Давал волю своим размышлизмам. Однажды написал такое:

“Можно сказать: душа клетки. Ибо для неё мыслима цель сохраниться, несмотря на ежесекундную нестабильность всего внутри и вокруг, а также цель повторить себя до окончательной смерти. Сахарам нельзя примыслить цель жить. Организму примыслить цель жить можно”.

Другой раз (и даже не раз) написал, что из-за повышенной имитативности всех обезьян палеоантропы-предлюди имели идеальное МЫ. Каждая из особей могла-де издать тот неповторимо оригинальный крик шерстистого вожака, который вводил в ступор особенно бесшёрстных, после чего можно было с бесшёрстным делать, что угодно. Но каждая особь знала, что нельзя воспроизводить то, что есть символ стада, МЫ. И – все, кроме вожака, молчат. Но знают, что главный не он, а то МЫ, которое есть оригинальный для данного стада звук. Который некоторым образом есть у каждого в стаде как возможность его произнести.

Оно и естественно – в такой грех впадать, раз разрешаешь себе сколько-то вольное обращение с мыслями. Но – грех, грех.

Я, знающий про ядро теории Поршнева о происхождении человека, такими размышлизмами предавал это ядро. А его следствие таково ж, что только у человека есть душа и идеальное. А до него их ни у кого нет.

Каждый, у кого дома есть ванна и кому приходилось выпускать из неё воду, знает, что вода самоорганизуется, устраивает вращающуюся воронку над сливным отверстием и таким образом быстрее опустошает ванну, чем если эту воронку разрушать и вообще не дать ей сорганизоваться. Никакого сознания, души и цели такому образованию как вода в ванной приписывать никто, наверно, не станет. Кроме, разве, сторонников панпсихизма.

Просто у материи есть такое свойство – как-то самоорганизовываться большим однородным массам в каких-то условиях.

Массы могут быть самые разные. Например, стая скворцов. Многие, наверно, видели, как они мгновенно меняют направление полёта. И всё это (живое, но не человеческое) по Поршневу не выходит из подчинённости ситуации. Та же имитативность…

В статье “Предискусство” (тут) я позволил себе объяснить, как Куценков, никому не нужные лунки, которым полмиллиона лет, аутизмом тех особей, которые не могли встроиться в имитационную деятельность изготовления каменных орудий. – И умеющие и не умеющие встроиться в общую деятельность – это всё та же встроенность в ситуацию. Как и молчание большинства в связи с выше упомянутым МЫ-необыченым-криком.

Всё, что есть подчинённость ситуации, есть подчинение принципу причинности. И только то, что противоречит принципу причинности, оказывается сознанием.

А такое противоречие возникает только в момент образования человека – когда внушению безволосой особи волосатым внушателем противопоставляется – может, и групповое у безволосых – контрвнушение, обездвиживающее – из-за неожиданности и неординарности – самого волосатого внушателя. – Всё. Тут появляется апричинность некая. Подчинение безволосого не условному рефлексу, расположенному в первой сигнальной системе этой особи, а и иному сигналу, расположенному вне первой сигнальной системы.

Переживание такого происшествия безволосыми с самим собою и есть сознание. До этого момента сознания во Вселенной не существовало.

То, что такой акт не противоречит закону самоорганизации материи не превращает этот закон в сознание.

Акт случился в Африке какие-то 200-300 тыс. лет назад.

До того предлюди (бесшёрстные и внушаемые из-за какой-то мутации), как и все высшие животные, исправно мёрли от невроза, когда случалось кому столкнуться с двумя противоположными стимулами. Например, один – подчиняться этому МЫ стада, другой – по внушению шерстистого внушателя отдать ребёнка на съедение стаду. Надо было – из-за той же мутации рождения недоношенных – чтоб лоб приподнялся наросшими там нейронами коры головного мозга… А этим “лишним” нейронам заняться поглощением возбуждения от противоположных стимулов… Чтоб однажды количество этих “лишних” нейронов перешло в качество… И особь перестала получать невроз и умирать… А “лишние” нейроны стали не лишними, а стали второй сигнальной системой, способной всё больше и больше тормозить первую сигнальную систему (причинную). Вторая стала способной творить царство Апричинности.

Первой осталось много чем управлять. Но второй тоже досталось много. Иные (йоги) даже научились приостанавливать сердце по своей воле. Но это – редкость.

В царстве Апричинности всё внутри организовано опять причинно (социально, исторически и т.д.). И те причины могут изучаться соответствующими науками со всякой приблизительностью. Как в химии, например, не надо каждый раз опускаться до квантовой физики с уровнями электронов в атоме углерода, обеспечивающими этому атому валентность то 2 (в угарном газе СО), то 4 (в углекислом газе СО₂). – Специфически химические закономерности улавливать можно на химическом уровне – положением о переменной валентности: при недостатке кислорода углерод двухвалентен, при избытке – четырёхвалентен, как показывает опыт (без никакой квантовой теории). Химический уровень можно назвать более лаконичным, чем физический. Он много чем физическим пренебрегает. И – ничего: вполне себе наука. То же с биологией относительно химии. И – с социальными науками относительно биологии.

