С. Воложин

Четвертая интернет-часть книги “Сквозь века”

Может ли быть интересен разбор романа XVIII века? Сегодня - да. Речь пойдет о первом английском сентименталистском романе - “Векфилдском священнике” Оливера Голдсмита. А сентиментализм был реакцией против просветительского культа разума, который оказался в условиях первичного, дикого капитализма - с точки зрения реакции на эту дикость - культом бессовестного эгоистического расчета. У нас же сейчас как раз такой капитализм и реставрируется.

Но,- скажете,- роману уже больше 200 лет. О нем писали - не меньше. Откуда у вас, завзятого интерпретатора, пафос о нем писать? Он уже весь, наверно, до последнего слова истолкован и объяснен. - Во-первых, не до последнего слова. Хоть я очень и очень далеко не все, написанное о романе, читал (тем более, что он - факт английской литературы, а я с английским не в ладах), я чувствую, что белые пятна остались, не объяснены должным образом даже первые слова романа. Вернее, первые слова авторского, так он его назвал, “Предуведомления” к роману. Вот эти слова:

Вы себе представляете хрестоматийно известного писателя, так халатно относящегося к творчеству?

Голдсмит, правда, тут же, после процитированных парадоксальных слов, загладил впечатление:

Но все-таки, все-таки...

Так вот как минимум этот-то нюанс,- да и еще найдется десяток-другой,- глубоко, я чувствую, никем не объяснен. А я смогу. Потому что вооружен приемом Синусоиды.

Этот прием я буду прояснять в ходе разбора “Векфилдского священника” в частности и сентиментализма вообще.

Обыденное сознание связывает сентиментализм с чувствительностью и слезливостью то ли автора, то ли читателя, то ли обоих. И если связать такое представление, опять же - на обыденном уровне, с разочарованием в разуме, представшем в качестве расчетливого эгоизма, то и тут все понятно. Кому-то удается в условиях первичного капитализма рассчитывать поступки хорошо, и он побеждает в жизненной гонке за успехом. Другому не удается рассчитывать хорошо, и он катится в отбросы общества. Отбросы, не иначе, ибо такое общество контрастное. Этот другой, может, оправдывая себя, из понятия “хорошо рассчитывать” исключает для лично своего употребления аморальные ходы и укоряет победителя толстокожестью. Ну, а тот, в ответ - укоряет побежденного чувствительностью. Другой соглашается и, от обиды на неудачу и от ужаса положения, в каком он оказался,- плачет. Все на месте: чувствительность и слезливость.

Причем это удел 9/10 населения. Ибо именно 1/10, говорят нам теперь, только и способна быть предпринимателями. Во всяком случае, преуспевающими. По крайней мере, в первичном капитализме (в наипоследнейшей - послерузвельтовской, что ли формации этого “изма”, где есть многочисленный средний класс, соотношение удачников и неудачников, видно, другое). Но мы с Голдсмитом пока интересуемся первичным, диким, по преимуществу разбойничьим.

Так вот и здесь - в катастрофическое состояние, оказывается, попадают не 9/10 народа, а меньше. Хоть в Украине (и России) и пошла на убыль численность населения, но это еще не мор. В России, говорят по TV, отношение теневых доходов населения к законным равно 2:1, а в Украине 5:1. Практически все в той или иной степени воры и разбойники, обманщики и иные закононарушители и кое-как да выживают. Да и состояние законности способствует закононепослушанию и покрывает всех, правда, лучше - крупных воров.

В общем, до антикапиталистической революции еще очень далеко.

Но многим и многим душепротивно состояние практически вошедшего в норму плутовства, воровства и разбоя. Довольно многим хотелось бы демонстративно уйти подальше от жизни, недемонстративно имея все же какой-то источник существования.

Вот из подобного умонастроения двести с чем-то лет назад в Англии и родилась одна из фаз сентиментализма в искусстве. Материальной базой творцов этого сентиментализма явилась их какая-то, пусть случайная, все же обеспеченность, а социальной базой их идеала была пока еще отсталость английской деревни: во многих местах тогда еще оставалось натуральное хозяйство и свободные мелкие землевладельцы, йомены. Глядя издали, сентименталистам казалось естественным “бежать” в своих произведениях из безнравственного города в идиллическое село.

Это Томас Грей. “Элегия, написанная на сельском кладбище”. 1751 год.

