С. Воложин
Сорокин. День опричника
Художественный смысл
|
Тут Сорокин нас, славянофилов, подманивает, чтоб потом больней ударить. - Когда? - Когда его, тоже славянофила, славянофилы-идиоты выведут, обнаружив свой идиотизм. И они обнаружили. И он тем более уязвлён, что тоже славянофил. |
Не доказал?
|
- Вот видишь – веришь в Бога, а какие гадости пишешь. - Это потому, что человека всегда тянет писать о противоположном себе. Из интервью Сорокина. |
Начнём с чисто текстового момента. Нигде в последующем тексте романа Сорокина “День опричника” (2006) не применён косой шрифт, кроме как в самом первом абзаце с… пятого слова начиная:
“Сон все тот же: иду по полю бескрайнему, русскому, за горизонт уходящему, вижу белого коня впереди, иду к нему, чую, что конь этот особый, всем коням конь, красавец, ведун, быстроног; поспешаю, а догнать не могу, убыстряю шаг, кричу, зову, понимаю вдруг, что в том коне — вся жизнь, вся судьба моя, вся удача, что нужен он мне как воздух, бегу, бегу, бегу за ним, а он все так же неспешно удаляется, ничего и никого не замечая, навсегда уходит, уходит от меня, уходит навеки, уходит бесповоротно, уходит, уходит, уходит…”.
Чем-то тем же роман и кончается, но там уже никакого косого шрифта:
“Еле ворочая рукой свинцовой, обнимаю:
— Ладно, дура, я дела государственные вершил, жизнью рисковал.
— Сто лет прожить вам… — обиженно бормочет она, всхлипывая в темноте.
Сто — не сто, а поживу еще. Поживем, поживем. Да и другим дадим пожить. Жизнь горячая, героическая, государственная. Ответственная. Надо служить делу великому. Надобно жить сволочам назло, России на радость… Конь мой белый, по годи… не убегай… куда ты, родимый… куда, бело гривый… сахарный конь мой… живы, ох, живы живы кони, живы люди… все живы покуда… все вся опричнина… вся опричнина родная. А покуда жива опричнина, жива и Россия.
И слава Богу”.
Весь текст дан от имени опричника Комяги.
Так вот смею думать, что курсив – это от имени самого Сорокина, его заветное. А прямой шрифт – искажение этого заветного.
По моим самым последним воззрениям художник может позволять себе в иных местах сочинённого им художественного текста (потому художественного, что там не выражается “в лоб” его полуосознаваемое заветное), - художник может позволять себе в иных местах выражаться относительно этого полуосознаваемого всё же “в лоб” настолько, насколько это осознано им. Не удерживается и срывается в некоторую нехудожественность.
Я отметаю возражение, дескать, это сон, вот он и дан курсивом. Почему отметаю? Потому что в тексте есть описание наркотического состояния, тоже изменённого состояния психики, а всё ж там курсив не применён. Да и в самом конце перед нами тоже изменённое состояние психики – засыпание – а тоже никакого курсива.
И наоборот. Смею думать, что Сорокин ещё раз не удержался и дал (без курсива) полное звучание своему голосу в голосе Комяги вот в таком фрагменте просмотра цензурой номеров концерта, предлагаемых для будущего представления:
“Номер следующий — страница недавнего прошлого смутного, печального. Площадь трех вокзалов в Москве, годы Белой Смуты Проклятой. Стоят простые люди, вынесенные на площадь смутной волною из домов своих и понужденные торговать, чем ни попадя, дабы заработать на кусок хлеба, преступными правителями у них отобранного. Помнит моя память детская, ранняя те гнойные времена. Времена Белого Гноя, отравившего нашего Медведя русского… Стоят на площади люди российские с чайниками, сковородами, кофтами да мылом-шампунем в руках. Стоят беженцы и погорельцы, в Москву от горя нахлынувшие-поприехавшие. Стоят старики да инвалиды войны, ветераны да герои труда. Горько видеть толпу сию. Пасмурно, промозгло небо над нею. Печальная музыка звучит из ямы оркестровой. И — словно бледный луч надежды разрезал вдруг картину мрачную, затеплился в центре сцены: трое детей бездомных, миром отвергнутых. Две девочки в платьицах оборванных и мальчик чумазый с мишкой плюшевым на руках. Оживает робкая флейта надежды, звучит-просыпается, устремляется тонким гласом вверх. Всплывает над площадью мрачной, гнойной трогательная песня детская:
Слышу голос из прекрасного далёка
— Голос утренний, в серебряной росе.
