С. Воложин

Есть такое красивое слово - эссе. Это жанр, характеризующийся свободной трактовкой какой-либо проблемы. Автор разбирается в ней, не заботясь о систематичности изложения, аргументированности выводов, общепринятости поднимаемых вопросов и т. п. И есть такое ругательство у ученых - эссеистика, признак деградации научного литературоведения. Эссе и эссеистика относятся к характеристике научных произведений.

Перед вами - нечто третье: научно-популярная вещь.

Здесь используется не принятое пока научным сообществом развитие известной идеи о спиралевидной (или синусообразной) истории искусства и этим брошюра напоминает эссе. Зато аргументированность открытия художественного смысла романа здесь, может, беспрецедентна (ведь надо противостоять чуть не 300-летней истории его истолкований и многолетней, еще совковой, традиции избегать,- не только для этого романа,- истолкований вообще: люди, мол, умные, сами идею произведения понимают - это раз, два - вдруг истолкование окажется не в русле господствующей идеологии, три - просто легче, если говорить об идее произведения, не опираясь на множество его элементов, именно множество, потому что парой-другой можно доказать все, что угодно). Так что на аргументированности здесь сделан упор. Ну и систематичность изложения в брошюре налицо, вынесена даже в подзаголовок, не говоря уж, вы увидите, о непорядковой (более сложной) нумерации самоощущений Робинзона Крузо.

Несмотря на эти научные признаки вещь рассчитана на широкий читательский круг. Я бы ее даже отнес к рубрике “популярное литературоведение”, помня, что критика-то является частью науки, называемой литературоведением.

Кто не читал “Робинзона Крузо” Даниэля Дефо, кто им не зачитывался, не восхищался?! И так было всегда. В течение года первого появления книги в Англии она переиздавалась четыре раза. А потом был победный поход изданий по годам, векам и странам, по сердцам и памяти человеческой.

И вдруг я читаю Урнова 1982 года:

“Возьмем “Приключения Робинзона Крузо”. Несмотря на успех у современников, сам Дефо считал, что поняли его неправильно: все с удовольствием и увлечением читали о приключениях человека на необитаемом острове, но никто не хотел обращать внимания на довольно сложную символику чисел и всяких намеков, иносказаний, разбросанных по всей книге. Почему, например, основные события в судьбе Робинзона падают на 30 сентября? Случайно ли он потерпел крушение в 1660 году? А кто его знает!

Комментаторы до сих пор не могут до этого докопаться.

А почему Робинзон провел на острове двадцать восемь лет, не больше и не меньше, а именно двадцать восемь?

Только в самое последнее время стало ясно: вынужденное отшельничество Робинзона на своем Острове Отчаяния это эпоха так называемой “реставрации” (1660 -1688), во время которой таким, как Робинзон, неуютно было в Англии, вот персонаж Дефо и “отсиделся” на острове.

Выходит, прославленную книгу в самом деле не поняли...”

Я поспорю с Урновым. Робинзон и до Острова Отчаяния “отсиживался”- в Бразилии, на остров попал не в год начала “реставрации”, а в 1659 году, покинул его тоже не в год конца “реставрации”, а в 1686 году, отсутствовал в Англии не 28, а 35 лет, и, наконец, Урнову безусловно известна критическая литература о романе и, в частности, что писал Аникст в 1957-го году и с чем не поспоришь:

“...книга писалась не для детей. Когда она появилась в свет, ею зачитывались взрослые, и не только те, в ком сохранялась юношеская жажда необычного, но и зрелые умом люди, выдающиеся мыслители. Люди самых разных вкусов и интересов находили нечто значительное в незамысловатом, казалось бы, повествовании Дефо. “Робинзон Крузо” вобрал в себя философию своего времени и, в свою очередь, послужил истоком глубокомысленных философских и социальных теорий. Книга Дефо оказала заметное влияние на общественную мысль XVII столетия, философы увидели в ней выражение определенной концепции отношения человека к окружающему миру. Политические экономисты основывали на примере Робинзона теорию возникновения производства. Педагоги разрабатывали теорию воспитания, опираясь на жизненный опыт Робинзона Крузо”.

Безоснователен, выходит, Урнов 1982-го года. Но, хоть я с ним и спорю, я утверждаю, что слова его верны по сути и прав сам Дефо: книгу поняли неправильно.

Г Л А В А 1

Смотрите, с чего начинается роман:

Которые,- добавлю от себя,- как в конце концов оказывалось, сверхвыгодны.

Вот между этими прямо противоположными оценками: “бредни” и “сверхвыгода” - и движется фабула произведения и его сюжетные ходы. Между идеалом травоядной жизни - и идеалом из ряда вон выходящим. Между довольным жизнью обывателем - и сверхчеловеком, довольным лишь сверхжизнью. Между Робинзоном, пытающимся следовать наставлениям отца, - и Робинзоном, восстающим против них, против воспоминаний о них, против собственных рассуждений и чувств в духе их, тех наставлений. В общем, скажем так, между Робинзоном Первым и Робинзоном Вторым.

Первая сюжетная волна таких колебаний - вот эти самые наставления и решимость Робинзона стать юристом, а затем... побег в море.

Первая волна - первая сверхвыгода.

Но лишь на одиннадцатой странице можно обнаружить прямые слова о сверхвыгоде, как подоплеке вроде бы романтики, вроде бы поэзии дальних странствий:

А до того Робинзон Второй все кокетничает раскаяньем Робинзона Первого в побеге, а Дефо Робинзону Первому помогает: устраивает по пути две бури, вторую - совершенно страшную, потопившую корабль. Вот образчики оценок побега Робинзоном Первым:

И т. д. и т. д. И это - по поводу еще только первой, слабой бури.

А само ее описание! А описание второй!!. Был момент, что Робинзон упал в обморок от страха, и матросы было думали, что он умер.

И что?

Воистину, кажется, прав Выготский, утверждая, что художник всегда идет путем наибольшего сопротивления, берет - скульптор - не мягкий воск, а твердый мрамор для развоплощения его в одухотворенность лица, строит - архитектор - толщенные стены готического собора для развоплощения их (стрельчатыми окнами) в одухотворенное устремление к Богу.

Так и Дефо? В героя развоплотил трусость, слабость и набожность?

Нет. Это Робинзон Второй развоплотил, мол, своими мемуарами. А Дефо, хоть и устами Робинзона, тихонько заземляет:

Кому-то нужны герои, из ряда вон выходящие люди, с суши - в море выходящие, моряки.

И почти тут же появляется знаменательный нюанс, из которого ясно, что воспевает Робинзон Второй не моряков, а поистине сверхлюдей - тех, кто моряков нанимает:

“Объяснив своему отцу, кто я такой, он... [приятель Робинзона] рассказал, что я предпринял эту поездку в виде опыта, в будущем же намереваюсь объездить весь свет.

Но Робинзон Второй опять кокетничает сетованиями Робинзона Первого (уже в следующем плаванье):

Сейчас посмотрим, что это за худший.

У Робинзона Второго появился новый друг:

Поверим пока этому объяснению.

Новым другом был капитан. Он бесплатно (опять бесплатно!) повез Робинзона Второго в Гвинею.

[История и суть дружбы не описывается. Что: не тема для приключенческого романа? Даже имя капитана не указано...]

[А на самом деле - благодаря другому: страшно неэквивалентному обмену с гвинейскими неграми.]

А Дефо никак от себя не вмешивается и предоставляет Робинзону Второму нас морочить и делать честную мину при нечестной игре. Да еще Робинзон Первый мутит:

Третье путешествие, третья сюжетная волна от причитаний Робинзона Первого к - в итоге - сверхвыгоде Робинзона Второго. Это нападение турецких пиратов, рабство Робинзона в Берберии, побег на баркасе с запуганным мавритенком на юг вдоль африканского побережья, встреча с португальским кораблем, поездка в Бразилию, опять даром (со спасенных, мол, денег моряки не берут), выгодная продажа в Бразилии баркаса со всем, что на нем было, мавритенка, шкур убитых на африканском побережье льва и леопарда, плантаторство в Бразилии...

Впрочем, при ближайшем рассмотрении плантаторство оказалось тогда только сверхвыгодным, когда использовались рабы из Африки, а без...