То не беда, что на фоне кладбища развернул Грей свои образы. Говорит-то он в своей элегии о жизни. О скромной и тихой, мирной и нравственной жизни в селе.

О ней же говорит и Джеймс Томсон во “Временах года” еще раньше, в 1730 году.

Вот то же, вроде бы, воспевает и Голдсмит пером своего героя, священника Примроза, с четвертой главы оказавшегося живущим вовсе не в Векфилде (как по названию романа из тридцати двух глав), а в оставшейся для нас безымянной деревне, где, по бедности, он, хоть и священник, занимается сельским хозяйством, сам, с семьей:

И дальше идет сравнительно подробное описание их досугов и увеселений.

О работе же - только процитированные пять слов: “обычные наши работы” и “свои труды”. Длительные, надо заметить. Если от восхода до захода солнца летом 16 часов, так что-то подозрительно мало сказано об этом существеннейшем отрезке жизни.

Тот же мизер о труде у Примроза в следующей главе, как, впрочем, и в еще двух случаях на всю книгу, где заводится речь о сельской работе.

Опять о трудах три слова, а о веселье - остальные все. И потом - это слово “зато” в последнем процитированном предложении... Взгляд на сельскую жизнь - явно со стороны. Оно, конечно, и у Томсона с Греем в общем так же. Но Голдсмит своего Примроза поставил, похоже, в нарочито ложное положение. Вся священникова семья и сам Примроз не в меньшей степени вовсе не нацелены на умиротворение своей небогатой жизнью в безымянном селе, вопреки их собственным утверждениям.

Или посмотрите, почему Примрозы вообще из города Векфилда попали в деревню. Вроде бы, из-за того, что все их состояние, отданное какому-то купцу в рост, пропало, т. к. купец обанкротился и сбежал. Вот прямые слова священника:

Кто и в чем Примроза бы ущемил, останься он, обедневший, приходским священником в Векфилде?

Значит, из-за возможного уязвления тщеславия бежал Примроз. Пусть не своего лично, но мы уже знаем, что верить на слово ему нельзя. Он приводит модные сентименталистские причины: “не поступается он своими нравственными правилами”. А на самом деле он как раз ими поступается. Он уезжает в деревню из тщеславия: там он и его семья будут равные среди равных - в почти бедности.

Судите сами, здесь один из тысячи недостатков романа (эта нечеткость образа главного героя) или здесь достоинство (на самом-то деле люди и не бывают прямые, как палка).

А Голдсмит, оказывается, намутил, или лучше сказать - углубил, еще больше. Его Примроз, живя еще богатым в Векфилде, обманывал себя, будто он живет, подобно модным сентименталистам, скромно, - обманывал, откупаясь перед своей совестью довольно крупной благотворительностью:

Останься он жить в Векфилде, ему бы пришлось с благотворительностью покончить. И как бы он тогда себя обманул насчет скромности? А в деревне - можно? Там не 35, а 15 фунтов доставлял приход. Или Голдсмит опять сотворил некий недостаток сюжета? А может, это опять не недостаток, а реалистическое изображение непоследовательного Примроза, обманывающего самого себя?

Почему я все говорю о самообмане? - Это ультратонкая материя.

Сказать, что умиротворенный скромный сентиментализм есть результат разочарования просветителя в разуме, это сказать слишком общо. На самом деле скромный сентиментализм отталкивался еще и от какого-то другого искусства, менее скромного, воинствующего. Им в Англии являлся такой же нормативный, то есть заведомо знающий правду, как и сентиментализм,- ранний просветительский классицизм.

Вот его образец - финал “Баллады” Дж. Гея:

Юница предельно активна. Она не много не мало - жребий свой бранит. Ее смерть, хоть и не сермяжное самоубийство, но создает впечатление, что это что-то прямо самовольное. Перед нами трагедия. Герой гибнет, а дело его остается жить: вера в разумно устроенный мир. Тут веет прямо замахом повлиять смертью на общественное мнение (если порядок вещей в природе включает в себя и порядок вещей в обществе - общественное мнение). Значит, не индивидуалистического толка тут идеал.

И если идеал таких воителей, как Гей, идеал, мыслимый как немедленно достижимый в результате бурного активизма, если такой идеал терпит в обществе крах, то что начинают исповедовать несгибаемые недавние его последователи? Они своими чаяниями из обманувшего их надежды, ставшего непереносимым до мерзости, настоящего устремляются аж в сверхбудущее.

