Это случайно совпало по времени. Я в один день поставил на страницу о “Лёгком дыхании” (1916) Бунина (тут) своё возражение на одно толкование этого рассказа и взял почитать что-нибудь из Шолом-Алейхема. И прочёл (http://www.velib.com/book.php?avtor=sh_785_1&book=8635_1_1) рассказ “Могилы предков” (1909). И понял, что оба писателя движимы были одним идеалом, когда сочиняли эти рассказы, - идеалом гармонии высокого и низкого.

Бунин свой написал посреди Первой мировой войны, Шолом-Алейхем – вскоре после погромного пика черносотенного движения. В страшные времена. (А когда и мечтать о гармонии, как не в страшные времена…)

Ну и художник же на наших противочувствиях играет. Их, так сказать, геометрическая сумма выражает идеал. И вот и у Бунина, и у Шолом-Алейхема одно и то же, взаимно исключающее, описывается: мещанство и демонизм. Только у Бунина в глаза больше бросается демонизм, а у Шолом-Алейхема – мещанство.

Описывается – чтоб отринуть (ради гармонии в нашем случае). Но всё же описывается. Поэтому есть повод иному читателю не понять. Что подробнее описано, то иному и кажется единственно воспетым. У Бунина – идеализация, мол, лёгкого поведения несовершенной красавицы-гимназистки, у Шолом-Алейхема – идеализация, мол, местечкового еврейства, отгородившегося от всего, что волнует страну.

Но азохун вэй этой идеализации у Шолом-Алейхема.

Нет, я читаю и восторгаюсь, конечно: как написано! Слышишь прямо-таки. Эти еврейские интонации. Повышая тон, чуть не вопросительно:

“- Вы на “ярмарку”…”

Понижая, как бы ответ:

“а мы – с “ярмарки”…”

Опять понижая:

“Я своё уже выплакал…”

Опять повышая:

“А вы ведь едете плакать…”

Понижая:

“значит нужно вам уступить место. Подвиньтесь, прошу вас, чуть ближе, сюда, вам ведь там неудобно…”

Это первые слова рассказа.

Какая вежливость, обходительность. Потому что знает себе настоящую цену древний маленький народ. Возлюби ближнего, как самого себя… (Это не из Ветхого Завета? – Не важно. Новый из Ветхого произошёл.)

Или приторна эта вежливость? И “я”-повествователь начинает тихо издеваться над говорящим?

Эта вещь – из сборника “Железнодорожные рассказы. Записки коммивояжёра”. “Я”-повествователь коммивояжёр, еврей. Он не религиозный.

“Я начинаю понимать, о какой “ярмарке” идёт речь. Вспоминаю, что сейчас начало элула”.

Стоит звёздочка, и для совсем далёких от иудаизма (евреев и неевреев) в Комментариях отсылка в другой том собрания сочинений на такую-то страницу. – Ну кто туда полезет? Понимаешь, что не так важно. Да и следующие предложения без всякой ссылки объясняют, что это месяц поминовения усопших.

Повествователь, видно, тоже разговорчивый человек, и чувствуешь, что автор дистанцируется и от него.

В общем, то, чего Бунин достигает скачками сюжета относительно фабулы, есть и у Шолом-Алейхема. Начинается концом. Мы узнаём, что Этка, дочка разговорчивого Авремла, мертва. А потом дана история этого происшествия. Напряжение снято. Но больше из-за того, что между нами и драмой аж два рассказчика. “Я”-повествователь и от себя говорит нам, и поддакивания слушателя Авремла передаёт, и звуки от спящей жены Авремла – всё это перебивает внимание и обесценивает читаемое. И кончает сценой, как жена Авремла проснулась.

А спала она, между прочим, на полу вагона. – Убожество, в оценке “я” - наверно (раз обратил внимание) и безусловно – в оценке автора, Шолом-Алейхема.

И ещё есть одна инстанция: между нами и смыслом романа Арцыбашева “Санин” (это один из двух отвергаемых полюсов шоломалейхемского рассказа). Инстанция эта – прыщавый интеллигент и приказчик Берл. В их передаче невозможно усечь, что Арцыбашев тут полюс. Для этого дана следующая инстанция – издатель. Авремл искажает фамилию и название романа и стоит отсылка к Комментариям. И там мы опосредовано, а не непосредственно, узнаём, что это за штука:

“Арце Башес (искажённое Арцыбашев М. П.) – писатель. В романе “Санин”, как и в других своих произведениях, М. Арцыбашев выражает упадочнические настроения той части буржуазной интеллигенции, которая после революции 1905 года, разочаровавшись в революции, искала забвения в чувственных удовольствиях, нередко кончая жизнь самоубийством”.