Однако, третий сюжетный цикл еще не кончен. Опять безымянный и опять очень дружественный капитан подобравшего Робинзона португальского судна привез английских товаров, закупленных на деньги Робинзона в Англии (Робинзон не шел ва-банк, отправляясь в третье плавание и две трети денег оставил в Лондоне вдове первого друга-капитана), и - в результате продажи английских товаров - Робинзонов капитал в Бразилии учетверился. Да еще этот португальский безымянный друг-капитан привез дешевого работника (видно, раба, но об этом умалчивается)...

В общем, третья сюжетная волна закончилась новой сверхвыгодой.

Нет, из шестнадцати страниц, ушедших на этот цикл, восемь ушло-таки на приключения - на хитрость, ловкость, ум, настойчивость, освободившие сверхчеловека Робинзона Второго из рабства. Так что сбиться на сугубо приключенческое прочтение книги ничего не стоит.

Но вот к подозрительно не описанным дружбам с капитанами добавляются в третьем цикле подозрительные отношения между Робинзоном и мавритенком Ксури.

Смотрите. Вот Робинзон сбросил с баркаса в воду старшего мавра, своего сторожа, и обращается к мальчику:

[Он продаст его в рабство португальскому капитану.]

Ну, пусть ложь Робинзона насчет “большого человека” объясняется тем, что мальчик мог ему пригодиться в плавании. Ну, пусть мгновенная преданность Ксури это тоже ложь, чтоб Робинзон его не убил. Но зачем Дефо сочинил для мемуаров Робинзона совсем уж невероятную сцену первой высадки на негритянский берег после пяти суток непрерывного плавания вдоль берегов Африки?

Зачем это сделал Дефо? Не затем ли, чтоб подставить Робинзона? Кстати, раз Ксури коверкает язык, значит, он говорит по-английски. Так как это он ему научился, если Робинзон был единственным из взятых в рабство англичан, оставленным на побережье, и говорить по-английски Робинзону было не с кем? Или Ксури за пять дней плавания научился?

А вот еще подставка:

“...он [капитан] предложил мне шестьдесят “восьмериков” за мальчика Ксури.

[Чуть меньше, чем за баркас.]

Мало того, тут же Робинзон выдал очередное подозрительное заявление:

Могут быть два варианта объяснения всего этого. Первое - Робинзон просто заврался, как то и бывает в мемуарах. Урнов, наверно, с этим вариантом и согласился бы. Он писал в 1974 году:

“Даже ошибки в морском деле и географии, даже несогласованность в повествовании Дефо скорее всего допускал сознательно, ради все того же правдоподобия, ибо самый правдивый рассказчик в чем-нибудь да ошибается!”

Но может быть и вторая причина: угрызения совести, заставляющие Робинзона искажать и оправдывать не что-нибудь, а неблаговидные свои дела. А Дефо отмежевывается - наличием и ошибок и натяжек - от своего героя, творящего неблаговидные дела. Добавлю: приносящие, как закон, сверхвыгоду.

Вот, в подтверждение, первопричина четвертого путешествия:

А обстоятельства вообще, глядя шире, как раз допускали. Была эпоха первичного капитализма, первичного накопления. И даже не накопления (накопление - нечто постепенное), а эпоха ненаказуемого преступления. Ну, практически ненаказуемого.

В Бразилии, где оказался Робинзон, быстрее всего европейцам разбогатеть тогда можно было на работорговле.

Вот Робинзон за ними и отправился. Да случилось снова кораблекрушение, и он оказался один на необитаемом острове. Впрочем, этот цикл фабулы опять закончился сверхвыгодой: за двадцать восемь лет Робинзонова плантация под управлением оставленных им доверенных лиц, доставших-таки рабов, дала очень много дохода.

Кстати, Дефо не зря придал Робинзону страсть именно к морским путешествиям. К капитализму шли не только европейские, но и азиатские дальневосточные общества. Но работорговлей и колонизацией других стран европейский капитализм резко обогнал всех. Почему? Викинги, еще раньше, киль изобрели. И европейские корабли могли достичь самых отдаленных стран и пушки на себе нести. А китайские и японские не могли. Случай. И строй, главный закон которого есть достижение максимальной прибыли, этим случаем воспользовался как нельзя лучше.

И вот, в направлении максимальных достижений развивается сюжет приключений Робинзона на необитаемом острове: к сверхвыгоде через непокой и используя случаи.

Случай, что разбитый об мель корабль приливом и ветром на другой день пригнало близко к острову, так что до него можно было доплыть. Случай, что с корабля свисал канат почти до воды, так что можно было взобраться. Случай, что тринадцать дней стояла тихая погода и можно было переправить на берег “решительно все, что в состоянии перетащить пара человеческих рук”. Случаи. Но нужно было быть Робинзоном Вторым, чтобы все тащить и тащить.

Арабы и турки тоже имели корабли с килем и пушками, тоже занимались пиратством и брали европейцев в рабство (вон, и Робинзон попался). Но в них была успокоенность Робинзона Первого и его отца, и потому они отстали от европейцев с капитализмом.

Но можно жить и жить. Евангелие предлагает:

“...не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться... Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их”.

Такая заповедь годилась, может быть, Робинзону Первому и его отцу, но не Робинзону Второму.

А само куковское сохранение жизни Робинзон Второй обеспечивает не простое, а ультранадежное и до глубокой старости:

На Бога надейся, а сам не плошай.

Совсем другой идеал выражал, а соответственно, и другое поведение изображал непосредственный предшественник Дефо в описании жизни одиночки на острове - Ричард Стиль (речь о том же Александре Селькирке, что и у Кука, только у Кука был отчет о плавании, а у Стиля - очерк):

Герой Стиля не вел скотоводства, герой Дефо - вел: одомашнивал козлят, выкармливая их, устроил загоны для них, доил коз, делал масло и сыр.

Когда выяснилось, что остров Робинзона кратко посещают туземцы, он принял меры по обеспечению сверхнадежности своего существования и в этих условиях: сделал запасной и практически необнаруживаемый загон для коз, перестал выходить без подзорной трубы, перестал стрелять, хотя никогда не ходил без ружья, всегда носил с собой еще топор, пару пистолетов и огромный тесак без ножен, огонь разводил только в глубокой пещере, чтоб не было дыма над островом, наконец, придумал, как делать древесный уголь, который, сгорая, не дает дыма.

Вся эта сверхнадежность существования, как и меры для максимального мыслимого удобства существования, есть не что иное, как род сверхвыгоды.

Можно жить и жить.

Посудите, требовала ли исключительность положения, нужно ли было для сохранения жизни, например, делать топором для полочки доску из ствола дерева?

И все это - ради полки.

Или: вспомните, читатель, не видали ль вы забегаловок в первобытном или средневековом стиле, где стол и табуретки представляют собой чурбаны из стволов, и задайтесь несколькими вопросами. Жизненно ль необходимо было через месяц и три дня житья на острове начать, не имея ни инструментов, ни навыков, делать стол? Через еще четыре дня - стул? И каждый - с четырьмя ножками!

Жизненно ль необходимы были Робинзону свечи? - Он сделал их чудовищным способом и такого же качества.

Сверхцель оправдывает сверхсредства.

Это - о точиле, приводимом во вращение педалью от ноги, оно было нужно для частого затачивания топоров, которые тупились от большого объема рубки и заострения кольев для изгороди вокруг палатки, а такая изгородь была нужна для того, чтобы ни крупный хищник, ни человек, если объявятся на острове, не могли б наброситься на Робинзона, не нарушив его сна, и вообще - чтоб засыпать было спокойнее.

И все это Робинзон делал не для сохранения жизни,- как писал Кук,- и не от нечего делать, а чтоб, посмею сказать, выделиться над себе подобными в подобных обстоятельствах. Некая престижная гонка даже здесь! Да! Чтоб, как бы, когда появятся его избавители, было б чем похвалиться и привести в изумление обычных людей, что Робинзон в свое время и сделал.

И на необитаемом острове Робинзон Второй чувствует себя как бы на виду:

Сверхчеловек и не может чувствовать себя сверхчеловеком, если не предполагает некое выделение себя из обычных людей, будь те в таком же положении.