Посмотрите на стихотворение Александра Попа “Умирающий христианин”. Насколько плохим должен предстать мир и насколько необорима должна быть вера в хорошее, чтоб найти все же выход!

И автор грезит о сверхбудущем, может, неземном:

Так вот от какого бунтарского искусства отталкивался скромный, так назову его, сентиментализм Томсона и Грея, мудро понявших, что плетью обуха не перешибешь и жить - надо и даже можно, соединяя несоединимое, “высокое” - с “низким”, общее - со своим, коллективизм - с индивидуализмом.

Не так ли очень зажиточный Примроз в Векфилде холит в себе остатки коллективизма: благотворительствует, не держит помощника и воинствует кое в чем?

Примечание к книге по поводу Уистона сообщает:

А раннее христианство было поборником равенства людей. И именно под таким флагом совершалась в Англии революция предыдущего, XVII века, сделавшая на какое-то время страну республикой.

Так вот, не в пример лирическому герою Томсона и Грея, Примроз у Голдсмита вовсе не умиротворен в своем соединении несоединимого.

Трусил, видно, Примроз быть во всем последователем Уистона и в своем ренегатстве тихо подкусывал поборников справедливости:

Конечно же, не “всю жизнь” Примроз был такой практично-приземленный. А если и “всю”, то одновременно в подсознании его жил и антипод. Смотрите, я продолжу цитату:

[не любви]

Прямо сарказм прорывается! Откуда он? Не от загнанного ли в подсознание “высокого” в себе?

Верьте теперь следующему абзацу:

И верьте всей первой главе, живописующей в сущности “низкую” жизнь в Векфилде.

Почти все в мемуарах священника ложь, вероятнее всего - неосознаваемая. И скромная жизнь его в Векфилде - ложь. И потому-то он взорвался:

[На увещевания родственника не слишком в публичном диспуте напирать на духовника Уилмота, желающего жениться в четвертый раз, Уилмота, согласного на брак со своей дочерью старшего сына Примроза, Джорджа, и еще не знающего о банкротстве примрозовского купца.]

И то, что Голдсмит без снисхождения выдал нам Примроза в его внезапном мальчишестве, показывает, что автор первого сентименталистского романа конечно же не является сторонником экстремистских идеалов Гея, Попа и Юнга, будь они классицистские или сентименталистские. А то, что Голдсмит Примроза в мальчишество все же ввел, показывает, что и от умиротворенных Томсона с Греем Голдсмит тоже отличается.

Впрочем, мы отвлеклись на ультратонкие материи, породившие “скромный сентиментализм”, и имеем еще слишком мало доказательств того, что Голдсмит во время создания романа не был “скромным сентименталистом”. Поэтому продолжим-ка наше медленное чтение.

Или вот вам идиллия - через несколько строк после процитированного:

Замечательно! Но если продолжить - там начнутся опять подвохи неистощимого на них Голдсмита.

[Впоследствии именно из-за того, что она соломенная, а не черепичная, она, в загоревшемся доме, чуть не погребет под собой примрозовых малюток Дика и Билла. Правда, лишь чуть не погребет, и тем больше у Примроза будет радости и “убеждения, что всякое состояние таит в себе какие-нибудь, ему одному свойственные, радости”. Так, погорелец - рад... спасению детей. Впрочем, и в том я вижу усмешку Голдсмита.]

[Это уже тщеславие. Нигде не сказано, что они способны украсить. Тем более что?- святую простоту выбеленных стен деревенской хаты. Такие потуги кончились тем, что Примрозы заказали огромный семейный портрет, который не проходил ни в одни двери и стоял в летней кухне, занимая целую стену - в том самом месте, где живописец натянул холст на подрамок. Усмехается этому их промаху, правда, и сам рассказчик, священник Примроз. Но Голдсмит вряд ли тем способствует тому, чтоб мы с серьезностью отнеслись к мемуарам этого священника.]

[Не кажется ли вам, что изворотливый священник просто демонстрирует словоблудие, а Голдсмит его тихонько подставляет?]

...К тому же содержалась она [кухня] в образцовом порядке: блюда, тарелки и медные кастрюли были вычищены и натерты до блеска и стояли по полкам сверкающими рядами...

[На какую-то торжественную оду кухне нацеливается Примроз? - Нет. Он мягче и сложнее.]