И ничего не понятно. Не спасают они, чувственные удовольствия, от революционного горя, что ли? И чего волновались от такой книги Этка и Хайка, совсем не революционерки? И чего покончили с собой? Особенно Этка. Она-то ни в кого не была влюблена, и её-то никто не бросал.

Авремл сделан тоже непонимающим:

“Поди знай, что есть вещи похуже бомб, что из-за такой чепухи [отсутствие свободы и любви, неведомых ему, опутанному традицией] я потеряю золотое дитя моё…”

Со слов Берла он понял, что это скабрёзное чтиво со смертями от любовных неудач. А на верное резюме прыщавого, некрасивого, грязного интеллигента махнул рукой. Тот же – почти суть сказал:

“Сани, говорит он, - человек природы, человек свободы; Сани говорит, что думает, и делает, что хочет”.

Почти верно.

И в результате, те, кто не читал роман, будут в затруднении понять рассказ. Потому что и сноска вносит сумбур.

Роман-то действительно вышел в 1907 году, после революции. И волна самоубийств тогда действительно прокатилась по стране. И не среди революционеров.

Написан-то роман в 1902. За три года до начала побеждённой революции и за два года до начала проигранной русско-японской войны. Арцыбашев ничего не предвидел, а просто упрощённо проиллюстрировал – в пику революционной жертвенности - панибратство ницшеанства со смертью.

Чтоб это было соблазнительно мещанским массам он главного ницшеанца, Санина, лишил нравственности и снабдил огромной силой и умом. К такому смерть и приблизиться не смеет. Если офицер вызвал его на дуэль, он просто даёт ему в глаз, да так, что глаз вылез, и офицеру, недодемонисту, получается, чтоб не быть осмеянным офицерами-товарищами, - предполагается оторвами-демонистами, - застрелиться пришлось.

Смерть Юрия (студента, по Берлу) Арцыбашев тоже устроил из-за недодемонизма. Тот, революционер, на самом деле неудачливый карьерист от революции, в которую, вдобавок, он и не верит как в наступящую. И ему в ссылке нужно для поддержания имиджа революционера не скатиться в мещанство, что неминуемо станет из-за взаимной любви его и Карсавиной (Красавицы, по Берлу). Совершенно нелепая ситуация для настоящего демонизма. Живи мигом: вы нравитесь друг другу – бери её. – Нет. Он себе противным стал в секунду перед соитием и отстал. И застрелился от недодемонизма.

Про Карсавину Берл ошибся. Та не отравилась. И не отравится. Мещанке грозить может только гипотеза самоубийства, да и то, если б изнасиловали её. А она ж не без того, что сама отдалась Санину. Пусть и невольно, в минуту соблазна. Да и виновник городок покинул. Никто не знает, что случилось…

А вот сестру Лиду Санин оставил на полдороге к самоубийству. В колебании. И опять – от недодемонизма. Отдавшись офицеру Зарудину, она ж прикидывала, что может хоть чёрту отдаться. Ан, вот, не хватило её, чтоб отдаться брату, Санину, который её соблазнял. Но зато, вот, не может пока дойти до обмана хотящего жениться на ней по взаимной любви Новикова: ей нужно, чтоб тот признал свою жертвенность (берёт в жёны беременную), тогда она будет честно жить его женою, не любя. Как большинство мещан. А тот не хочет чувствовать себя жертвенным. А любви не прикажешь. 50 на 50. Смерть от недодемонизма (неумения плевать на всех) или – в мещанство.

И только перед Соловейчиком другие дороги на выбор: в социал-демократическую партию или смерть. Арцыбашев сделал этого героя не настолько умным, чтоб противостоять Санину.

И Соловейчик повесился. Но это эпизодический герой. Пусть и не забытый Берлом.

В общем, не должно быть понятно не читавшему “Санина” читателю рассказа, от чего его отталкивает Шолом-Алейхем.

