С. Воложин
Лорченков
Художественный смысл
| Начинал с насмешки над литературностью. |
Море волнуется. Раз
Не читай чужих книг, никогда! Они сведут тебя с ума.
"Иисус из Сант-Тропе". В. Лорченков
Самое страшное для меня, если человек балуется пером. Не сердце у него лопнет – не излей он свое сокровенное и полуосознаваемое на бумагу (ну, или экран, или еще что), а так… Я-то нужен читателю лишь за открывание невольно сокрытого творцом (даже и от себя сокрытого). И если у автора не было сильной мотивации, то однозначно сказать, что он хотел сказать, мне вряд ли удастся.
Владимир Лорченков предупреждал меня, чтоб я оставил в покое его ранние опусы. Но я почему-то не послушался.
Уважаемый мой читатель, не согласитесь ли, что вот в таком абзаце есть подвох:
"Черт. Я был очень молод и решил не отходить от Раду до утра, пока он не напьется и не уснет где-нибудь. Боялся, что он спонтанно покончит с собой. Так оно и вышло, конечно, за исключением самоубийства. Но в кабинете мне казалось, что Раду в отчаянии. Даже глаза полуприкрыл. А ему, наверное, просто хотелось спать".
"Я-был" - романтик, чрезвычайно ценящий все необычайное, готовый увидеть необычайное в крайнем расстройстве Раду от поражения Снегура и победы Лучинского (необычно же – покончить с собой от результата выборов!). Но… "я"-повествователь, "я"-в-настоящем сажает в лужу другого "я", прежнего, романтика.
Это – в рассказике Лорченкова "Шеф, мы победили" из "Нескольких рассказов" (http://www.pereplet.ru/text/V.Lorchenkov-16.08.01.html).
Или самый конец этого же рассказика:
"- Я выиграл выборы, ты только послушай, я выиграл выборы… "
Правда же необычно – молоденькому журналисту всерьез переживать такое чувство. – Это с точки зрения "Я-был" - необычно.
А с точки зрения "я"-повествователя?
Это ж автор устроил (а повествователь приметил), что произносит эти слова в стельку пьяный человек. Который "глядел… влюбленно" на кого? На девушку, за которой, давеча, учась в университете, не ухаживал. И ведь не на нее смотрит, а в! В самую душу ей. Из своей души. Как дрозд, что кроме своего пения ничего не слышит, когда поет. Для "я-был" нет же ничего ценнее внутреннего переживания. Он – романтик. И за то достоин подножки со стороны "я"-повествователя.
В общем, то же самое в рассказике "Я – ночной редактор".
Начало:
"Стены, столы и освещение в кабинете были желтыми. Я как раз выгнал Мамалыгу – едва получилось, думал уж, проиграю. Проигрыш, он опасен. По редакциям каждый день ходят хроники – неудачники, которые зачем-то много пишут. Я тоже много пишу, но мне платят за это зарплату. К тому же, удовольствие, да, удовольствие, которое я получаю от процесса написания, ни с чем не сравнимое, оно не лучше и не хуже секса там, или выпивки, просто – другое".
Не искусство для искусства важно как таковое, а "удовольствие… от процесса писания". Феномен внутренней жизни ценен. А на внешнюю – плевать. Вон, Мамалыга. На внешнюю ориентировалась. На большие заработки журналиста. По сравнению с учительскими. А что вышло?
Это с точки зрения "я-был".
А что ему, этому не от мира сего, подстроили автор и "я"-повествователь? Подкузьмили ж ему вляпаться в неприятное, в общем-то, ночное дежурство? К девушке ж своей планировал пойти "я-был". Вчитайтесь, почему не смог пойти? Почему и кушать не смог? Почему спасаться стало надо процессом писания? Ночью. – Потому что вляпал-без-"ся" его во ого какую внешнюю жизнь повествователь: в морг. Опростоволосил-без-"ся" в аморализме, круто говоря, романтика. – Будет теперь (или когда-нибудь) герой безэмоционально относиться к стараниям Мамалыги выбиться из послеперестроечного нищенства учительского? К мукам недофинансирования морга? К журналистскому разбою: "к людям, нужно относиться как к нефтяной скважине с малым запасом нефти"?