Слова, слова... Требовал и глаз, и все остальное, требовали все Примрозы, даже и сам священник, что подтверждается дальнейшим сюжетом (Примроз отказал совсем необеспеченному, но работящему и вообще во всех отношениях замечательному мистеру Берчеллу,- отказал в руке младшей дочери; пустился на всякие ухищрения, чтоб заставить отъявленного развратника соседа-помещика Неда Торнхилла просить руки его старшей дочери). И в повторном чтении вы уже не станете доверять, что перед вами воспевается сентименталистский идеал скромного существования.

Наоборот. Вы усмешку в адрес умиротворенной идиллии увидите в иных сценах более чем скромного, а попросту бедственного существования.

Вот утро следующего дня после побега из дома старшей дочери, Оливии, с соблазнителем:

Ах, как будет хорошо! И вот это “хорошо” случилось. Оливия, перенесшая еще как-то представленный ей гарем в доме Неда Торнхилла, не перенесла того, что он ее саму вскорости предложил своему другу, и ушла; священник вернул ее в семью и запретил жене ее укорять; да еще разнесся и подтвердился слух, что Нед Торнхилл женится на богатой красавице. И - перед нами сцена, как погорельцы (я уже упоминал, что у них сгорел дом, перед возвращением Оливии) пытаются жить и даже веселиться:

Стихи неслабые, и введены, чтоб усилить впечатление, и я достаточно сентиментальный человек и способен расплакаться в чувствительном месте повествования. А это - для меня таковым не оказалось. Почему? Потому что Голдсмит заставил Примроза в своих мемуарах так поперебивать историю Оливии, что эта часть романа может показаться крупной ошибкой автора. Судите сами.

Ну, отправился Примроз на поиски сбежавшей Оливии, а на его пути, естественно, понаставлены были люди Неда Торнхилла, посылавшие его по ложному следу. Ну, заболел в дороге от всех передряг немолодой священник - и это естественно. Все - отвлекает от драмы с дочкой. Ну, естественно, что через какое-то время, выздоровев, герой успокоился, даже и не найдя дочь (она-то счастлива с любимым, так он вправе думать). Но уделять полглавы, называемой “Отец отправляется на розыски дочери, дабы вернуть ее на стезю добродетели”, вопросам театральной моды и портрету современного театрального зрителя!..

Пусть сам по себе театральный поворот сюжетно оправдан. Перед отъездом семьи из Векфилда старший сын Джордж был отправлен в Лондон для устройства своей судьбы. Та не сложилась. Он поступил в труппу бродячих артистов и вот - встретился на большой дороге с отцом. Но, занимаясь после всех передряг мемуарами, надо было Примрозу уделять столько места диалогу о театре с одним из бродячих артистов?

Или естественный рассказ сына о своих неудачах... Какой он длинный! Сколько там нагромождено!! И как бегло рассказано! Будто мемуарист (а на самом деле Голдсмит) намекает: “Ай, все это ерунда. Не обращайте внимания”.

А этот анахронизм всего, происшедшего с Джорджем (там событий хватает на несколько лет, не меньше), с тем, что происходило с остальной его семьей с момента расставания с ним в Векфилде и до встречи (несколько летних месяцев)...

Когда слушаешь - говорят: уши вянут слушать. А тут что сказать? Вот уж, воистину, в романе “тысяча недостатков”.

А еще история драмы сбежавшей Оливии перебита большой главой, почти целиком посвященной политическим воззрениям Примроза (в дороге и на промежуточном отдыхе люди разговорчивы с чужими людьми). Но... Примроз эти серьезнейшие свои взгляды излагает, как оказалось, дворецкому (считается само собой разумеющимся, что дворецкий не может ориентироваться в политике),- дворецкому, который в отсутствие хозяина разыграл роль помещика. Пассаж!

И весь ужас происшедшего с Оливией у Неда Торнхилла дан в пересказе. Тоже беглом.

И после этого - быть чувствительным читателем ее драмы и умиротворения? Нет, Голдсмит не был поэтом умиротворенного сентиментализма.

Но и сказать, что совсем не уважал такой сентиментализм, тоже нельзя. Тонкая бестия этот Голдсмит!

Вот Нед Торнхилл за то, что священник отказывается принять приглашение на свадьбу с соперницей священниковой дочки, и вообще, за строптивость, упек Примроза за долги в тюрьму, а там - шум и веселье старающихся забыться заключенных.