То ли дело - Александр Селькирк уже упоминавшегося Ричарда Стиля. Тот даже из животных себя не выделяет и если сшил себе одежду из козьих шкур, то чтоб быстро двигаться сквозь кустарник:

“В жилище его [Селькирка] чрезвычайно докучали ему крысы, которые грызли его платье и даже ноги его, когда он спал. Чтобы защитить себя от них, он вскормил и приручил множество котят, которые лежали на его постели и защищали его от врагов. Когда платье его совсем обветшало, он высушил и сшил козьи шкуры, в которые и оделся, и вскоре научился пробираться сквозь леса, кустарник и заросли столь же свободно и стремительно, как если бы он сам был диким животным”.

А вот - Робинзон Крузо (его спасенная с корабля кошка сошлась с местными дикими котами):

Или вот - иерархия, за неимением человеческой:

Робинзон живет один на острове как бы среди людей, или как бы в назидание, как бы в предвидении, что спасется и напишет мемуары. И смысл этого назидания: сверхчеловеки - двигатели прогресса, а прогресс - в сверхудобстве материальной стороны моей, сверхчеловека, и таких, как я, сверхчеловеков, жизни.

Надо только отличать автора мемуаров, Робинзона Второго, сверхчеловека, от автора самого романа - от Дефо. Дефо позволял себе подшучивать и посмеиваться над Робинзоном Вторым.

Что приходит на ум в первую очередь при желании вызвать в своем воображении облик Робинзона? - Его сшитый из козьих шкур зонтик, складной(!) зонтик, с которым тот не расставался на острове, который взял с собой на память, возвращаясь в Англию с острова. Вот уж верх изобретательности: складной зонтик!

[Будто сам Робинзон не написал, что периоды дождей от периодов сухих резко разграничены.]

[Только не сказано “как”.]

Так во всем этом описании не только не дана суть придумки, но и - в другом месте, раньше - замечено:

Ричард Стиль в отношении своего Селькирка об иголках и нитках вообще не пишет, как о само собой разумеющейся наличествующей мелочи:

“Из вещей его [Селькирку] дали ему сундучок...”

И если уж задаться вопросом, то точно, что в матросском сундучке были иголка и нитки. А Робинзон, хоть и рылся на корабле по матросским сундукам, но специально оговаривает, что иголок и ниток у него не было.

Так чем же Робинзон сшил шкурки для зонтика, для знаменитой козьей шляпы, для козьей куртки, для козьих штанов?!

Опять подставил Дефо Робинзона Второго. И пока держал его на острове, сделал это не один раз, а Робинзон Второй это как-то не осознает.

Так, землетрясение, подразрушившее слегка его склад-пещеру и угрожавшее его палатке под скалой (Робинзон своими глазами видел, как скатилась вершина другой скалы), - землетрясение должно было бы побудить пекущегося о сверхнадежности иначе сложить свои накопления, как он и поступил с порохом после первой грозы (разложил его малыми порциями в разных местах). Робинзону бы не под горой оставить свою палатку. Но... После двух отвлекающих обстоятельств этот суперосторожный Робинзон Второй об опасности забыл.

То есть Дефо снова и снова имеет желание слегка посмеяться над сверхчеловеком. И не усмешка ли, что одним из отвлечений от переноса жилья и склада явился новый приступ сверхнакопительства: от землетрясения стал опять доступен корабль...

А само освобождение Робинзона от заточения на острове - это ж усмешка не только в адрес сверхчеловека, но и доверчивого читателя. Смотрите. Что нужно, чтоб Робинзон со своего острова перенесся прямо в Англию? - Английский корабль, подчиняющийся Робинзону. - Что для этого нужно? - Чтоб Робинзон спас капитана этого корабля. - А для этого? - Чтоб взбунтовавшаяся команда высадила того на необитаемый, по их мнению, остров, то есть к Робинзону. - Но как Робинзону с Пятницей справиться с целой командой? - Высаживается не вся команда, а только восемь матросов и только с двумя ружьями. - Все равно, слишком неравные силы, да и на помощь прийдут остальные с корабля! - Ну, так пусть оставить на острове намереваются троих, а не только капитана, а из доставивших пусть трое пойдут бродить, а пятеро уснут, при этом закоренелых бунтовщиков среди них пусть будет только двое, а остальные пусть согласятся, будучи пленены, вернуться под команду к капитану. - Все равно неравные силы! - Ну так второй десант с корабля (чтоб узнать, что случилось с первым), на второй шлюпке, пусть тоже содержит неустойчивых матросов; чтоб притупить бдительность, пусть островитяне кричат и заманивают высадившихся; те пусть поддаются; крики Робинзон пусть организует так, чтоб ищущим понадобилась переправа через бухточку; тогда после переправы вахта на шлюпке (только двое, от потери бдительности) пусть не отчаливает (по той же причине - от потери бдительности) от берега, ожидая ищущих, и пусть вахту захватят, а пустая шлюпка к возвращению замороченных искателей пусть из-за отлива окажется на мели, чтоб те не могли уплыть (первая шлюпка пусть будет предусмотрительно продырявлена еще до высадки второго десанта); затем пусть наступит ночь, чтоб вернувшиеся ни с чем и заставшие шлюпку без вахты впали в панику; затем пусть в короткой перестрелке падет боцман, зачинщик бунта, а остальные сдадутся, в темноте не зная, сколько на них нападает; и все это пусть будет в бухточке, не видной с корабля; затем пусть все плененные из числа незакоренелых негодяев поверят, во-первых, что их не повесят, если они помогут захватить корабль, и, во-вторых, что на острове вообще много людей и есть даже губернатор, так что и мысль о новом предательстве чтоб у них не возникла; затем эти новобранцы,- при штурме корабля с двух шлюпок (первую успели починить), ночью,- пусть обманут в темноте матросов на корабле, мол, привезли пропажу, и старый капитан с ними без хлопот пусть захватит корабль, застрелив лишь нового капитана-бунтовщика... В общем, сорок бочек арестантов.

А в самом конце романа,- когда Робинзон с деньгами от проданной в Лиссабоне бразильской плантации, уже боясь моря, возвращается сушей, через Испанию и Францию в Англию,- Дефо дает Робинзону Второму с кстати подвернувшимися несколькими попутчиками отбиться в зимних снегах Пиренеев от несущейся на них во весь опор стаи оголодавших волков числом больше трехсот голов!

Опять подставка.

Г Л А В А 2

Видно, у Робинзона Второго и Дефо все же разные жизненные идеалы.

Есть хороший способ разбираться в идеалах. Идеал, любой, исторически изменяется, превращаясь в свою противоположность. Потом и тот, в свою очередь изменится, став в чем-то подобным первоначальному. Как бы по спирали изменение, или по ее проекции на плоскость - по синусоиде. От низкого - к высокому, от индивидуалистического - к коллективистскому и так далее: от одного парного оппозиционного понятия к другому. Через точки их гармонии: личного с общественным, чувственного с духовным и т. п. и т. п. Разочаровался в оказавшемся недосягаемым высоком идеале и,- если ты нормальный человек,- стал мудрым, сочетая, казалось бы, несоединимое: высокое с низким. Разочаровался в досягаемом, как подножный корм, идеале и,- если опять нормальный человек,- перешел душой на нечто гармоничное. Ну, а если не нормальный человек? Если сверхчеловек? - Тогда на перегибах синусоиды вверху и внизу необходимо представить отростки-вылеты с синусоиды вверх и вниз. Робинзон Второй окажется на таком вылете вниз, эгоистическом, мятежном. Робинзон Первый и его отец - на самом нижнем перегибе, тоже эгоистическом, но оба удовлетворенные, всего достигшие.

А Дефо?

ДЕФО ПЕРВЫЙ И ВТОРОЙ.

Первым значительным произведением Дефо был “Опыт о проектах” (1697г.), трактат,- как пишет Аникст,- в котором Дефо рассматривает различные неполадки в законах, общественном устройстве и экономике современной ему Англии. И далее:

“Для устранения их он предлагает целую серию реформ. Цель книги - содействовать созданию наиболее благоприятных условий для развития нового буржуазного общества в Англии”.

Аниксту здесь вполне можно верить, ибо речь идет о публицистическом произведении (где смысл не скрыт,- как в художественном произведении,- для непонимающих образный язык) и можно сам трактат Дефо не разбирать.

