С какой стати вдруг в мужском роде? Это ж всё та же Анна Сергеевна? Я посмотрел по всему предыдущему тексту: Анна Сергеевна 2 раза названа учительницей и 4 – учителем. Может, произведение было сперва на английском написано? Teacher – это и учитель, и учительница…
И. Я как-то не представляю, такого внутреннего монолога: "…делала за Свету Амина. Но теперь её нет. Может, заплакать, и тогда станет легче? Нет, не поможет”. Тут же не какой-то стиль нового романа: перетекание из яви в абсурд и обратно.
Потом эта какая-то созвучность: Амина, Арина… - Не хватает авторской фантазии разнообразить?
Теперь, извиняюсь за занудство: если Арина "пододвинула к ней тетрадь с решением первой задачи”, то почему у Светы возникает вопрос: "Как решить задачу?”? Ведь Арина только вздрогнула от взгляда Анны Сергеевны, а не убрала тетрадь. Или ладно. Пусть я должен догадаться, что тетрадь от взгляда учительницы Арина убрала. Но мыслимо ли после этого, чтоб "С горем пополам, с такими усилиями, что заболела голова, она справилась”? Как это: "С горем пополам”? С решением или справляются, или нет. Не бывает с горем пополам. Возникает мысль, что автор забыл, как это всё у него бывало, когда задача.
Сочетание "монотонно пригрозила” какое-то несграбное, мне кажется.
Я на каждом шагу не доволен автором.
Такое можно заставлять себя читать?
Интерес, думает (так кажется) автор, в подробном описании любви девочек друг к другу (которая в США не кажется противоестественной и потому интересной для публики как всё-таки в какой-то степени новость). Один критик прямо об этом и пишет:
"В общем, есть повод удивляться несомненному таланту автора и получить удовольствие от новых знаний, как для мужчины, так и для прелестной половины человечества.
И всем советую серьёзно прочесть эту повесть” (http://www.chaskor.ru/article/muzhskoe_vospriyatie_zhenskoj_lyubvi_35442).
Но при таком моём недоверии к умственному уровню автора, как я продемонстрировал выше, как мне надеяться, что это у него не просто надуманная вещь. Такому ограниченному человеку, по-моему, не доверится женщина, чтоб рассказать о своём лесбиянстве. А дело это достаточно необычное, чтоб его художнически в психологических деталях угадать. Толстой, известно, замечательно умел вжиться в женщину. Но в нормальную. А мог ли наш автор вжиться в ненормальную? – Сомневаюсь. Может, и есть уже полно описаний на эту тему (на том же Западе), и я не смею сомневаться в принципиальной возможности мужчине этого начитаться и правдоподобно выдавать свои варианты фантазии… Но… Если я не могу ему поверить в описании переживаний школьницы по поводу контрольной работы, то как поверить про лесбиянство?
И вообще, для ознакомления пишут очерки, художественными произведениями не являющиеся. И с какой стати тогда поминать всуе "высокое искусство” (Там же)?
Глянуть, что ли, в конец произведения…
"Амину снова перевели в реанимацию: неожиданно ей стало плохо. В приёмной Света встретила маму Амины и её отца. Плача, тётя Галия, сообщила, что в госпитале почему-то не оказалось необходимой крови. Третья группа, резус отрицательный. Дорога каждая минута, и, пока приедет контейнер из банка крови, может случиться непоправимое. Кровь родителей не подойдёт, сказали врачи: анализ выявил наличие каких-то антител. Тётя Галия не смогла ничего толком объяснить, только рыдала и качала в бессилии головой. Амине становится хуже с каждой минутой. Ничем не поможешь! Силы мгновенно оставили Свету, она буквально рухнула в кресло. Теперь плакали они обе. Отец Амины и не пытался успокаивать женщин. Он тихо сидел рядом, уставившись в стену напротив, где висел плакат с чем-то ярким и жизнеутверждающим.
“О чём он думает?” – промелькнуло в мозгу у Светы. – “Как он может оставаться таким спокойным? Где немедленно взять кровь нужной группы? Стоп!” – внезапно всё происходящее вокруг задвигалось, словно кадры при замедлении. Снующий персонал странно, еле-еле перебирал ногами, звуки доносились как из-за толстой перегородки, – Свете почудилось, что она видит движение света, струящегося из огромного окна. – “Третья группа, резус отрицательный. Это – моя кровь!”
Перед поездкой в Америку они сдавали анализ, и оказалось, что у них удивительно одинаковый результат: совпали и группа, и резус. Амина тогда засмеялась, пошутив, что Света списала у неё очередную контрольную работу.
Слёзы высохли мгновенно. Девушка потребовала срочно пригласить врача. Не дожидаясь его появления, двинулась в сторону кабинета... Остальное – дело медиков.
Через несколько дней Света взяла расчёт в нью-йоркском “Мак Дональдсе” и ехала на автобусе в Канзас.
Она сидела возле окна, думала о выздоравливающей Амине, о том уроке географии, посвящённом Америке, в начальной школе, и о своей маме, которой долго не звонила. Глядела на блестящие чистотой витрины магазинов, на большие пёстрые вывески риэлтерских контор, банков и закусочных. Грезила, что, наконец, в Канзасе начнётся новая жизнь.