[Примроз менее грешен, а те - более, и не покаялись.]

В камере оказался старый знакомец. Он достал священнику соломы, поделился с ним постелью, и... Похоже, что хоть эта глава оправдывает свое название - “Никогда не следует отчаиваться; утешение приходит к нам при любых обстоятельствах”:

Грех думать, что и здесь неправда. Правда! Умиротворенный скромный сентиментализм выразил действительно существующий момент в жизни человеческого духа.

Но - лишь момент. И для Голдсмита в 1766 году время такого сентиментализма прошло.

Поэтому он припас для него под конец романа целый букет насмешек.

Это проповедь Примроза в тюрьме, проповедь полулежа своему сыну Джорджу и другим заключенным. Он готовится к смерти. Он угасает от изнеможения душевного и физического. Оливия умерла от горя. Младшая дочь, Софья, украдена, как потом оказалось, тем же Недом Торнхиллом. Старший сын в этой же тюрьме ожидает смертной казни за то, что вызвал на дуэль обидчика Оливии и смертельно ранил одного из четырех его слуг, высланных им на место дуэли вместо себя. К тому ж у священника вот-вот будет гангрена на руке, обожженной во время пожара, когда он спасал младших сыновей (а в тюрьме не лечат, еще хорошо, что дали приют здесь же, в тюрьме, остальной семье). В общем, те еще “прелести” жизни, из которой лучше всего - уйти. И вот он готовит себя и сына к этому уходу.

В чем-то похоже на цитировавшегося “Умирающего христианина”? - Да, нет. Уж очень тут тихо и плавно. И тут - умиротворение, вернее, томная меланхолия. Тут, как у Томсона в конце “Гимна”:

А еще ж он “недостатков” подсыпал. Как, например, священник мог оказаться ложным, когда у Неда Торнхилла это был проторенный путь:

“...он венчался уже не раз с помощью все того же священника; и таких жен у него шесть, а то и восемь...” - говорила Оливия в XXI главе; но только случай с Оливией оказался законным. Как мог Примроз поверить, что Нед Торнхилл требует его, именно его разрешения на брак с богатой невестой, когда у того был свой капеллан, на все готовый? Как этот Нед вообще смог посадить Примроза в тюрьму за арендный долг, когда в IV главе, я цитировал, написано, что земля приобретена у прежнего священника за сто фунтов? Ну и так далее.

Но, может, самой этой невероятностью скопления случайностей Голдсмит хотел не посмеяться над умиротворением как философией жизни, а... Может, он хотел намекнуть, что только в книге, мол, и возможно спасение сброшенных на самое дно? Может, потому, выпячивая книжность, он и напортачил во многих местах в своем романе? И, может, этот роман - призыв к состраданию! Тогда он вписывается в обыденное представление о сентиментализме и пусть не слезы в читателе вызывает, но, по крайней мере, тяжелые размышления о несправедливости жизни для некоторых...

Сравнение с другим хрестоматийным произведением Голдсмита, “Покинутой деревней”, показывает, что предположение наше несостоятельно.

Риторические вопросы, как известно, не требуют ответов. Все и так ясно. Но мы еще со школы помним про огораживания в Англии. С общинной земли богачи крестьян сгоняли ради пастбищ для овец, а не как у Голдсмита: “вольный выгон огорожен и чадами богатства уничтожен”. Овцы нужны были для шерсти, шерсть - для мануфактур, а изгнанные с земли крестьяне нужны были для тех же мануфактур уже в качестве неимущих и на все согласных рабочих, тех, кого во всей поэме Голдсмит упоминает лишь мельком, одной строчкой:

Это все же кое-что, а не полное падение юницы.

Так зато нам и виднее из исторического далека. А Голдсмиту - нет, и он нагнетает. И раз нагнетает - это уже тенденциозный сострадательный сентиментализм.

И он возник уже в другую эпоху, когда деревня даже издали, даже сентименталистам перестала казаться идиллической, когда покинутых Обернов стало большинство, а еще не затронутых капитализмом - меньшинство. И неважно, что Голдсмит не совсем разбирается с делами вокруг села.

Неважно так же, что не так уж много времени прошло между написанием “Векфилдского священника” и “Покинутой деревни”: всего четыре года. Огораживание - был процесс медленный в Ирландии, откуда родом был Голдсмит. Но она была далеко. И раз покинув свою деревушку, он никогда туда не возвращался. А в Англии все шло гораздо быстрее, и четыре года могли разделить эпохи. Да и могло даже до умницы Голдсмита какое-то время не доходить вроде бы очевидное, а потом вдруг дойти и претвориться в произведение сострадательного и тенденциозного сентиментализма.