Итак, оценим исторически идеал тогдашнего Дефо.

Это ж послереволюционная точка гармонии на Синусоиде. А новое общество - тот самый первичный капитализм, кое-где удовлетворившийся достигнутым (как отец Робинзона), кое-где неудовлетворенный (как рыцарь удачи Робинзон Второй, нечестный торговец с неграми и неграми). Достаточно неприятны оба типа для Дефо, еще недавно, в 1685 году, сразившегося на стороне восставшего под руководством Монмута народа против “реставрации” (помните, о ней говорил Урнов, как о времени, неблагоприятном для Робинзона). Дефо-повстанец, готовый пожертвовать своей жизнью ради общего дела, это человек с достаточно высоким идеалом (на Синусоиде это на дуге подъема). Но... Мятеж провалился, а народная революция была предана капиталистами-предпринимателями робинзонами - совершен сговор со вчерашними врагами-феодалами (так называемая “славная революция”), и Дефо - уже среди согласившихся с таким поворотом. Зачем плевать против ветра? Он не из упрямых. Но и от себя прежнего напрочь отказываться не хочется. Так и рождается идеал послереволюционной гармонии: недостатки капитализма (как недостатки социализма в другом веке) можно устранить, ибо строй-то - хороший. Так идеал Дефо перешел на спускающуюся ветвь Синусоиды, и он написал “Опыт о проектах”.

Однако, шли годы, а недостатки все не устранялись радикально. И идеал Дефо переместился на самый низ Синусоиды идеалов, задумываясь, не двинуться ли ему снова вверх.

Ветви Синусоиды похожи друг на друга... Через век с небольшим, в 1830 году, подобное умонастроение охватило нашего Пушкина, очаровавшегося декабризмом, затем разочаровавшегося в нем и шатнувшегося было к царю, затем и в соединении несоединимого разочаровавшегося... Куда ж теперь?!

Двинулся и Дефо.

ДЕФО ТРЕТИЙ.

Аникст:

“В 1719 году, когда Дефо в значительной степени отошел от участия в политических интригах, он написал и опубликовал книгу под названием "Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо”.

Дефо и прежде, совсем по Выготскому, шел по линии наибольшего сопротивления. (Кто забыл про Выготского, вернитесь здесь, в тексте, к первой буре Робинзона и к развоплощению трусости в геройство.) Так, Дефо, выступая против людей, так и не смирившихся с действительностью, наступившей после неполной, соглашательской “славной революции”, и уповавших уже лишь на мир иной, выступая против духовидцев (идеал которых на вылете вверх с Синусоиды идеалов), Дефо написал “Правдивый рассказ о привидении некой миссис Вил, явившейся на другой день после смерти к миссис Багрейв в Кентербери” (1706 г.).

Аникст:

“Этот очерк представлял собой действительно запись рассказа одной суеверной дамы, которая подробнейшим образом описывала, как ее посетила знакомая... А когда та ушла, миссис Багрейв узнала, что посетившая ее миссис Вил накануне скончалась и, следовательно, ее гостья была привидением... Дефо сумел придать такую убедительность своему повествованию, что, если даже он в душе иронизировал над читателями, ирония его осталась незаметной”.

Так что с “Робинзоном Крузо” ему не впервой было встретиться с непониманием.

КОГО ОН, ВОЗМОЖНО, УЯЗВЛЯЕТ.

Всякая схема уязвима: жизнь - богаче...

Аникст:

“До последних дней жизни Дефо носится со всевозможными проектами реформ и в 1728 году издает трактат, как бы завершающий то, что было начато его первым “Опытом о проектах””.

Какой же, казалось бы, здесь Дефо Третий? Какой же здесь усомнившийся в новом общественном строе? Все тот же Второй Дефо! Или, точнее, если и не игнорировать Дефо Третьего, то счесть, что в Третьем все смешано.

Но верная схема позволяет увидеть главную тенденцию, отсеять характерное для художника в данном периоде его творчества от нехарактерного. И потом вообще, как писал Гуковский:

Не в журналистике и публицистике,- добавлю,- если он является художником слова.

Оно и понятно. Художники творят всем существом своим: и умом, и сердцем, и подсознанием (и потому могут даже не вполне осознавать, что на самом деле они сотворили), не то что ученый или публицист.

Цитата из книги Елистратовой “Английский роман эпохи Просвещения”:

Дефо воссоздает в “Моль Флендерс”, “Капитане Жаке”, “Роксане” и других романах такие зловещие картины нищеты, преступности, социальной и нравственной деградации людей, которые кажутся горько-ироническим комментарием к безоблачным прогнозам торгового и промышленного процветания Англии, выдвинутым в его же политико-экономических трактатах (“Путешествие по всему острову Великобритании”, “Современный негоциант” и др.)”.

Так то в романах, которые он стал писать после “Робинзона Крузо”. То уже предкритический реализм, если смею я (ссылаясь на похожесть всех периодов в Синусоиде идеалов) применять термин будущего века. То уже начало подъема по восходящей ветви Синусоиды.

А начался-то подъем с самого низа перегиба, с, так сказать, задумавшегося реализма первого из романов Дефо, с “Робинзона Крузо”. Впрочем, и в следующих романах у него больше задумчивости, чем критики.

Г Л А В А 3

И Р О Б И Н З О Н П Е Р В Ы Й

ОНИ ТОЖЕ РАЗНЫЕ.

- Но ведь идеал Робинзона Первого,- скажет внимательный читатель,- вы тоже расположили на Синусоиде идеалов на нижнем перегибе, а Робинзон Первый, судя до сих пор по вашей интонации (с его “травоядной жизнью”), тоже, вроде бы, не в чести у Дефо! По крайней мере, вы пока не вмешались в постоянные победы Робинзона Второго над Первым. Так если и у Робинзона Первого и у Дефо идеалы,- как вы выражаетесь,- в одной и той же точке Синусоиды, то почему автор Робинзона Первого не одобряет? Или, скажем так, не защищает?

А вот почему. Точки перегиба Синусоиды это как бы замедления движения идеала в душе личности. От чего могут быть замедления? Например, от удовлетворенности достигнутым или от незнания, как дальше быть, если не удовлетворен. А удовлетворенность из-за чего бывает? Из-за почти умолкших потребностей: когда их легко удовлетворить. Когда это почти умолкание случается? Например, во-первых, в старости и при иных независящих от тебя стесненных обстоятельствах, когда возможности уже не те и не на многое претендуешь, или, во-вторых, когда многого достиг и мало или просто ничего не осталось, чтоб достигнуть идеала.

Дефо отнес начало своего романа ко времени после победы в Англии первой, народной революции. Тогда в обилии были не только беспокойные и беспокоящие, не осознающие себя непорядочными, люди типа Робинзона Второго, но и удовлетворившиеся победой люди типа отца Робинзона с уже понемногу нажитым хорошим состоянием. А идеал Дефо был на следующем по времени периоде Синусоиды. И был он внизу ее, потому что Дефо усомнился во всех предыдущих идеалах и задумался. Движение изменения идеалов затормозилось.

Поэтому от Дефо достается не только Робинзону Второму, но и Робинзону Первому, но об этом - развернуто - еще впереди.

А это оттого, что Дефо (чтоб и идейно дистанцироваться) поместил, повторяю, отца Робинзона на полвека назад относительно своего времени. Время ж действия начала романа было сразу после народной революции, направленной против роскошествующих аристократов и осуществлявшейся под флагом яростного пуританства с его воинствующим аскетизмом. Это как комиссары в социалистической революции: больше кожаной куртки,- при том, что кожи не хватало на сапоги красноармейцам, и те воевали в лаптях,- они себе не позволяли и вполне искренно считали себя аскетами и заодно с народом.

ЕЩЕ ОДНА ПОДНОЖКА ДЕФО РОБИНЗОНУ ВТОРОМУ.

Другое дело, что на то самое время, время народной революции и яростного пуританства, своего Робинзона Второго Дефо просто отлучил от пуританства.