Слышу голос, и манящая дорога
Кружит голову, как в детстве карусель.
Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко,
Не будь ко мне жестоко, жестоко не будь!
От чистого истока в прекрасное далёко,
В прекрасное далёко я начинаю путь.
Слышу голос из прекрасного далёка
— Он зовет меня в чудесные края.
Слышу голос, голос спрашивает строго:
А сегодня что для завтра сделал я?
Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко,
Не будь ко мне жестоко, жестоко не будь!
От чистого истока в прекрасное далёко,
В прекрасное далёко я начинаю путь…
Слезы наворачиваются. У меня, конечно, это похмельное. Но осанистый князь Собакин вполне естественно носом шмыгает. У него семья большая, внуков малых много. Крепыш-смотрящий из Тайного Приказа сидит, как статуя. Понятно — у них нервы железные, ко всему готовые. Полноватый столоначальник как-то поводит плечом зябко, видать, тоже со слезою борется. Взяло за живое людей матерых. Это славно…
Разбудил Государь в нас не только гордость за свою страну, но и сострадание к тяжкому прошлому ее. Стоят трое детей русских, тянут к нам руки из прошлого, из униженной и оскорбленной страны. И не можем мы ничем помочь им.
Утверждаем”.
Правда, дважды – для слов “гнойные” и “гнойно” – и раз – для слова “похмельное” - Сорокин не удержался и курсив всё же дал…
Строго говоря, краткое курсивом выделение у него там и сям по всему роману встречается: “а он без кокоши неразговорчив”, “Щеки уже не очень свежи”, “Без этой молитвы я на дела не езжу”, “На крови — все как по маслу пройдет”, “Это — слова известные... Сложилось так”…
Так что можно на всё, что курсивом вне первого абзаца, глаза закрыть. А открыть, - хоть это и прямым, Комягиным, шрифтом, - только на сцену, прошибающую до слезы всех (и читателя, меня, во всяком случае: это была дочкина любимая песня, была – ибо она, кажется, выкинула из головы всё, что раньше любила – так изменилась; и – нет у меня моей дочки).
А разница шрифтов в самом начале и в самом конце поддерживается в самом конце ещё грамматической неправильностью (засыпанием): “по годи”, “бело гривый”. – Испохабил Комяга мечту Сорокина – вот и не дал Сорокин ей тут косого шрифта.
Как я хорошо думаю о Сорокине! Да?
А всё потому, что я раньше (см. тут, тут и тут) выводил его хорошим. Похожим на меня: с идеалом – в сверхбудущем. Только у него оно, кажется, религиозно-христианское, а у меня – атеистическое. У обоих – традиционалистское. (Мыслим же новый, атеистический традиционализм!)
Теперь же я роман читал и как пощёчины получал. Словно прав Данилкин, что Сорокин, провоцируя нас на такую, а не иную реакцию: “…демонстрирует разве что человеческую глупость — да, глупость своих соотечественников, с их потешной склонностью к тоталитарной форме самоорганизации; это люди — источник абсурдного и комического. “День опричника” есть отменная комедия — веселая история с сюжетом, остроумно высмеивающим человеческие слабости наших современников” (http://www.afisha.ru/book/858/review/152421/).
