Если я прав, что Шишкин отличался от большинства передвижников, плакавших о русском народе, тем, что чуял таинственный рост его сил до могучей степени, то это должно как-то чувствоваться и не в знаменитых картинах. Нет?

Мне сразу вспоминается противоположный случай – воспевания не могучести народа.

То было в Киеве. Были страшные 90-е. Я был в командировке. Жил в заводском общежитии. Поесть негде. Купить еды негде. Зима. Сыро. Начинает першить в горле. Заболеваю, наверно. Надо идти в центр. Съел какую-то дорогущую булочку и попил так называемого кофе где-то. И оказался около музея русского искусства. Зашёл. Дошёл до шишкинского зала. И у одной картины аж заплакал. Благо в зале было пустовато.

Жара валит с неба вместе с этими лучами. Песок обжигает босые ступни. Одно спасение – зарывать их на каждом шаге как можно глубже. Стихия жары. И в ней – умиротворение. Надо просто не трудно идти, как этот путник, а остановиться и ничего не делать. И только созерцать.

А я заболеваю.

Но заплакал я не от противоположности пейзажа нелюбезным киевским улицам и своему слабому организму, а от какого-то странного хода мысли.

Шишкин же предлагает ничего не выдумывать, а получать удовольствие от того, что есть. Выйти из города на природу – и всё. Я же – в вечной натуге.

Вот по работе мне надо, глядя в чужие чертежи, учуять особенности конструкции из-за очень большого электрического напряжения, с каким работает этот прибор. Это трудно. Трудно удержаться на работе, когда повально одного за другим увольняют. Но трудно и дома, где я едва продираюсь к скрытому смыслу произведений искусства. – Всё – трудно!

А можно, оказывается, взять и отрешиться от всего.

А то, абы какое, шишкинское полотно, на репродукцию которого я наткнулся, было такое.

Не та же ли отрешённость? Даже ещё более определённая: пасечник – это человек-отшельник некоторым образом.

Спрашивается, собравшись разбираться с “Пасекой…”, скопировав эту репродукцию, назначив ей номер 1, открывая новый файл в компьютере, абсолютно не зная, получится у меня разобраться или нет и внутренне дрожа, начав писать наобум Лазаря – как получилось, что я вспомнил спасающую меня картину? Не иначе сработало подсознание.

Шишкин, получается, не всегда оппонировал плачущим передвижникам, подсознательно воспевая растущее могущество русского народа. Он, вот, и убеганием в счастливую отрешённость оппонировал.

Здесь нет никакого следа подсознательного идеала могущества, в образе странности вида далей в… чаще леса, как в “Утре в сосновом лесу” (тут), или в образе странности сосен, какие, с голыми стволами, могли вырасти только в чаще, а вот… в голом поле стоят, как во “Ржи” (тут), или (более прямо) мощь народа в образе разных лесных непроходимостей (тут).

Хорошо. Пусть эти образы умиротворения – прикладное искусство (приложенное тут к усилению чувства умиротворения, знаемого, вообще-то). Не всё коту масленица. Но истина зато – всё. Пусть и снижающая великого Шишкина.

Впервые опубликовано по адресу

https://zen.yandex.ru/media/id/5ee607d87036ec19360e810c/na-zasypku-60e2e4f21d2bc37b18bbed7a