Хочу отступить от традиции и написать статью, хоть художественного смысла произведения я ни для себя, ни для других не открыл. В назидание так называемым любителям музыки. Чтоб знали, как не нужно самообольщаться своими связывающимися аж в сюжет переживаниями от классической музыки.

Постепенно-постепенно я дошёл до такой принципиальности, что если мне и удавалось – только не пугайтесь – застенографировать свои переживания от некой симфонии текстом в несколько сот слов, то я всё равно не считал, что я музыку понял. Например, 15-ю симфонию Шостаковича я записал примерно 800-ми словами (см. тут). И сейчас, перечитывая это под музыку, у меня то и дело мурашки по коже бегают. Казалось бы, хорошо. Но… Это как если б некто прочёл, например, рассказ Чехова “Налим” и смеялся, и понял бы из напечатанных слов, что рассказ – о неудачной ловле налима, тогда как на самом деле он о вечности, в которой нет времени и смерти, чего этот некто бы не понял, но рассказ бы своими словами кратко переписал, как его понял. Ну хотя бы затем, чтоб соблазнить кого-то рассказ почитать самому: Чехов-де, хоть скучный, но тут - весело. Или посмотрел бы на картину Шишкина “Утро в сосновом лесу” и решил бы, что картина написана о лесе, тогда как она – о русском народе, находящемся на подъёме, игнорируя политическую реакцию, так называемую. А некто этот уверял бы, что – о лесе. Словами.

Естественно, что, когда я этот позор понял, я перестал делать такие записи о музыке. Но в бумажную книгу и на сайт поместил. На всякий случай. И вот теперь настало время с такой осмотрительностью рассчитаться по заслугам.

В который раз я убедился в своей правоте о нецитируемости художественного смысла произведения искусства, когда прочёл такую фразу у Бонфельда:

"Даже одна и та же "тема судьбы" (так называет этот лейтмотив Арановский) в контексте "Кольца" [Нибелунга] и в 15-й симфонии Шостаковича, где она процитирована, приобретает разный смысл: "В окружении вагнеровской музыки интонация вопроса подчеркивала характерный ... психологический оттенок томления по смерти. В контексте симфонии Шостаковича лирический по своей сути лейтмотив призван, скорее, подчеркнуть личный, интимный аспект конца человеческой жизни” (http://www.booksite.ru/fulltext/bon/fel/bonfeld/0121.htm).

Перед тем, как я – под звучание музыки – быстро-быстро записывал свои переживания от 15-й симфонии, я ничегошеньки не читал о ней. Что я читал, это о каком-то, забыл, другом произведении Шостаковича, что там, мол, выражаются чувства, какие испытывает группа альпинистов, впервые в истории покорившая прежде неприступную вершину, но при этом несколько товарищей сорвались и погибли. Автором имелся в виду социализм и сталинские репрессии. Альпинистские же ассоциации выдавал автору школьник, один из учеников автора, учителя на уроках слушания музыки. И школьник, видно, не знал, что не в правилах альпинистов продолжать восхождение, если случилась с кем-нибудь трагедия.

Писал я в 1976 году. Шостакович умер в 1975-м. Симфония сочинена в 1971-м. Как бы перед смертью. Как бы итожа жизнь. Но я не знал, когда она написана, когда писал о ней. Тем не менее, я там угадал, думаю, что это произведение-итог. Но не только своей жизни, а целой экстремистской эпохи: Ленина, Сталина и Хрущёва. С 1917 по 1964.

Теперь я могу соотнести получившуюся у меня писанину с брежневским застоем, 7 лет как начавшимся тогда, с которым Шостакович, - мне кажется теперь, - согласился. И, в итоге, советскую историю, как ни горька она, принял, ибо новое поколение, живя не менее интересно, не знает, ЧТО было… и плохого, и хорошего. Другая жизнь, и – да здравствует.

Нечто противоположное оттенку "томления по смерти”.

Но, если верно, что кто старое помянет, тому глаз вон, однако верно и что кто старое забудет, тому оба глаза вон, - то понятно, что отталкиваться Шостаковичу стоило именно от вагнеровской темы судьбы (слушать тут, а весь эпизод, начиная с одной минуты – тут, если кликнуть “пуск” на первом сверху треке).

Этот момент памяти, мне кажется сейчас, даже и актуален. Россия опять стоит перед выбором. Даже и в буквальном смысле: стабильность (Путин, управляемая демократия) или надоело.

(Сравнительно недавно надоел застой и даже кризис, и вот – конец СССР и социализму. Никуда не годному социализму, да, но СССР!?. Заносит нашу элиту, а с нею и народ. Не занесло б опять. До "смерти” на этот раз.)

И вот тема судьбы у Шостаковича. "Финал - самая значительная и глубокая часть симфонии, подлинный ее итог, своего рода послесловие "от автора". Он открывается "темой судьбы" из "Кольца нибелунга" Вагнера. После троекратного ее повторения появляются начальные интонации элегии Глинки "Не искушай меня без нужды"” (http://www.mymusicbase.ru/PPS4/sd_4479.htm). (Слушать тут). Нотная запись, частично, ниже:

Три звука. В партии тромбона: ре – до-диез – ми.