Но, что если есть тенденциозность уже и в романе?

Иногда кажется, что есть.

Сюжет романа представляет собой цепь, подозрительно состоящую из одних только неумелых предпринимательских акций одного за другим всех членов семьи Примрозов, считающих себя хорошо подготовленными к “военным” действиям на “фронте” борьбы за жизненный успех, в этой войне без правил, войне всех против всех. Причем Примрозы ханжат, даже перед собой, что они придерживаются чести, правды и добра.

Вот - мать семейства, Дебора Примроз:

А позже - пустилась во все тяжкие, чтоб “поймать” на красоту Оливии мерзавца Неда Торнхилла:

[фермером Уильямсом, действительно к ней сватавшимся было]

...Немного потребовалось усилий, чтобы разжечь его [Уильямса] былую страсть, и на второй или третий вечер они встретились с мистером Торнхиллом в нашем доме и обменялись яростными взглядами. Впрочем, Уильямс платил аренду исправно, и посему помещичий гнев не был ему страшен. Оливия же, со своей стороны, великолепно разыграла роль кокетки (если можно назвать ролью то, что являлось ее подлинной сущностью) и выказывала новому поклоннику самое нежное внимание”.

И был назначен день свадьбы с Уильямсом, и оставалось до нее лишь четыре дня - и Оливия сбежала.

И только ли любовью надо объяснять себе побег Оливии из дома, если она не убежала от Неда на следующий же день, после того, как он представил ей свой гарем? - Конечно, здесь не только любовь, а еще и далеко не благонравный расчет (понимаемый, как благонравный):

“...Она [жена] заметила, что среди наших знакомых... можно насчитать немало вольнодумцев и что тем не менее все оказались превосходными мужьями, не говоря о том, что она знала девиц, которые выйдя замуж за вольнодумцев, так искусно повели дело, что мужья их вскоре превратились в самых добрых христиан.

Средний сын, Мозес, был натаскан на спорах. И что?

А сам прехитрый священник?

И каковы результаты его разведки? Он пошел на поводу у своей жены и дочки и встал на тропу охоты за Недом. И никакие ошибки-предзнаменования по ходу той охоты его не остановили и привели к краху.

И если неизбежно все плохо кончается, когда плохо пригодные для бесчестной игры низы, принявшие правила нечестной игры, рвутся наверх, то, может, Голдсмит хотел читателей разжалобить? Может, это тенденциозность - так губить и губить не таких уж плохих, по большому счету, людей? Может, здесь, в романе, такая же тенденциозность, как и в “Покинутой деревне”?

Однако, как тогда объяснить ту беспощадную трезвость и хоть сочувственную, но насмешливость, что сквозит в каждой странице текстов о поражениях несчастных соискателей лучшей доли?

Нет. Тут не сострадание. Повторяю: до сострадания тогда, в 1766 году, большая английская литература еще не дошла.

И в 1768 году, и современнику Оливера Голдсмита, Лоренсу Стерну, собрату по разочарованию в экстремистском сентиментализме Юнга и в скромном сентиментализме Томсона и Грея,- тоже еще было не до сострадательного сентиментализма. Стерн тоже еще осматривался.

...Не случайно рассказ о поездке Йорика в Версаль, где он надеялся угодничеством и низкопоклонством добыть себе иностранный паспорт, стоит рядом с историей продавца пирожков, который стойко переносит выпавшие на его долю невзгоды, не теряя собственного достоинства. Благородство одного резче оттеняет душевную слабость другого.

Не случайно рассказ о нищем попрошайке, который лестью выманивал милостыню у женщин, предшествует рассказу о поведении Йорика, пользующегося методом нищего в светских салонах.

Не случайно нелюбезному поведению Йорика, отказавшегося уступить место даме в последней сцене романа, предшествует описание радушия и гостеприимства простой крестьянской семьи.

Не случайно прекраснодушный порыв Йорика, пытающегося освободить запертого в клетке скворца, завершается спустя несколько страниц рассказом о дальнейших приключениях злосчастной птицы, обнаруживающим эфемерность благородных чувств героя книги.