А писателю то и надо было. Ибо он еле понятно отталкивает читателя и от другого. Жизнь в еврейской общине стала Этке так же невыносима, как жизнь Юрия в городке, куда его сослали власти. Эгоизм развился настолько, что мещанское бытие не устраивает. А взрывать его – нравственности ещё немного осталось.

Под её воздействием и предсмертное письмо Этки написано в уважительном к родителям духе. (Санин ушёл из города, не попрощавшись с родителями.) И отказы Этки женихам – всего лишь “что-то того… Вы думаете, что? Ничего особенного. Сказать, чтобы она была против замужества? Нет”.

А “да”, а не “нет”. Супервуменши не выходят замуж. А если выходят, то не для того, чтобы быть женой и матерью. Этка просто недодемонистка, чтоб открыться родителям. И чтоб начать жить, как хочется.

Конечно, мужество надо иметь, жить в еврейской общине. Авремлу из-за позора от самоубийства дочки, вон, городок аж пришлось сменить. Иудейская религиозная традиция шагу ж свободно не даёт сделать – с точки зрения неверующего. А как же Этка могла остаться верующей, если она российскую прогимназию кончила. В истории евреев наступила эра Просвещения. И радикальные коллективисты шли в революцию, а радикальные эгоисты – в демонизм. А остальные торгуют. Как и всегда. И не было б им дела до того, что на свете творится. Да вот – революция, черносотенцы. В революции тот плюс, что прислали войска: торговля оживилась “с фельдфебелями, фельдшерами, офицерами, ротными и всякими другими командирами”. – Это Авремла мнение.

Коммивояжёр (“я”) не далеко ушёл: много новых умерших – много посещающих могилы – “Железная дорога, слава богу, торгует, вагоны переполнены”. (Хоть это и с горечью выдано, но всё же.)

Впечатление, что Шолом-Алейхему противна торговая ориентация его героев. А это ж квинтэссенция мещанства.

А вера?

Каждая, мне думается, молитва должна вводить в экстаз. Ну а если вспоминается только одна, та, которую пел кантор, когда уже знал о смерти своей дочери, а все ещё не знали… Был бы ориентирован на веру Авремл – не отдал бы дочку в светскую прогимназию. В какое смешное положение он поставлен, когда раз за разом повторяет одними и теми же словами: “…удачная! Красавица! Прогимназию окончила!” Эта каждый раз точность передачи “я”-повествователем, неверующим, уже говорит о насмешке над попавшим впросак верующим. Вряд ли ещё более образованный Шолом-Алейхем не с уничижительным умыслом поставил подножку своему герою.

И жене его подножка поставлена - не выполнив волю отца семейства: не пускать Этку к Хайке, - мать дала дочке убить себя.

Может мелькнуть мысль, что от гнева на разложение традиционного начала Шолом-Алейхем так жестоко покарал семейство.

Но нет. Он бы тогда сюжет дал в хронологическом порядке, со смертью в конце. И не поставил бы Авремла в смешное положение рассказывающего не сочувствующему человеку (Эти однообразные фальшивые восклицания того: “Ишь ты?!”, “Конечно!...”, “Ага!..”). Подозреваемую ужасной (спать на полу!) обстановку переполненного поезда устранил бы Шлом-Алейхем.

А это самомнение Авремла: “…но нюх у меня, слава богу, есть. Я, если только загляну в книгу, пусть она будет даже на французском языке, сразу скажу, чем она пахнет…” (И ему приказчика пришлось просить читать книгу даже и на русском языке, языке той страны, где он живёт. И так он понял книгу, что только после того, как Хайку бросил офицер, запретил дочке с нею общаться). И он даже повторить имена автора и действующих лиц не может. И не зря у него такое самомнение. Наверно на безрыбье и рак рыба. Наверно такой умственный уровень в еврейской общине городка, что Авремл – звезда. И такой уровень, понимай, от заскорузлости. То же и с традиционной патриархальной властностью: “А у меня, если сказано, значит – сказано. Она у меня, правда, единственная, однако отца нужно уважать”. Но ветхозаветная, надо думать, жена первая же и нарушает режим. Однако, если б не нарушила? – Какой кошмар в такой жизни?!

Атмосфера, из которой вырваться хочется.

Этка и вырвалась.

И где она жила – плохо, и как хотела жить – плохо. Значит хорошо что-то третье, нецитируемое.