“Увы! моя душа не знала Бога: благие наставления моего отца изгладились из памяти за восемь лет непрерывных скитаний по морям в постоянном общении с такими же, как сам я, нечестивцами, до последней степени равнодушными к вере. Не помню, чтобы все это время моя мысль хоть раз воспарила к Богу или чтобы хоть раз я оглянулся на себя, задумался над своим поведением. Я находился в некоем нравственном отупении: стремление к добру и сознание зла были мне равно чужды... Я не имел ни малейшего понятия ни о страхе Божием в опасности, ни о чувстве благодарности к Творцу за избавление от нее”.

Это исторически неверно - забвение Бога за ненужностью. Пуританство, как и почти всякая религия, хорошо приспособлено к общественным изменениям (вон даже к атеистическому тоталитарному социализму приспособилась было религия).

Что характерно пуританству? Требование скромного образа жизни? Так это удобно не только для фанатичных революционеров-кромвелевцев, неистовствующих против роскоши дворянства и духовенства. Это удобно и робинзоновым отцам, занятым бережливым накоплением. Это удобно и рыцарям удачи: им нет времени на расточительство, раз они все посвящают достижению сверхвыгоды.

Далее. Пуританство говорит о предопределении, что Бог заранее избрал одних людей к спасению, других - к гибели, и что личный успех в жизни, богатство, идейная непреклонность могут быть расценены как признание избранности. Так чем это мешает кромвелевцам, отцам робинзонов и самим робинзонам делать свои дела с соответствующей инициативой и толком? Если пуританство добавляет, что вопрос об избранности того или иного человека остается до конца неисповедимым, значит, надо до конца дней своих работать на успех, чтоб быть спокойнее насчет своей богоизбранности.

Далее. У пуритан хоть и крайне упрощается культ, зато сама повседневная практическая деятельность приобретает религиозный смысл. Ну, и что? Кому это мешает? Смотрите, как действует пуританин в самых критических обстоятельствах:

“Тем временем разыгрался жесточайший шторм. Растерянность и страх были теперь даже на лицах матросов...

[Это о второй для юного Робинзона буре, потопившей,- помните?- их корабль на Ярмутском рейде.]

...Я несколько раз слышал, как сам капитан, проходя мимо меня из своей каюты, бормотал вполголоса: “Господи, смилуйся над нами, иначе мы погибли, всем нам конец”,- что не мешало ему, однако, зорко наблюдать за работами по спасению корабля”.

А что Робинзону Второму мешало обращаться к Богу, если культ так упрощен?

А ничего. Это опять Дефо его подставил.

ВТОРОЙ “ПРЕВРАЩАЕТСЯ” В ПЕРВОГО.

Однако вернемся к развенчанию Робинзона Первого.

Процитированная исповедь Робинзона это один из моментов окончательного (по его мнению) превращения на острове Робинзона Второго в Робинзона Первого - во время заболевания лихорадкой.

Проследим за этим превращением.

От незначительной абсолютной величины успеха, достижимой на необитаемом острове,- а еще ведь и любое достижение приедается со временем и начинает казаться “высшею ступенью скромного существования”,- Робинзон периодически впадал в состояние удовлетворенности отцовского типа.

Вот обустроено жилище и склад:

Тут мне снова ясно представилось, как хорошо я обеспечил себя всем необходимым и что было бы со мной, если б случилось так (а из ста раз это случается девяносто девять), что наш корабль остался бы на той отмели, куда его прибило сначала...”

(Чтобы создать общее впечатление длительности, Робинзон несколько раз возвращается к умиротворенному мотиву, соответственно перемежая его мотивами деятельности и неудовлетворенности.)

Но - далее.

Вот впервые выпустили колосья ячмень и рис:

“В самом деле: не перст ли провидения виден был в том, что из многих тысяч ячменных зерен, испорченных крысами, десять или двенадцать зернышек уцелели и, стало быть, все равно, что упали с неба?”

Чувствуете? Робинзон Второй постепенно приходит к идее провидения.

Затем случилась упомянутая исповедь (я привел только часть ее, ибо она очень длинна, и я не привел микроисповедей после каждого приступа лихорадки).

Однако и та исповедь случилась после очередного достижения: могучий организм победил несколько приступов, и наступило временное облегчение.

Еще и следующие несколько экскурсов в религию были непосредственно обусловлены достижениями в изобретенных Робинзоном Вторым способах лечения от лихорадки табаком (который лежал в сундуке,- для Робинзона это оказалось важным,- рядом с Библией).

МОЛ, ПЛОХОЙ ПУРИТАНИН.

И вот - Робинзон Второй исчез:

Постоянное чтение Библии и молитва направляли мои мысли к вопросам возвышенным...”

Проверим.

Вы помните ль, или читали газетные и журнальные тексты времен культа личности Сталина? Или, попозже, во времена культа личности Ким Ир Сена, корейский журнал на русском языке? Или,- чего не бывает! - “Исповедь” Блаженного Августина? Там страницы нет, чтоб несколько раз не помянут был Сталин, Ким Ир Сен, Господь Бог.

Если в пуританстве вся деятельность приобретает религиозный смысл (раз), и если мемуары Робинзона такие же верноподданнические, как писания упомянутых журналистов и монаха (два), то можно ожидать, что обратившийся Робинзон Первый будет о Боге вспоминать тоже на каждом шагу. В таком роде, как это случилось при описании нападения Робинзона и Пятницы на людоедов (на одной странице):

На другой странице (Божий ли то знак, что один из предназначенных к съедению оказался европейцем, или случай, но...):

И если б было так на всех полутораста страницах повествования от Робинзоновой лихорадки до конца романа, то каждый бы согласился, что “Робинзон Крузо” это история о духовном преображении грешного человека на необитаемом острове в по-пуритански праведного.

Но Бог там вспоминается редко. Это опять подставка, только уже Робинзона Первого.

Нет, все эти “мемуары”, конечно, - Робинзона целостного, так сказать. Но он искренне описывает, как он на десятки лет, на необитаемом острове сделался, как он думает, пуританином. И поэтому подставки, какие учинил Дефо Робинзону-пуританину, не есть намек, мол, Робинзон в сущности не изменился, а лишь влез в пуританскую личину, да шила в мешке не утаишь. По Дефо Робинзон таки менялся, а когда писал “мемуары” - вживался: то в себя Второго, то - в Первого, смотря по тому, кого описывал.

И КОГДА ТОТ ХОРОШИЙ ПУРИТАНИН.

Вот “мемуарист” Робинзон вжился в себя Первого.

Религиозные куски “мемуаров” перестали после обращения приурочиваться к хозяйственным достижениям.

Вот первый религиозный экскурс. Он приурочен к первой годовщине отшельничества:

“Я посвятил этот день строгому посту и молитвам”.

Вот второй - приурочен ко второй годовщине:

“Весь день 30 сентября я провел в благочестивых размышлениях, смиренно и с благодарностью вспоминая многие милости, которые были ниспосланы мне в моем уединении и без которых мое положение было бы бесконечно печально.

[“Ниспосланы”. По крайней мере переводчик на русский язык уже вжился и стал применять религиозный словарь.]

Теперь наконец я ясно ощущал, насколько моя теперешняя жизнь, со всеми ее страданиями и невзгодами, счастливее той позорной, исполненной греха, омерзительной жизни...

[Мирской аскетизм бушует в обратившемся.]

...какую я вел прежде. Все во мне изменилось: горе и радость я понимал теперь совершенно иначе; не те были у меня желания...

[Жаль только, что не раскрыл суть их, не описал...]

...редко оставался праздным. Я строго распределил свое время соответственно занятиям, которым я предавался в течение дня. На первом плане стояли религиозные обязанности...

[Жаль только, что и их не описал...]

...и чтение Священного писания,- им я неизменно отводил известное время три раза в день”.

Очень настаивает “мемуарист” на благочестивом смысле всех вообще его мемуаров, описывая четвертую годовщину, настигшую его, к тому же, между двумя крупными поражениями, связанными опять с морем: концом постройки лодки, слишком большой, чтоб он один мог ее спустить на воду, и провалом его путешествия вокруг своего острова на лодке поменьше, которую он сумел-таки и построить, и применить, да с большим риском для жизни (помните?- его чуть не унесло течением прочь от острова).