Подножка романтизму и в рассказике "Олимпиада и груди".
Ну вот, например:
"Ах да, я же влюбился".
Надо ли объяснять подколку?
Или "Фантазер"… Там крысенок говорящий.
Лорченков пишет, что сочинил это а ля "Черная курица".
Но та лишь начинается нефантазией, а длится и кончается невыходом за рамки фантазии. Как и полагается произведению романтика.
А как кончает Лорченков?
"А еще он [говорящий крысенок] придумал, что я все это написал, и вас, и то, что вы читаете то, что он придумал".
Смеется же повествователь.
А про "Морской этюд" я вообще забыл, размышляя о Лорченкове.
И получалось, что "Несколько рассказов" это прощальное помахивание рукой романтизму автора, пошедшего – ну куда после романтизма? – к реализму.
(С этих рассказов я начал знакомиться с Лорченковым.)
Но следующим для меня стал "Эйтела…" (http://www.pereplet.ru/text/Lor_1.html). Типичная вещь романтика. Как Макферсон когда-то в пику классицистской (первой волны) норме-античности создал мистификацию о найденных списках песен Оссиана, как Мериме в пику классицистским (последней волны) "теориям, поэтикам и системам" мистифицировал издание найденной "Гузлы". Жуть, мрак и дикость против надоевшего Порядка. Вот и у Лорченкова, получалось, – поэтизация наркодельца, беспринципного нового – не русского – цыгана, цыганских темных поверий. Против – чего? – заорганизованности тоталитаризма?.. И никакого подтрунивания.
Однако я был осторожен и спросил, что чему предшествовало. И Лорченков написал мне, что "Несколько рассказов" он сочинил раньше. И, мол, идеалов за душой у него так много, что... А "Эйтела…" - оглядка, мол, на Павича.
Павич же это, наверно, "Хазарский словарь"… Автор номинирован в 2004 году на Нобелевскую премию. ("Эйтела…" написан в 2000, но "Хазарский словарь" стал мировым бестселлером намного раньше.) Классика постмодернизма. Идеалов - нет! Кто как хочет – так и прочтет "Словарь", как случится – так и поймет. Нет истины!
И – я в тупике насчет эволюции Лорченкова.
Но тут вплыл в светлое пятно сознания "Морской этюд". Под Хемингуэя, по Лорченкову, он, мол, написан.
И тогда я понял, что и хемингуэевское получило свою дозу подколок. Мужественный герой, столп описанного в рассказике образования - любовной пары посреди дикой природы, обеспечивающий собственно жизнь этого образования (ловлей креветок), опущен: рынком, "куда надо было идти два километра", базой со столовой, "где кормили непритязательно, но порции давали большие". Мистические залеты: "Мертвые перешептываются", "во тьме… не было ни моря, ни песка", "море вот-вот начнет наступать, и они не заметят, как вода покроет всю землю", - прямо издеваются над презрением Хемингуэя к переоценке внутренней жизни. А бессюжетность, выражавшая у Хемингуэя асоциальность как все же социальный протест потерянного поколения, у Лорченкова тоже есть, но в ней совсем не просматривается, то ли выхолощенная по неведению, то ли подколки ради. И - нет того, во имя чего стоит протестовать. ("Идеалов нет!" что ли?)
С другой стороны, и "Хазарский словарь" можно воспринять не постмодернистским, а вполне имеющим идеал - романтический:
"Яростная образность. Некий бикфордов шнур, который должен, по перечислению всех образов, взорвать ваше сознание. Но на тот случай, если вы не дотянете до конца, взрывает его на каждом образе" (Владимир Гандельсман. Страсти слов. 1997. http://pages.sbcglobal.net/vladimirgandelsman/page20.htm).
Я перемешал цитаты из Павича и Лорченкова. Попробуйте, если не читали "Эйтелу…" и "Хазарский словарь", отличить, где чья.