Атарова, кстати, в своей работе показывает, что 200 лет Стерна неправильно понимали. Так надо ли удивляться, если, с моей подачи, окажется, что и Голдсмита 200 лет недопонимали?

Итак, мы отказываемся от недавнего минутного поползновения счесть “Векфилдского священника” произведением сострадательного сентиментализма. А что он не является проявлением “скромного сентиментализма”, то тоже мы несколькими способами уже установили.

Но, может, недостаточно? Может, все-таки здесь торжествует пафос томной меланхолии, убеждение в непрочности земного счастья? И потому ко всему, мол, нужно относиться спустя рукава... И к сочинению взаимосвязанных перипетий в романе: ну их, пусть не сходятся... И к невероятному стечению спасительных случайностей: ай, все пустое... И к поражению за поражением в потугах устроить жизнь получше: хорошо в любом положении... Как, впрочем, и плохо - в любом... Все - трын-трава!

Томас Грей. “Ода весне”

Не то же ль говорит Голдсмит в “Векфилдском священнике”?

Нет! Голдсмит не Грей. Грей - морализатор. “Скромный сентиментализм” вырос из нравоучительных од. А Голдсмит больно уж шутлив. И раз уж культивирует чувство, - поскольку сентименталист,- то даже буйство чувственности и эгоизм (тоже ведь чувство!) не обходит довольно любопытным вниманием своим, насколько это возможно, отдав перо высокоморальному мемуаристу, священнику Примрозу:

Не правда ли, тут есть тот нюанс, что надо, мол, отдать должное наглости, как таковой, в ее раскованности. Иначе зачем было заставлять священника в мемуарах вспоминать такие мелочи под видом подробнейшего отчета о том, как семейство вели в аморальность?

“- Нет таких удовольствий, нет таких радостей,- перебил меня [священника] мистер Торнхилл,- которых они [дочки священника] не были бы достойны! Ведь сами они словно созданы на радость людям. Что касается меня,- продолжал он,- то я обладаю изрядным состоянием; а как девиз мой - любовь, свобода и наслаждение,- то, если половина всего, чем я владею, способна доставить прелестной Оливии радость, я готов передать эту долю ей, не попросив взамен ничего, кроме дозволения присоединить в придачу самого себя!”

Предложить - кому?! - священнику, да еще в присутствии всей семьи и посторонних,- отдать дочку в содержанки, будучи уверенным, что если тот ни суть, ни форму не проглотит, так он, Нед Торнхилл, сумеет обратить все в шутку и в визитах в дом ему не откажут! Ей-Богу, так и слышишь: “Браво!” - голос Голдсмита в подтексте самого факта, что напечатан такой текст.

Конечно же, священник взорвался и, конечно же, Нед его нейтрализовал, не слишком даже поступаясь своими принципами:

А разве не получили вы удовольствие, читая, как Нед обкрутил Мозеса в диспуте на тему: религия есть дьявольский обман?

А как смакуются технологии объегоривания на ярмарке плутом Дженкинсоном сначала Мозеса, продававшего старого жеребца, потом самого священника, продававшего тягловую лошадь!

- Молодец, мой мальчик!- воскликнула она [жена].- Я знала, что ты их вокруг пальца обведешь. Между нами говоря, три фунта пять шиллингов и два пенса - это не так плохо. Дай же их сюда!

[А замысел был - купить верховую лошадь для выездов, чтоб достойно выглядеть перед соседями ввиду ухаживаний Неда за Оливией.]

Цитировать, как надули самого Примроза, когда на ту же ярмарку продавать тягловую лошадь и покупать верховую отправился он сам, я не буду: слишком длинно, хотя и занимательно. Сообщу лишь итог. Примроз оказался с чеком на предъявителя к мистеру Флембо, а тот его оплачивать отказался, так как подписан он был тем же почтенным Дженкинсоном, который его и Мозеса подбил купить очки.

Весело творится зло - и нам весело читать про это...

Слабо верится, чтоб это все было нравоучением: каждый сверчок - знай свой шесток, знай, что ты не годишься в плуты и пролазы, и потому оставайся на том низу, на каком оказался, иначе еще ниже окажешься, НЕ ДЕЙСТВУЙ!