Эту настойчивость “мемуариста” на благочестии, отнеся ее к Дефо, очень не одобрил Урнов (помните его?), открывший мне, что Дефо не поняли (я продолжу цитату, приведенную в самом начале моего исследования):

“Только в самое последнее время стало ясно: вынужденное отшельничество Робинзона на своем Острове Отчаяния это эпоха так называемой “реставрации” (1660-1688), во время которой таким, как Робинзон, неуютно было в Англии, вот персонаж Дефо и “отсиделся” на острове.

Выходит, прославленную книгу в самом деле не поняли.

По замыслу Дефо, это не просто приключенческий, а историко-политический роман, который, однако, никто и никогда в таком ключе не читал! НЕ ЧИТАЛ, ПОТОМУ ЧТО ЗАМЫСЕЛ АВТОРУ НЕ УДАЛСЯ. Дефо расставил числа, выстроил символы, но сравните эти символы со шляпой, которую смастерил Робинзон из козлиной шкуры, и вы сразу почувствуете разницу: шляпа, стул, который соорудил Робинзон, как и многое другое, что окружает его на острове, это все художественные создания, а 30 сентября и двадцать восемь лет - логическая символика...”

И я соглашаюсь, что логическая символика - это слабо. Только я эту слабость отношу не к Дефо, а к Робинзону Первому, в которого вжился “мемуарист”, описывая четвертую годовщину:

“Просматривая как-то раз эти записи...

[Робинзон на корабле кроме всего прочего достал чернила и вел дневник.]

Во-первых, мое бегство из родительского дома в Гуль, чтобы оттуда пуститься в плавание, произошло в тот же месяц и число, когда я попал в плен к салеским пиратам и был обращен в рабство. Затем в тот самый день, когда я остался в живых после кораблекрушения на Ярмутском рейде, я впоследствии вырвался из салеской неволи на парусном баркасе. Наконец, в годовщину моего рождения, а именно 30 сентября...

[Эту дату Робинзон особенно много мусолит в своих мемуарах.]

...когда мне минуло двадцать шесть лет, я чудом спасся от смерти, будучи выброшен морем на необитаемый остров. Таким образом, греховная жизнь и жизнь уединенная начались для меня в один и тот же день”.

Логическая символика это художественная неудача Робинзона-пуританина, вознамерившегося, подобно Джону Беньяну в “Пути паломника” (Дефо это произведение знал), создать аллегорическую историю христианской души, восходящей к небесам (на Синусоиде идеал Беньяна - высоко на восходящей ветви, а время его бытования - народная революция). Неудача же Робинзона-пуританина это еще одна подставка, которую устроил Дефо Робинзону Первому.

Пуритане для Дефо-художника, видно, слишком сухи (и не является ли такой вывод заказом первого английского романиста на сентиментализм?).

СОВСЕМ ПЛОХОЙ ПУРИТАНИН.

Большую гамму чувств сопереживания возбуждает Робинзон Второй, описывая свои трудовые и изобретательские победы и поражения. А вот Робинзон Первый свои религиозные чувства только называет:

“я познал много душевных радостей, которые дотоле были совершенно чужды мне”.-

И никогда их не описывает. И не заражает нас, естественно:

“Садясь за еду, я часто исполнялся глубокой признательности к щедротам провидения, уготовившего мне трапезу в пустыне. Я научился смотреть больше на светлые, чем на темные стороны моего существования, и помнить больше о том, что у меня есть, чем о том, чего я лишен. И это доставляло мне минуты невыразимой внутренней радости”.

Ну что: заразил?

“В течение нескольких месяцев душа моя предавалась ужаснейшим размышлениям об ожесточенности и греховности моей прошлой жизни, когда я думал о себе и понимал, как провидение пеклось обо мне...”

Заразил?

Поверьте на слово, читатель, я был поражен, читая Блаженного Августина, как, например, тот себя, ставшего христианином, казнил за горе, охватившее его, когда он еще не был христианином, из-за смерти друга (любить-то до такой степени надо лишь Бога). Скажете: Блаженный Августин гений. Но и Дефо гений.

Просто Дефо в очередные разы Робинзона Первого подставляет.

Далее.

Всякий христианин, с точки зрения пуритан, в своем диалоге с Богом не нуждается ни в каких посредниках, имеет право на проповедь. Это снимает иерархическое различие священника и мирянина. Церковь - как республика равных. Один другого наставляет в вере.

Пятницу потому, кроме прочего, ввел Дефо в роман, что протестант не протестант без переживания всеобщего священства. Вот Робинзон Первый Пятницу и обратил из язычества в пуританство. Вот они друг друга и освящают:

Он задумался и потом с большим чувством ответил: “Хорошо, хорошо... значит, ты, я, дьявол, все грешники... сохраняет... покаются... Бог простит всех”. Этими словами он сбил меня окончательно с толку, и они мне ясно показали, что... мы только божественным откровением можем дойти до представления об Иисусе Христе как об искупителе...”

Итак, наставление в вере,- как и подобает в пуританстве,- обоюдное, правда... слабое.

Ну, если Робинзон Первый и в передаче религиозных чувств оказался слаб, то, естественно, где уж ему передать божественное откровение! - В возникновении творчески оригинальной религиозной мысли? - Разве что...

По возвращении Пятницы я возобновил с ним беседу. Я говорил ему об искуплении грехов наших Спасителем мира, об учении святого Евангелия, которое было предвозвещено небом, то есть о покаянии перед Богом и вере в Иисуса Христа. Я объяснил, как мог, почему наш Божественный Искупитель принял на себя образ не ангела, а человека, сына Авраамова, и почему вследствие этого падшие ангелы не имели доли в искуплении, которое уготовано только для заблудших овец из дома Израиля, и тому подобное”.

Я не понимаю, зачем Дефо понадобилось такую ошибку вводить: насчет дома Израиля. По христианскому учению Бог явился в образе человеческом, чтоб спасти всех людей, а не только богоизбранный (по иудейской вере) народ Израиля. Впрочем, может, чтоб сильнее была подставка. Робинзон же религиозную мысль подсунул вместо того, чтоб дать представление о божественном откровении. Из этого мы выводим: сухая вещь - пуританство.

Далее.

Двое пуритан: Робинзон и Пятница - это уже, в религиозном смысле, республика равных. А в Англии времен народной революции пуритане республиканское устройство распространили с церкви на государство. Так почему бы Робинзону Первому не ввести на острове республику?

Дефо опять его подставляет: Пятница - бессрочный Робинзонов слуга.

Мало того, Робинзон даже и после обращения Пятницы в христианство не пытается узнать его имя и продолжает его именовать не по-человечески и себя заставляет называть не по имени, а “Господин”.

Наконец, зачем Дефо устроил такие сюжетные ходы: крушение испанского корабля у острова, выплывание семнадцати испанцев на материк к дикарям и новое спасение одного из них (вместе с отцом Пятницы) Робинзоном и Пятницей от других дикарей, людоедов, приплывших на остров Робинзона для обряда поедания пленных? Один из ответов - чтоб еще один раз подставить Робинзона Первого, пуританина закваски времен народной революции и республики:

“Теперь мой остров был заселен, и я считал, что у меня изобилие подданных. Часто я не мог удержаться от улыбки при мысли о том, как похож я на короля. Во-первых, весь остров был неотъемлемой моей собственностью, и, таким образом, мне принадлежало несомненное право господства. Во-вторых, мой народ был весь в моей власти: я был неограниченным владыкой и законодателем. Все мои подданные были обязаны мне жизнью, и каждый из них, в свою очередь, готов был, если бы это понадобилось, умереть за меня”.

РОБИНЗОНУ ПЕРВОМУ.

Я не могу не продолжить цитату, потому что далее следует очередная подколка фанатика-протестанта времен революции, которая не должна была бы исходить от Дефо времени, так сказать, задумавшегося реализма:

“Замечательно также, что все трое были разных вероисповеданий: Пятница был протестант, его отец...

[Нового спасенного дикаря Дефо зачем-то сделал отцом Пятницы.]

...язычник и людоед, а испанец - католик. Я допускал в своих владениях полную свободу совести. Но это между прочим”.

Последняя фраза очень кстати для моей концепции, так сказать, задумавшегося реализма Дефо в “Робинзоне Крузо”, ибо веротерпимость, характерная по своей сути для идеала, соединяющего несоединимое (средняя точка на спускающейся ветви Синусоиды),- была действительно присуща Дефо, когда он еще не задумывался о тщете упований на реформы. Эта веротерпимость вполне могла перекочевать от Дефо Второго к Дефо Третьему. Так что отнесение пассажа о свободе совести к “между прочим” меня выручает.