"Они (люди) ненавидят друг друга, потому все одинаковы и с ними нет проблем". "Богу ведь все равно, что блестит там, на земле, лишь бы блестело и радовало глаз". "Создателю дороги твои намерения, но не дела". "…если земля не может простить своим сыновьям немного боли, то какая же она нам мать?". "…появились с Востока, гонимые жаркой тишиной…" "…манна с того дня сыпала с неба, не переставая – холодный снег, и южанам приходилось его есть, отчего они становились бледными и переставали спать". "Девочка пролила по отцу ручьи слез, так что муравьи, двигаясь вдоль этих ручьев, могли подняться до самого ее лица". "…в детстве приснилась ему синяя птица, унесшая ребенка под самые облака. Тогда он и увидел, что они хрустальные, и тот, кто высоко взлетает, так же рискует разбиться, как и несущийся вниз камнем".
Или вот:
"Июнь отравил землю колючим для горла пухом, и спасала их влажная ткань, которую обматывали на головы, по подобию бедуинов". "Города и веси наполнились людьми, пришедшими с востока, в пыльных одеяниях, с изодранными в кровь ногами". "…многие из них умирали в лесу, не долечив свои страшные раны. Люди подбирали их, и перед тем, как отдать земле, исцеляли им ноги, чтобы могилы не стонали от боли, и не страшили хлеб, что собирается взрасти".
Это "Три нити" (http://www.pereplet.ru/text/lorchenkov1.html), про которые Лорченков сообщил мне, что они написаны раньше и "Нескольких рассказов", и "Эйтелы…".
Можно ли серьезно относиться к такой романтической экзотике (написано красочно о… страшенном бедствии, всесторонней катастрофе в Молдавии после развала СССР; как Рубенс – после поражения Бельгии в борьбе с Испанией – писал счастливыми красками мучения святых)? Можно ли, если этот романтизм (или барокко? - романтики, впрочем, считали себя наследниками Рубенса), - если этот вот-вот сочиненный, а ля казни египетские библейские, миф вдруг перебивается журналистской информационной сухостью: "То было жаркое лето палящего 2000 года". Или: "Президент Академии наук Молдовы в своем выступлении основной проблемой, с которой сталкивается в настоящее время его научное учреждение, назвал отток высококвалифицированных научных кадров. За год работу покинули 786 человек с научными степенями. Средняя зарплата сотрудника с ученой степенью составляет 27 процентов стоимости минимального потребительского бюджета". Или: "В детских специализированных учреждениях сложилась катастрофическая ситуация - детям нечего есть. Маленькие пациенты интерната в Бодиченах год не ели мяса и молочных продуктов. В Брынзенском интернате четвертый день нет хлеба. В Кочиерах на 350 детей приходится 35 пар сапожек и ботинок".
Или эти выписки из кулинарных советов, как поступать с субпродуктами, чтоб они стали съедобными.
Сердце ж кровью обливается у автора. Он издевается и над романтизмом и над писателями, способными писать в ТАКОЕ время.
Но кончается вещь все же во вполне граждански-романтическом духе:
"Хочу вырастить для нас новую землю".
Море волнуется. Раз… Два…
Колебалось мировоззрение Лорченкова. Он как литератор начинал с насмешки над литературностью, над тем или другим стилем. Так, кстати, начал и Пушкин (см. http://art-otkrytie.narod.ru/pushkin3_2.htm). И так же перешел к гражданскому романтизму. (Каким явил себя и Мериме перед революцией 1830 года.) А Лорченков пришел к "Эйтеле…".
Что было дальше, я не смотрю. Мне было важно разобраться с началом, раз уж я на него попал.
Согласится ли с этим автор? Вряд ли. Потому что он настоящий. Значит, творит всем организмом, в том числе и подсознанием. То есть ему в принципе не дано отдать перед самим собой объективный отчет о себе. Свой голос не узнаешь, если услышишь его воспроизводство.
И не в том дело, что мне жаль логичности, которой я достиг в объяснении раннего Лорченкова и которая подвергнется удару, если он станет возражать. Я в принципе не обращаю внимание на возражения авторов. Но… Все же хотелось бы, чтоб он не возразил.
26 сентября 2006 г.
Натания. Израиль.
Впервые опубликовано по адресу
http://www.pereplet.ru/volozhin/7.html#7
| На главную страницу сайта | Откликнуться (art-otkrytie@yandex.ru) |