Прощай, Нью-Йорк, прощай, юность!”
Надо автору самому не понимать, что "наличие каких-то антител” в крови не имеет (или, наоборот, имеет) отношение к словам "резус отрицательный” крови же, чтоб назначить туповатой Свете чёткое знание, что у неё с Аминой взаимозаменяемая кровь. А если уж назначил, то зачем этот драматический шок от вспоминания? Бывает разве шок от радости? Может, и бывает. И автор вменил же себе в обязанность описание особых переживаний. Но он же успел выработать у меня тотальное недоверие к нему как к неудачному и выдумщику, и словоприменителю…
Кончается, понимай, тем же, чем и начинается – незадачливой мечтой, от чего автор дистанцируется устранением себя из повествования за счёт слияния авторского голоса с голосом недалёкого такого персонажа, Светы.
Он сам что-то ездил было в США…
То есть, получается, что у него не очерк, а маскировка под очерк. И намерение, вроде, художественное: не “в лоб” отвратить людей от собственной недалёкости и надежд поймать мечту в США.
Но уж больно как-то нечитабельно.
Неужели и это тот случай, что самые ценные произведения – самые нечитабельные?
Это – Виктор Власов. Белая и чёрная роза. 2012.
За два года до этого он написал миниатюру “Шедевр”.
В ней тоже благие намерения. Одно – на примере героя отвратить людей от изобразительного выпендрёжа с претензией на шедевральность произведения искусства, шедевральность за одно то, что формально такого ещё не бывало. Другое намерение – на том же примере отвратить людей небывалость такую прикрывать самообманными словами, что “реальность” приёмы героя "точно передавали”.
Ну не иначе как Власов начитался советской ругни на формализм и вознамерился её образно и скрыто повторить. Скрыто, потому что время-то – не советское. А отвратить – хочется.
И, как с розами, есть подозрение, что автор не знает предмета. Ну и не вполне владеет словом.
Он, наверно, хотел, чтоб мы как бы увидели то, что он написал в первом предложении:
"В недавно помытое окошко виднелись качающиеся молодые цветущие ветки сирени, бледные на сочном малахитовом фоне густо наросшего кустарника”.
Читаешь это "малахитовом”, это "наросшего” и спотыкаешься.
Малахит – камень. Ну как можно живое мёртвому уподоблять?!. А нарастает же на чём-то. То что-то остаётся ж видным. Например, мох или лишайник на камне. Ветки же сирени разве видны из-под листьев?
Самый-самый перл – такое:
"А он, не щадя времени, без устали пробовал себя в папье-маше, деревянной вырезке, выжигании, в гончарном деле, в икебане и даже в программировании”.
Это речь о мальчике, ученике "второго класса коррекционной школы”. И какое может быть программирование?
А как дипломат может быть "пузатый”? Он же для того и делается с твёрдыми стенками, чтоб не мог быть пузатым?
Или весь рассказ – плохо скрытый сарказм по отношению к переменно модному формализму?
Мне кажется, что автор просто не знает, какой глубокий смысл в иных произведениях искусства скрыт-таки. Например, у Малевича в “Супрематизме” 1915-го года (см. тут). Или в первой абстракционистской картине Кандинского (см. тут).
Я не уверен, что он понимает и роль подсознания в искусстве неприкладном. Он свой рассказ почти кончает так:
"Недалеко от станции блестела ртутным блеском огромная лужа битума, поглотившая зелень и залившая канавы. Кривое дерево в бледно-зелёной, кое-где уцелевшей растительности, было увешано мёртвыми измазанными битумом голубями и крысами, привязанными за бельевые верёвки. Ветер гулко входил в раж, болтая и раскачивая их. Луна, яркая и точно мокрая, мелькала меж голых ветвей, сливаясь со свинцовым блеском битума на шевелившихся голубях и крысах.
- Такого проекта никто не представил как мы! – гордо заявил Гришка, сверкая глазами. – Ничто не сможет быть оригинальней, потому что… не знаю почему!
Взгляд жюри, изумлённый, перебегая с проекта на детей, не мерцал. Учителя замерли в дико-потрясающем ошеломлении…
Молчание жюри дети приняли за победу”.
Сделано вполне ординарное произведение прикладного искусства, призванного усиливать известное переживание. Образно выражен экологический вопль против неограниченного прогресса. Ничего подсознательного, для жюри, во всяком случае, не было. Оно молчало от силы чувства, а не из-за невыразимости художественного смысла произведения из-за того, что этот смысл подсознателен.
Но Власов слышал разговоры про что-то невыразимое… Может, чует, что в том что-то есть. И “в лоб” к тому нас направляет. – Конец рассказа такой:
"С тех пор дети проводили свободное время вместе, играли и тосковали, если вдруг очень хотелось”.
Если такова лучшая литература молодых, то жалко нас.
3 января 2015 г.
Натания. Израиль.
Впервые опубликовано по адресу
http://www.pereplet.ru/volozhin/272.html#272| На главную страницу сайта |
Откликнуться (art-otkrytie@yandex.ru) |