АВТОР ЭТОГО ЭССЕ ЕЩЕ НЕМНОГО УСТУПАЕТ.

Если честно, то один раз я даже поверил в то, что Робинзон Первый таки утвердился в герое Дефо:

“Одному Богу известно, что в моих рассказах [проповедях] было больше добрых желаний и намерений, чем знаний, и надо признаться, что при этом со мною произошло то, что в подобных случаях бывает со многими. Поучая и наставляя Пятницу, я учился и сам; то, что прежде мне было неизвестно или о чем я прежде не рассуждал, теперь ясно представлялось в сознании, когда я передавал это моему дикарю. Я никогда не был столь одушевлен изучением спасительных истин, как теперь, в беседе с ним... И когда я вспомнил, что, заключенный в своем одиночестве, я обратил взоры к небу не только затем, чтобы увидеть карающую десницу провидения, но и затем, чтобы стать орудием спасения жизни, а может быть, и души несчастного дикаря - приведя ее к познанию веры и учения Христа,- тогда сердце мое наполнилось восторгом, и я радовался своему прибытию на остров, который прежде считал источником всех моих бедствий и страданий”.

Тут я поверил в обращение Робинзона Второго в Первого. Поверил. Наверно, от сходства с собой, “проповедующим” вам, читатель, открытие художественного смысла романа, лишь чуть брезжившее и, в деталях, просто не существовавшее еще в моем сознании до “проповеди”.

Впрочем, я читатель отзывчивый. И если с самого начала лишь смутно чувствовал фальшь просветительских залетов мемуариста Робинзона, то теперь в ней уверен: в духовном возрождении на острове Дефо Робинзону отказывает.

Г Л А В А 4

Д Е Ф О И Р О Б И Н З О Н Т Р Е Т И Й

РОДИЛСЯ, МОЛ, ТРЕТИЙ РОБИНЗОН, НЕ ХАНЖА.

Хорошо. Сочтем доказаным, что Робинзон, и Первый, и Второй, - ханжи. Пусть, не осознающие этого. Далее: согласимся, что из этого следует, что Робинзон в отношении ханжества, вследствие длительного отсутствия в Англии, не менялся, и, убыв оттуда во времена первой, народной революции, ханжит на манер революционеров (как через века, в социалистическую революцию, реально было надеяться, что красноармеец грудью заслонит от пули комиссара, так в 50-х годах XVII столетия - верить, что Ксури, Пятница жизнью готовы пожертвовать для Робинзона). Но роман продолжается, и герой Дефо оказывается в новой Англии, после “славной революции”, предавшей народную. Не случилось ли с ним какое-то изменение тоже?

Посмотрим:

В Англию я приехал для всех чужим, как будто никогда и не бывал там. Моя благодетельница и доверенная, которой я отдал на сохранение свои деньги, была жива, но пережила большие невзгоды, во второй раз овдовела, и дела ее были очень плохи. Я успокоил эту добрую женщину насчет ее долга мне, уверив, что ничего не стану с нее требовать, и, напротив, в благодарность за прежние заботы и преданность помог ей, насколько это позволяли мои обстоятельства, но позволяли они немногое, так как и мой собственный запас денег был в то время весьма невелик.

[То, что взял Робинзон с потерпевших крушение кораблей: своего и, спустя много лет, испанского.]

Зато я обещал, что никогда не забуду ее прежней доброты ко мне, и действительно не забыл мою благодетельницу, когда мои дела поправились...”

И далее начинается бухгалтерия с бразильской плантацией и одаривание направо и налево деньгами от этой плантации, разросшейся под управлением компаньона и доверенных, полной рабов и потому фонтанирующей доходами.

Причем подозревать Робинзона в расчетливости притворы,- мол, поддерживает репутацию порядочного человека, необходимую в деловом мире для дальнейшего преуспевания,- не приходится: он почти ото всех, с кем был когда-то связан, удаляется навсегда (как он думает), а к новым не прибивается.

“...у меня не было ни семьи, ни многочисленной родни и даже, несмотря на мое богатство, обширных знакомств”.

Сперва, думая вернуться в Бразилию, он едет в Лиссабон и отправляет оттуда в Англию сто фунтов дважды вдове с обещанием помогать ей и впредь и по сто фунтов двоим своим сестрам.

“Они, правда, не нуждались, но и нельзя сказать, чтобы жили в достатке...”

Он так и не появился в Бразилии, но оставил пятьсот мойдоров тамошнему монастырю святого Августина и триста семьдесят два мойдора бедным, по усмотрению настоятеля этого монастыря, - все неизрасходованные монастырем его деньги, переводимые туда, пока он числился без вести пропавшим. Он одарил неведомых ему жену и дочь компаньона по плантации, сообщив, что когда-нибудь приедет, но не намереваясь этого делать. Продав плантацию, он устроил так, чтоб его другу, португальскому капитану, шла в Лиссабон пенсия по сто мойдоров ежегодно, а после смерти того - по пятидесяти мойдоров его сыну, из доходов плантации. А Робинзон и в Лиссабоне больше не собирался показываться и вернулся в Англию.

Зачем Робинзон мягко, но настаивает на таких нюансах? - Затем, что он бессознательно ощущает в себе какое-то отличие от первых двух своих ипостасей, вживаясь в себя третьего. Перед нами Робинзон Третий. И он теперь хочет заявить себя не ханжой.

ВРОДЕ БЫ НЕ ХАНЖЕСКИЕ ВРЕМЕНА.

Робинзон Третий хочет заявить себя не ханжой. Совсем по Мандевилю, знаменитому современнику Дефо. Английское Просвещение даже делят на два подвида: прекраснодушное (это - последователи Шефтсбери) и трезвое (это - последователи Мандевиля):

Прекраснодушное Просвещение я помещу на восходящую дугу Синусоиды, трезвое - на нисходящую.

Непритворная благотворительность, по Мандевилю, это “скорее удовлетворяться тем, чтобы владеть и наслаждаться меньшим, чем не облегчать положение” предмета нашего выбора.

Это, кажется, первое парадоксальное введение в оборот принципа разумного эгоизма. Навидавшийся всего, Мандевиль не верит в естественную добродетель. Очень ярко это видно в следующей сентенции:

Все - эгоизм. Обычный эгоизм.

И если Робинзон Второй,- вернемся к нему на минуточку,- является сверхчеловеком от выгоды и, следовательно, чуждым жалости к жертвам этой выгоды, то именно нацеленность на выгоду не ориентирует даже и его на удовольствие от гибели жертв. Точность, рационализм, сопутствующие фанатам выгоды, превращает его в ходячий арифмометр:

“Вот точный отчет:

[об операции спасения европейца от людоедов]

В с е г о 21”.

И я, выискивающий везде подставки Робинзону, даже не склонен настаивать на ней в этом эпизоде. Я замечу другое. Робинзон ненавязчиво обращает внимание, что он сумел организовать бой так, чтоб лично ему пришлось убить минимум людей. Вот один из поразительных моментов такой организации:

“Он [испанец] отвечал по латыни: “Christianus” (христианин). От слабости он еле держался на ногах и еле говорил. Я вынул из кармана бутылочку рома и поднес ему ко рту, показывая знаками, чтоб он отхлебнул глоток; потом дал ему хлеба”.

Это во время боя!

В результате появился еще один боец, которому можно было перепоручить неприятную работу убивания туземцев-людоедов.

То же было еще и при побеге из салеского рабства: Робинзон сбросил в воду взрослого мавра и под угрозой выстрела заставил того плыть к берегу. Зачем мараться...

То же было при спасении жизни Пятнице: за тем гнались двое туземцев; так Робинзон первого прикладом сбил лишь с ног (Пятница потом его добил), а второго Робинзон застрелил, лишь когда тот приготовился пронзить Робинзона стрелой.

То же было и при подавлении мятежа матросов.

Можно сказать, что эгоизм чувствительности доходит у Робинзона Второго тоже до сверхстепени. Но, будучи наиболее общественно симпатичным, тот эгоизм всегда недалеко отстоит от фазиса под именем Робинзон Третий и потому как бы не изменяется в Робинзоне с начала романа и до конца.