На самом-то деле, для себя, Сорокин за известного рода тоталитаризм, но и понимает, что благими намерениями вымощена дорога в ад, и это понимание в романе отразил. Всё, мол, хорошо в меру. А меры у нашего народа нету.
Чрезмерность выражена ужасностью итогов. Но не только, а выражена ещё и подробным описанием психологической или религиозной мотивировки ужасностей в качестве дел позитивных, будь то бессудная казнь или групповое изнасилование, будь те в яви или в наркотическом видении.
А “хорошесть” выражена богатой, сочной стилизацией под русский язык эпохи Ивана Грозного 400-летней давности. “Живый в помощи Вышняго”, “Победу на супротивныя”, “По заалевшим ланитам”, “Опустила очи долу”, “дело поперву”, “Выхожу в сенцы”, “челядь выстроилась”, “Здравы будьте”, “срам земной”, “Тесовые ворота… растворяются” - это в 20-ти строках…
Ещё “хорошесть” выражена массовым позитивом неязыковой, материальной русскости. “…традиционное для похмельного утра: стакан белого квасу, рюмка водки, полстакана капустного рассола”, “иду к иконостасу, затепливаю лампадку”, “приготовленной колодезной водою с плавающими льдинками”, “роспись: девки, собирающие вишню в саду”, “подает сырники, пареную репу в меду, кисель”, “Танюшка благолепна и благоуханна”, “ею же расшитое полотенце”, “крещусь, благодарю Господа за пищу” - это в 26 строках…
Нельзя при таком языке и вещах быть только против тоталитарного деспотизма. Нельзя этот роман понимать (другой вариант – не комедия) как антиутопию, мол, что будет, если верх над демократами и проамериканскими глобалистами возьмут патриоты и традиционалисты. Это была б сатира. А художник вряд ли опустится до сатиры. И наоборот, если он в какой-то мере, подсознательно, за тоталитаризм, то испытать меру хочется именно чем-то вроде из себя показанной, позитивно, опричнины.
Подсобным доказательством является признание Сорокиным, что главное из искусств для него – музыка. Классическая. А та вся пронизана музыкальными правилами. Чем не некий тоталитаризм…
То же и с его верой в Бога. Но это тоже подсобное, внетекстовое.
А вот в тексте б ещё какой авторский прокол…
Есть!
Комяга смотрит утром в зеркало после пьянки: “Лицо опухло слегка, воскрылия носа в синих прожилках, волосы всклокочены. На висках первая седина. Рановато для моего возраста. Но — служба наша такая, ничего не попишешь. Тяжкое дело государственное…”.
Что это за дело? – Непрерывные преступления против человечности, оказывается. То есть не то, что неизменяющийся Дориан Грей, демон по призванию.
А вот ещё.
Челядь прощается с барином, уезжающим на службу: “Из черной горницы выглядывает Анастасия: красно-белый сарафан, русая коса на правом плече, изумрудные глаза. По заалевшим ланитам видать: волнуется. Опустила очи долу, поклонилась стремительно, тряхнув высокой грудью, скрылась за косяком дубовым. А у меня сразу всплеск сердечный от поклона девичьего: позапрошлая ночь темнотой парною распахнулась, стоном сладким в ушах ожила, теплым телом девичьим прижалась, зашептала жарко, кровушкой по жилам побежала”.
Не наносное ли у Комяги – приязнь к насилованию?
Это у Сорокина, конечно, не проколы. А что? Зачем это? Не затем ли, чтоб невольно объяснились слёзы Комяги от детской песни советских времён? Чтоб тайно объяснилось, чем отличается автор от героя…
Сорокина бесит наша в принципе способность опять удариться в крайность, поэтому он нам рисует сверхкрайность, чтоб нам тошно стало от этой нашей способности. Да. Антиутопия, вроде. Но Комяга-минус-преступления такой симпатяга… Как и все опричники-минус-преступления…
“А по Думскому закону — с дрекольем из челяди кто выстоит супротив наезда, тому опалы не будет…
Ждет нас куча охраны да челяди с дрекольем. С ними три пса цепных, рвутся на нас. Биться с такой оравою — тяжкое дело. Договариваться придется…
— Слушай сюда! Вашему хозяину все одно не жить!