По крайней мере, мало, что взял Шостакович из вагнеровской темы судьбы. Наверно, чтоб не бросалось в глаза. Следующее, “Не искушай…”, тоже взято лишь четырьмя нотами, чем-то похожими на эту же тему судьбы.

А вот – из моей вербализации: "Тяжкое воспоминание стучит в память и сердце. “Тот” сумрак стучит... Как же увязать тогдашнее и теперешнее?”

Шостакович в партию ж вступил в 1960 году, пусть и добровольно-принудительно. А партия – кровавая, почти, как гитлеровская (а Гитлеру нравился Вагнер; и смерть, как истый ницшеанец*,

*- Истым (подсознательно любящим иномирие, принципиально недостижимое) Гитлер был только в своей живописи; в жизни он был недоницшеанцем (бесконтрольным хапателем благ).

Гитлер любил… а у Вагнера, вот, по ней "оттенок томления”). Хрущёв нас, молодых, в 37-м не живших, обманул же: Сталин, мол, параноик, оттого такие репрессии. Нас и сейчас обманывают (я лишь на днях наткнулся), с 2002 года не афишируя Юрия Жукова, не совсем чисто, но показавшего (http://old.kpe.ru/rating/media/113/), что инициатива террора 37-го года была у партийных секретарей (и Хрущёв с ними), струсивших мирного неизбрания в Верховный Совет по новой конституции, потери привилегий и Сталина на своём флаге, и представивших Сталину сведения, будто вот-вот вспыхнет гражданская война, решив кровью связать Сталина с собой, на что тому то ли пришлось, то ли с радостью согласиться, чтоб то ли не быть по решению большинства ЦК убитым в качестве контрреволюционера, то ли воспользоваться шумом и самих партийных секретарей, помеху, уничтожить, из-за чего жертв в 37-м получилось в 20 раз больше, чем если б Сталин просто сумел партийных секретарей велеть НКВД перестрелять, а не мирно, на альтернативных выборах, ненавидящим большинством народа, отстранить от власти. Шостакович, можно полагать, не мы времени разоблачения Сталина Хрущёвым. И знал про кровавость и партийной элиты. И, получалось, брал и на себя ответственность, в партию вступив, пусть и в вегетарианский период её истории, но врущую, получается, в 56-м про себя в 37-м.

И, казалось бы, очень глубок этот штрих цитирования Шостаковичем именно Вагнера.

Но он не глубок, а поверхностен. Так поступают для иллюстрирования уже известного. Не в этом художественность. И если поверить, - сам квалифицированно судить я не могу, - что Шостакович художник таки, то не в этом штрихе художественность выражается.

В чём – я не знаю (я с этого и начинал, я “цитируемое” в его 15-й симфонии записал словами, а художественное – нецитируемо; я б нецитируемое – откройся оно мне – всё равно словами бы тоже описал; но это были б слова не со звуками “в лоб” ассоциированные, а рождённые столкновением противоречивых чувств от звуков – “третьесказание”. Например, я б заметил, что в 15-й симфонии с “памятью” сталкивается “забвение”. Вспомнил бы, что забвение, как у ребёнка, это последний из ницшевских приёмов возвышения человека до сверхчеловека. Потом вспомнил бы, что любимым писателем Шостаковича был Чехов. Что Чехов, при ближайшем рассмотрении, - ницшеанец. Что негативное у Шостаковича – зачастую марш, галоп и тому подобное массовое. Например, марш-фашизм в 7-й симфонии, Ленинградской. А Вагнер, любимец Гитлера, процитирован в 15-й сочувственно. И озарило б, что Шостакович вообще во всём разочаровался в 1971-м и являлся постмодернистом; так я понимаю найденное уже после вот этого высказывания такое: "не летопись эпохи, а злорадство над летописью как предметом” - см. тут). Но озарения со мной не случилось, и вот я считаю, что 15-ю симфонию Шостаковича я не понял.

Бонфельд подтверждает мой экстремизм, говоря про то, что я резко обзываю иллюстраторством, мягко: говоря про "некую семантическую ауру”. А более развёрнуто – так:

"Не следует полагать, что такого рода устойчивые образования - свойство только музыкальной речи. Они встречаются и в словесной художественной речи в виде сентенций - микроотступлений от повествования, которые "можно изымать из текста без потери их познавательно-эстетической ценности" /Гальперин И., 99/ и которые обретают автосемантию - "относительную независимость отрезков текста по отношению к содержанию всего текста или его части" /там же, 98/. Примером сентенции может быть фраза типа: "Лучшие вещи всегда выходят нечаянно; а чем больше стараешься, тем выходит хуже" (Л.Толстой [из повести “Два гусара”; про воспитание сказано]). Очевидно, тем не менее, что автосемантия этого предложения связана исключительно с внешним уровнем содержания: будучи включенным в контекст, оно приобретает…”

Оно приобретает вместе с противоположной деталью в “Двух гусарах”, отсутствием счастья у хорошо воспитанной…

Впрочем, наш объект не “Два гусара” Толстого, а 15-я симфония Шостаковича; противоречия, несомненно присутствующие в ней, так передо мной и не явились противоречиями, и озарения от вчувствования в них (от должных бы случиться противочувствий) не произошло.

То есть, я не постиг это произведение глубоко, хоть и пересказал его словами подробно и, по-видимому, верно.