А теперь – скачок.

Набоков, когда писал “Дар”, в 20-30-х годах, в глубине души не изжил юношеского мечтательного символизма. Как в этом ни стыдно было признаться.

А символизм – это ж противоположность приземлённому позитивизму, всё объясняющему якобы материалистично.

Тогда – издеваться над всякой материалистичностью. Над современником Витгенштейном. Над прошловековым Н. Г. Чернышевским. Всё-то у них ладно пригнано одно к другому. Пусть и с приблизительностью, необходимой для вышеупомянутой лаконичности (читать, как видите, надо с предельной концентрацией внимания).

Тогда, далее – издеваться над приблизительностью. Чернышевского. Не стесняясь простой тенденциозности (ну кто проверит?).

Я, зануда, проверил.

[Далее Чернышевский побуждает к прочтению (и подробнейше объясняет, почему) все 4 статьи Перевощикова.]

Но мы не знаемъ, почему изъ Риттора выбрана для перевода огромная статья “Географическое распространенiе верблюда въ Старомъ СвѢтѢ”; не можетъ быть и спору въ томъ, что написана она съ огромною учёностью; но предметъ ея слишкомъ специаленъ, и едва ли можно было удѢлять въ “СборникѢ ЗемлевѢдѢния” 140 страницъ изследованию о первоначальной родине и постепенном переселенiи одного животнаго. Намъ кажется, что лучше было бы избрать изследованiе болѢе общаго интереса – у Риттера нѢт недостатка в такихъ трактатахъ. То же самое должны мы сказать о статьѢ г. Щуровскаго “Ледники”. Если бы автор изложил теорию Агасси и другихъ относительно значения ледниковъ в измененiи поверхности земного шара, это имѢло бы общий интерес; но он ограничился простым описанiем состава и вида ледников – это не может имѢть для русских читателей такой занимательности, которая уполномочивала бы помѢщать обширную статью” (Чернышевский).

Очень даже дотошным и знающим подробности показал себя Чернышевский.

Ну – так поиздеваться над этим качеством великого просветителя:

Я совершенно случайно выбрал это место для проверки честности Набокова. Впрочем, его самого поймать на подлости не удалось. Набоков вывел в своём “Даре” персонажа-писателя, написавшего книги про Чернышевского и своего отца, исследователя Средней Азии. Набоков этому персонажу назначил нападать на материалиста и оптимиста Чернышевского. Как сыну своего отца он назначил этому писателю быть неравнодушным к верблюдам (это слово 10 раз встречается в романе) и, следовательно, злым на Чернышевского за разумно негативный отзыв о статье о верблюдах.

Моё занудство имеет оправдание. Будете смеяться.

Есть такой эссеист Генис. (Эссе – ругательное слово у учёных в области наук об искусстве, потому что это – безответственный жанр.) И этот Генис – так уж получается при ближайшем рассмотрении – что ни напишет, то оказывается ерундой. Почти всегда. На ерунду его глобально толкает разочарование в идее коммунизма. И вот он нападает на научность гуманитарных наук и на познаваемость мира, которым эти науки занимаются. Ну а тот мир не микро- и не макромир, где потрясающие изменения происходят в конца XIX века. – Самая лафа для спекуляций Гениса. Например:

"Чтобы совместить сырую реальность с лаконичным образом мира [вспомните о лаконичности в начале статьи], нам приходится постоянно избавляться от подробностей. За это в "Даре" Набоков ополчился на Чернышевского, который "не видел беды в незнании подробностей разбираемого предмета: подробности были для него лишь аристократическим элементом в государстве общих понятий"”.

И Генис спутал Набокова с его персонажем-писателем, и Генис закрыл глаза, что произведение того персонажа-писателя о Чернышевском есть "беспардонная, антиобщественная, озорная отсебятина” (хоть и тоже тенденциозное, но не без истины отношение ещё одного персонажа) и что относиться к тамошним словам можно только эстетически: как здорово можно озорничать против материалиста (хоть да, в глубине души Наобков-неизживший-символизм сам был против материалистов).

Злоба моя на ляп Гениса (подтвердившийся и тут) имела тот плюс, что я перечитал “книгу” о Чернышевском и получил от неё гораздо большее удовольствие (надо же – так тонко поиздеваться!), чем в первом чтении “Дара”, когда внимания приковывалось к истории любви этого персонажа-писателя к Зине.