— Знаем! — кричит охрана. — От вас все одно отбиваться придется!
— Погоди! Давай поединщиков выберем! Ваш осилит — уйдете без ущерба со своим добром! Наш осилит — все ваше нам достанется!
Задумалась охрана…
Посоветовались те, кричат:
— Ладно! На чем биться будем?
— На кулаках! — отвечаю.
Выходит от них поединщик: здоровенный скотник, морда тыквой. Скидывает тулуп, натягивает рукавицы, сопли утирает. Но мы к такому повороту готовы — Погода Сиволаю на руки кафтан свой черный сбрасывает, шапку с куньей оторочкой стряхивает, куртку парчовую скидывает, поводит плечом молодецким, шелком алым обтянутым, мне подмигивает, выступает вперед. Супротив Погоды в кулачном деле даже Масло — подросток. Невысок Погода, но широк в плечах, крепок в кости, ухватист да оборотист. Попасть в его харю гладкую трудно. А вот от него в мясо схлопотать — проще простого.
Озорно глядит Погода на соперника, с прищуром, поигрывает пояском шелковым:
— Ну что, сиволапый, готов битым быть?
— Не хвались, опричник, на рать идучи!”.
Это похоже на Лермонтова с его народолюбием, воспоминанием о патриотизме пред- и принаполеоновской поры (Были люди в наше время, богатыри, не вы) в гражданской поэзии начала XIX века, забытой приспособленцами в николаевскую реакцию. И опричник Кирибеевич у Лермонтова так же хорош, как и купец Калашников, да и царь Иван Грозный - тоже. Всё – во славу русскости-свободе, забытой после поражения декабристов.
И так и кажется, что Сорокин тоже очень хорошо знает, какое это упоение, если народ единым духом движим. Чего он, увы, не наблюдает в момент сочинения своего романа (в 2006 году). А пора б, пора…
Но – чтоб “за” все, а не друг против друга… Как тут. Иначе он, Сорокин, нам так повернёт – тошнить нас будет от чтения.
Однако момент любования был же!
Зачем?
Сатира и антиутопия так не пишется. Там нет противоречий. А тут – есть. Тут Сорокин нас, славянофилов, подманивает, чтоб потом больней ударить.
Когда?
Когда его, тоже славянофила, славянофилы-идиоты выведут, обнаружив свой идиотизм. И они обнаружили. И он тем более уязвлён, что тоже славянофил. Что – славянофильство – и заметно в миг упоения русскостью.
Можно сказать, что переменчивость Сорокина, это подманивание, а потом оглоушивание, есть просто насмешка надо всем-всем. Постмодернист он, мол. И тоже, мол, никакая тут не сатира и не антиутопия. (Эта версия хороша хоть бы тем, что не низводит Сорокина в нехудожественность из-за предположения, что он просто, сермяжно “в лоб” хотел выразить своё фэ нынешним противникам вестернизации России.)
Что тут скажешь?.. Что и сама вестернизация оказывается осмеянной, раз всё равно к ней, отрицательной, - с её сексизмом и гомосексуализмом, вседозволенностью извращений и материальной пресыщенностью, - скатился оппонент вестернизации? А автор, мол, надо всем.
Действительно, охальник он окаянный. Роман весь из гэгов.
Только вот не смешно ж…
И это не отказывает разве Сорокину в постмодернизме?
28 октября 2012 г.
Натания. Израиль.
Впервые опубликовано по адресу
http://www.pereplet.ru/volozhin/120.html#120
| На главную страницу сайта |
Откликнуться (art-otkrytie@yandex.ru) |