Я сегодня как-то особенно остро чувствую никчемность своей деятельности: просвещение тёмных – относительно живописи, в первую очередь.

Когда-то, в первый, кажется, год семейной жизни, я раз нечаянно прочёл какую-то бумажку, это было неоконченное письмо моей жены своей подруге обо мне. Жена в порядке личного открытия писала, что я – человек, живущий мыслью (тихое хвастовство, что я не пью).

Я поразился точности её определения… Но кому нужна такая жизнь? – Нет, нужна. Я с отрочества любил делиться с пацанами узнанным и встречал понимание. Особенно, когда пересказывал шпионские романы. “Поджигатели”. “Заговорщики”. Шпанова (аж автора помню). Взрослым уже случалось заворожить сослуживцев рассказом про вчерашний фильм по ТВ… – Нет. Бывал я нужен, бывал…

Да и сейчас, вроде… На днях перевалило за 1300 подписчиков на вот этом канале.

Но всё равно. Какая-то смута на сердце.

Я давным-давно оторвался от интересов масс, так сказать… Вот третья годовщина моего канала. Я его затеял как школу эстетического образования, как площадку для проповеди принять для практики теорию художественности по Выготскому. И шиш. Никому это не надо.

Ну вот я наткнулся, кажется, на тонкость, что была до сих пор мне не по силам:

"…сборник состоял главным образом из ранних вещей [Бродского], 1957-1962 годов, к которым он относился, за редким исключением, отрицательно” (Янгфельдт. Язык есть Бог. М., 2011. С. 47).

Попробовать прыгнуть выше себя, может, это будет кому-то интересно?

А ну, проверим, что из этих произведений я уже разобрал? (Самая беда – это, что я ж не знаю, что было "редким исключением”.)

“Пилигримы” 1957 года (тут). Перечитаем…

Хм. А ведь, если это стихотворение было среди оцениваемых не ранним Бродским "отрицательно”, то всё сходится. Философское ницшеанство ведь очень даже может скатываться в недоницшеанское ультрамещанство сверхчеловека (например, Гитлер вне живописи). Поймав себя на этом в будущем в “Пилигримах”, Бродский запросто мог к ним отнестись "отрицательно”.

Так. Отлично. Больше ни одного не разбирал. Смело могу брать что-то на проверку из того американского сборника 1965 года. – Первое.

Тут и вовсе христианоподобный идеал. Маньеризм, ненавидящий примат материального.

За что художника били и где? Предположим, в богадельне. Предположим, за акцентируемый натурализм. Предположим, псевдосвятоши. Как тот из священнослужителей, кто велел одеть голых на “Страшном Суде” Микеланджело. Не понимая, или притворяясь, что не понимает, что преувеличение телес есть пощёчина притворному католику, на самом деле грешному, как сто чертей. – Но не всё было художнику сидеть в богадельне. И так как не ахти что понимали в живописи ксёндзы, художнику удалось оставить художественное наследие в росписях костёлов. За что ему и воздастся в секулярной истории искусства. Которая играет роль благого для всех сверхбудущего, как в христианстве, во всех христианоподобных идеалах.

Ну как будущий ницшеанец, богоотрицатель Бродский мог хорошо относиться к такому своему стихотворению?

Или вот ещё – про накатившее вдруг непобедимое мещанство с того естественным страхом смерти в диком месте, где никакой медицины, хоть это ХХ век.

Тут надо знать предысторию.

Где-то в начале 60-х годов, будучи в самом начале геологической экспедиции в тысяче километров от Маньжурии (и, наверно, был южный, из Маньчжурии, ветер), в посёлке Нилькан Хабаровского края, пришлось провести несколько бесполезных дней в ожидании оленей, и вдруг умер один из членов экспедиции 18-летний Федя Добровольский. А Бродский себя ни с того ни с сего почувствовал вдруг следующим и очень скоро умрущим и похороненным тут же.

Ну как будущему ницшеанцу не презирать себя тихонько впоследствии за элементарный и естественный страх смерти?

Но!

Читатель скажет: “В чём тут интерес? Ну было у человека не то настроение, какое он ценил в будущем, и он, естественно, в будущем не любил иных своих стихов прошлого. Что интересного, в прослеживании подробности этих случаев?”

А я ещё от специфического себя добавлю: тем паче, что стихи – так себе, явно относящиеся к прикладному искусству, усиливающему в общем-то знаемые переживания своей исключительности или, наоборот, обычности. Ничего загадочного. Всё, в общем, ясно. И нет переживания повышенной качественности: дескать, лучше не скажешь. Разве так уж пронзительно это звукоповторение "ж”: "Желтый ветер манчжурский”? И не пуста разве загадочность: "черно-белый цветок / двадцатого века”? Или так уж впечатляет выразительность сверхбудущего далеко друг от друга отстоящими рифмами: "чисто : самоубийства”, “просто : папиросами”, “искусство : сивоусые”?

Ничего особого.

Ну, да, некая тонкость мысли, не просто сказанной, а проиллюстрированной, что, может, и редкость. А то любят иные говорить общо…

Вот, например, я прочёл совсем вне привязки к репродукциям:

Художника "бидермайера" интересует не столько мир частной жизни, сколько мир внутреннего опыта ("настроения" и "переживания"); а строгость и сумрачность, осмысленные здесь в категориях "хорошей живописи", порождают изысканность почти монохромного колорита ("Завтрак" Андрея Васнецова)” (http://old.guelman.ru/xz/xx51/xx5108.htm).

Вам, читатель, предлагается последовать за мной в моём только что не завывании от восторга от цвета этого серо-фиолетового лица и ног Нади Истомина, от этой тёмно-зелёности стены на той же его картине, от зелёного свечения кофточки там же, от другой зелёности стены на его же “Читающей женщине”, от сияния её чёрного платья, от серости скульптуры там же, от переливов от чёрного до белого в его же “Вузовках”, от кричащего красного у Сутина, от шикарных тонов коричневого у А. Васнецова.

Мне не только тонкости мысли нравятся, но и тонкости оттенков.

Но нужно ли про это читать вам?

Не знаю.

Жена, которой сегодня б стукнуло 79 лет, и живописью моей интересовалась, но я там не мог её порадовать. А вот ту же подругу она приглашала приехать в наш тогда город, Каунас, писала, что я поведу её в музей Чюрлёниса, и что она не забудет этого никогда в жизни. Во. Умел я когда-то заинтересовывать…

Впервые опубликовано по адресу

https://dzen.ru/a/ZKmrJ27OVy8WafsC