И кто посмеет отрицать, что художественное произведение – обязательно загадка, прочтя такое:

Почему так гипнотизирует первая же строка? Неужели из-за повтора “в”?

Или обилие согласных (16 на 9 гласных)? Труднопроизносимость… Схождения согласных часты: тр, вл, нхл, зд, хв…

Чёрт его, Мандельштама, знает.

В конце, когда полная свобода, – такие же 5 сгущений: Пр, стр, нств, зв, зд, – а ощущения трудности нет…

Нет. Повторы тут в каждой строке есть. Если согласиться, что 2 раза и звонкая с глухой – повтор.

Это просто высокий класс поэтичности. А ведь тут же ещё глубиной смысла веет.

Признаюсь, я пишу, уже глубину ту разгадав. И мучает меня лишь то, что разгадка оказывается содержательно экстремистской, тогда как прежние мои подходы к Мандельштаму открывали его как певца некой уравновешенности.

Правда, наконец, он теперь оказывается заодно с акмеистами, что признано многими. Но что мне многие…

Акмеисты – ницшеанцы. А ницшеанцы – не довольны серыми буднями. Да не просто не довольны, а доведены до состоянии предвзрыва. Взрыв же предполагается, что унесёт вообще в какую-то метафизическую бездну и безвременье.

Наверно, меня потому гипнотизирует первая строка, что она сразу помещает в это состояние предвзрыва от колоссальной нуды. Сразу! "Отравлен хлеб, и воздух выпит”.

Чехов до такого состояния доводил. Вспомните “Степь”, эту неизменную ровность, эту затяжку описания езды… А тут – раз. И готово. И уже лирический герой на последней стадии терпения. Не кушать вы можете несколько дней, раз "Отравлен хлеб”. А сколько секунд можно продержаться без воздуха? Тут он уже "выпит”. И как быть? Это похлеще, чем "трудно раны врачевать”. И, как ни велики библейские образы, но и тоска Иосифа в рабстве не сравнится с безводушностью. Тоска Иосифа, впрочем, нужна, чтоб сориентировать, что тут речь идёт о духовной му`ке.

А вот дальше вопрос: му`ка – одного или всех бедуинов?

В конце "певец” в единственном числе. Но что-то мне шепчет, что слушатели, каждый, могут его заменить. И уж, во всяком случае, полностью отдаются впечатлению от того, что "подлинно поется”. Они все – ницшеанские сверхчеловеки. Все причастны метафизическим улётам, пусть эта метафизика у Мандельштама (тут, в финале, его сочувственный голос слышится) дана – в пику символистам – очень материально: "Пространство, звезды и певец”. Но это всё же ирреальные субстанции, потому что "Все исчезает”. Просто тут материальность "звёзды”, “певец” – образ метафизического. А "Пространство” – прямая метафизика (вы видели пространство само по себе? без предметов в нём?). Или чёрное небо между звёздами над пустыней ночью очень похоже на такую отвлечённость, как пространство…

Не его ли рисовал Малевич?

И эти прямоугольники – не предметы, собственно… И тогда то, что между ними – что? Пространство?

Зачем бедуины закрыли глаза? – Потому что смотреть в пустыне не на что.

Когда я в очень сознательном возрасте оказался в пустыне, я был в восторге и оторваться не мог от окна автобуса. Не то привыкший бедуин. Ему скучно. Во всяком случае, Мандельштам таким его себе представляет. По крайней мере можно ожидать, что в такой обстановке люди склонны к ницшеанству. Быт – ерунда, не стоящая запоминания. И вот появляется понятие "О смутно пережитом дне”, негативное понятие. С ним в душе уничижительно относишься к тому, кто вдохновляется потерей колчана или меной коня. – Быт. Низменное. Слушая "былины” о такой фигне (то есть совсем не "вольные былины”, а как раз подневольные) можно лишь сильнее почувствовать состояние предвзрыва и невозможности всё-таки взорваться и оказаться в иномирии.

То есть всё-таки не каждый бедуин – ницшеанец… Или же не синхронно они впадают в транс, когда "подлинно поётся”… Но что-то такое с ними происходит "наконец”.

Жуть?

Есть немного. Но какая-то сладкая эта жуть. Как любовь к смерти…

Если посмотреть в собрании сочинений предыдущее стихотворение, увидим что-то подобное.

Насколько скучно было в пустыне, настолько скучно среди богемы: веселье – напрасное, обряд – мучительный. И я подозреваю, что не боится лирическое “я”, а завидует самому принципиальному субъекту-ницшеанцу с чёлкой, "что раньше всех умрет”. Ибо правильно: скучно тут, на этом свете.

Ну а что в том собрании сочинений после бедуинов?

Гитана – испанская цыганка. А Дант при чём? Он известен как автор “Божественной Комедии” со знаменитым сюжетом путешествия по Аду. Так что: она сильно грешит, эта гитана? Но ницшеанец славен не столько вседозволенностью, сколько улётом в мечтах в метафизику из этого скучно-плохого мира. Так, может, намёк именно об этом дан "старческой улыбкой”?

И что, если всё – не так?

"Было время, - годы 1912-1916, - когда Мандельштама воспринимали как “правоверного” акмеиста. Поэт в ту пору сам содействовал такому восприятию его литературной позиции и творчества, вел себя как дисциплинированный член объединения” (http://area7.ru/referat.php?16582).

Что если не только вёл себя, но и сочинял в их, ницшеанцев, духе?..

Тогда б сошлось его преобладающее миросозерцание – уравновешенность.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.pereplet.ru/volozhin/263.html#263