Нравоучения ж - просты, не осложняются подтекстом, намеками, выводами по ассоциации. Так что, даже когда читаешь улыбчивое нравоучение моралиста,- чувствуешь напор автора. Вот конец шутливого, если можно его так назвать, стихотворения Томаса Грея “О кошке, утонувшей в вазе с золотыми рыбками”:

А феерическое падение Примрозов и еще более феерическое вознесение обратно и даже выше не способствуют нравоучению в духе Грея, в духе томной меланхолии и скромного сентиментализма.

Логическую стройность во взаимоотношения всех видов сентиментализма вносит упоминавшийся вначале прием Синусоиды. Синусоида это проекция на плоскость винтовой спирали. А спираль - геометрический образ диалектического развития: тезис вытесняется антитезой, а та - синтезом, в чем-то сочетающим тезис с антитезой. Затем цикл повторяется. И так - вечно.

Синусоидальный образ развития искусства известен давно. Но он еще не разработан в применении к идеалам, которыми руководствуются художники, субъективно выражая себя, меняющегося в изменчивом мире, а объективно - обеспечивая движение истории искусства. И совершенно еще не применяется такая тонкость, как инерционные вылеты вон с синусоиды на ее перегибах при движении по ней во времени.

Идеалы естественно распределять между полюсами: высокие идеалы и низменные идеалы. Поэтому естественно Синусоиду идеалов представлять себе разворачивающейся горизонтально, например, слева направо вдоль причинно-логической и временной оси. Синусоида - непрерывна, а вылеты с нее вон - как бы короткие отрезки продолжающихся, не сумевших завернуть левых полудуг взлетов и спадов волн. Вверху - как пена, залетевшая выше гребня волны, внизу - зеркально.

Так, если представить, что эмоции развратника Неда Торнхилла и плута Дженкинсона были выражены в специальном художественном произведении, и если захотеть поместить это произведение на Синусоиду идеалов, то куда б пришлось его поместить? - На нижний вылет вон с Синусоиды.

На верхнем вылете, естественно, по противоположности, оказались бы процитированные чуть не вначале “Умирающий христианин” Александра Попа и “Ночные думы” Эдварда Юнга (не на нижний же вылет помещать их с их устремленностью в небо).

У нижнего перегиба, перед вылетом вон и вниз, разместился б “Векфилдский священник”, если б Голдсмит отбросил от своего романа все, кроме первой главы, а в самой первой оставил бы лишь безбедную низменную жизнь Примрозов в Векфилде без священниковых завираний насчет скромности.

Перед верхним перегибом поместилась бы воинствующая трагическая “Баллада” Дж. Гея и трагическая песенка Оливии, если б она не была включена в высмеивающий ее контекст.

После верхнего перегиба - все здесь процитированное из Томсона и Грея. Типичный синтез высокого и низкого. Удовлетворение теми материальными благами, какие дала судьба, как бы мизерны они ни были, и, в то же время, несомненная духовность мудрого умиротворения.

На новую взмывающую дугу Синусоиды “ступила” бы “Покинутая деревня” (это именно ее последователи: не процитированные - из-за отсутствия подходящих переводов - Джон Лэнгхорн и Вильям Каупер, тенденциозно доводили читателя до жалости и сострадания).

А перед этой новой взмывающей дугой, у второго нижнего перегиба - “Векфилдский священник” Голдсмита и “Сентиментальное путешествие” Стерна. Реалистический сентиментализм. Всматривающийся беспристрастно во все перед ними выраженные идеалы и неудовлетворенный ими всеми. Смеющийся над ними и... незнающий, как же быть:

Это сцена среди апофеоза справедливости. Справедливость вершится прямо в стенах тюрьмы из-за того, что неудачник Берчелл оказался могущественным баронетом Уильямом Торнхиллом, якобы сказочно добрым человеком, явным исключением из правил. Потому “якобы”, что такова, в сущности, инерция молвы. Сам он, разорившись было от залетов доброты и снова разбогатев (разбогатев честно, но... не сказано, как), стал теперь добрым по расчету. Его собственное в том признание выглядит так (он говорит сам о себе в третьем лице):

Настолько разумнее, что Примрозов,- если объективно,- он спас потому, что в душе своей уже отдал свое сердце Софье, младшей дочке священника. А все остальные щедроты - обрамление.

Так что и тут подпустил Голдсмит шпильку.

Так как же быть? - Не дает роман ответа.

Призыв к массовому состраданию несчастным стучался в повестку дня общественного сознания, но в “Векфилдском священнике” еще не был осознан.

Конец четвертой интернет-части книги “Сквозь века”