(ОБОСНОВАНИЯ ОБЩЕГО ПОРЯДКА.)

Однако мы отвлеклись от Робинзона Третьего и Мандевиля. Этот последний, трезвый и честный мыслитель, чуждый прекраснодушных просветительских залетов, выступал даже против благотворительности, если она плодит тунеядцев. Вот и у Робинзона Третьего отменно дозировано его обширное милосердие. Дважды вдове - лишь сто фунтов, ибо:

“как мне думалось, у нее могли быть долги”.

И дай он больше - она б считала, что можно у него сосать и сосать. Двоим сестрам - тоже лишь по сто фунтов, ибо они не нуждались. От одаривания своих доверенных по плантации он вообще воздержался:

“...для этого они были слишком богаты”.

И с португальским другом-капитаном он не слишком перебарщивает.

Но, повторяю, мягко герой Дефо проводит свои антиханжеские поступки. Дело в том, что то была ханжеская эпоха: первичный (бандитский) капитализм начинал хотеть выглядеть пристойно.

Вообще, четкости ради (а ради нее я привлекаю Синусоиду) надо заметить, что Синусоида - суть двойная линия, слившаяся на вид в одну: линия фальшивых идеалов (или самообманных) и линия истинных.

Мыслимо и поборника разумного эгоизма представить ханжой, пекущимся об общественной пользе. Так, в наш, теперешний первичный капитализм, один молодой парень, втирался в доверие пьяниц, убивал их, прятал трупы, а квартиры жертв продавал, а когда попался, на следствии объяснял, что является санитаром общества, освобождая последнее от слабых, и виноватым себя перед обществом не считает. Парня снимали для телевидения, когда он рассказывал, как - разнообразно - он убивал, снимали, когда показывал, где какой труп запрятал, и тела тут же, перед телекамерой, извлекали. Ужас! А тому - хоть бы что. Было ясно, что он любил убивать, хотя притягивал сюда общественную пользу. Среди персонажей литературы Просвещения я подобного не знаю. Но вряд ли есть что-то морально новое под луною. И если такой тип был и тогда, то его ханжеский идеал можно расположить на средней, гармонической точке спускающейся дуги Синусоиды, а истинный его идеал - на нижнем вылете вон с Синусоиды.

(Идеалы Робинзона Второго и Первого “выглядят” иначе. Ханжеские - на восходящей дуге, сущностные - на вылете вниз и на нижнем развороте.)

Мандевилей я не встречал среди литературных героев и все-таки смею предположить, что спускающаяся дуга ханжеских идеалов была очень (из-за редкости случаев) тонка в эпоху Просвещения. А восходящая дуга - жирна. И Мандевиля, не стеснявшегося резать правду-матку в глаза, даже осудили. Бандитская эпоха называла себя эпохой Просвещения, а Мандевиль позволял себе такое...

А все же и это был вид Просвещения. Обратите внимание: “сделать общество счастливым, а людей довольными”. Это гармоническая точка на спускающейся ветви Синусоиды - соединение несоединимого: общего и частного.

И это не фальшивая верность Ксури своему поработителю, а затем - потенциальному новому покупателю, португальскому капитану. Это не подозрительно чрезмерная преданность Пятницы спасителю, вплоть до отказа от самого себя, от своего счастья, возможно, с женой, с детьми, среди своего племени на своей родине. Эти несчастные “обрели” свое новое счастье мгновенно. А Мандевиль - не такой розовый оптимист. Слишком, мол, многие из низов в Англии недовольны своим положением, ибо уже успели получить знаний больше, чем это нужно для исполнения тяжелого физического труда. И предстоит их перевоспитывать (ох, уж это вездесущее воспитание Просвещения!). Мандевиль - исторический оптимист:

И все это на том основании, что, факт, люди невежественные и бедные менее прихотливы и легче оказываются в счастливом состоянии, чем другие.

(ОБОСНОВАНИЕ РОМАНОМ ДЕФО.)

Итак, счастливые - среди кошмара... Так что и от Робинзона Третьего можно ожидать меньше ханжества в его воспоминаниях о своей дальнейшей приобретательской деятельности. А что на деле?

Во время этого плавания я посетил свою новую колонию на острове, виделся там с моими преемниками - испанцами...”

Может, кто-то помнит, что это за испанцы? Это те, потерпевшие крушение у Робинзонова острова, спасшиеся на шлюпке, поплывшие не на остров, а на материк, там попавшие в племя Пятницы, не съевшее их каким-то случаем. О них узнал Робинзон от спасенного (вместе с отцом Пятницы) испанца. За ними (предварительно целый год заготовляя для них провизию и построив - вчетвером - большую лодку) были посланы отец Пятницы и испанец. И это о них помнил Робинзон, ночью, после первого сражения со следующими посетителями острова, взбунтовавшимися матросами, когда был взят трофеем их баркас:

Сказать по правде, я и не надеялся, что нам посчастливится захватить в свои руки корабль, но что касается баркаса, то починить его ничего не стоило, а на таком судне легко было добраться до подветренных островов, захватив по дороге наших друзей испанцев, о которых я не забыл”.

Внимательнейший читатель меня поймает: “Так уплывающий с острова Робинзон же еще не оказался в новой, после “славной революции”, Англии, еще не сделался, так сказать, Робинзоном Третьим, еще не пропитался стихией Компромисса”.

Признаю. Зато в упомянутом 1694 году на остров приплыл уж точно Робинзон Третий, ибо совсем по-мандевилевски предпочел “скорее удовлетворяться тем, чтобы владеть и наслаждаться меньшим, чем не облегчать положение” предмета своего выбора. Робинзон продолжил одаривание людей без всякой для себя материальной выгоды, для собственного удовольствия, а при этом получалась такая общественная польза, как приобщение к цивилизации нового острова:

Кроме того, считая весь этот остров своей неотъемлемой собственностью...

[Что, я думаю, шутка; ведь при бухгалтерской и юридической точности, свирепствующей на последних страницах романа, не сказано, что Робинзон должным образом оформил владение островом; нельзя это считать и нахрапом, маневром, чтоб заставить себя слушаться; ведь он имел дело с пятью английскими и восемнадцатью испанскими морскими волками, которые не привыкли на веру принимать заявления о собственности.]

...я разбил его землю на участки и поделил их между поселенцами сообразно их желаниям. Устроив все таким образом, я убедил поселенцев не покидать остров и уехал”.

То есть, если Дефо и поставил своего героя в состояние “Робинзон Третий”, если и убедил нас, то лишь для того, чтоб и тут его подставить.

Вы верите, чтоб европейцы согласились остров не покидать? Пусть до того они не построили большую лодку и не уплыли, как замышлялось еще Робинзоном с одним из испанцев, потому что было не до большого строительства - дрались с оставленными на острове бунтовщиками англичанами, дрались с туземцами. Пусть. Но вот приплыл океанский Робинзонов корабль. А Бразилия недалеко. И Робинзон все равно туда плывет, чтоб накупить там товаров и послать остающимся на острове, например, англичанам (тем деваться некуда: в Англии их казнят, как бунтовщиков, а в Бразилии, как некатоликов). Итак, Робинзон плывет в католическую Бразилию, и католики испанцы не требуют от него давнего обещания спасти их?! На землю островную клюнули?! На семьи, в Испании оставленные, плюнули?!

Мандевиль писал о другом острове - Британии:

[Не бедняки и невежды, потому что относительно их счастья Мандевиль предложил не прилагать усилия, чтоб их знания выходили за круг их собственных занятий тяжелым физическим трудом, необходимым для обустройства Острова.]

О таком - относительно “своего” острова - мог мечтать разбогатевший Робинзон Крузо. Но чтоб черную работу по цивилизованию этого острова добровольно согласились делать квалифицированные матросы-испанцы... Согласились... Нет. Это очередная подставка.

Усомнился, повторяю, Дефо в новом эксплуататорском обществе. И если б он знал об известной нам диалектической спирали развития чего бы то ни было, в том числе и искусства, если бы знал о синусоидальной проекции спирали на плоскость, то он бы сказал, что и восходящая и нисходящая дуги Синусоиды идеалов его эпохи, эпохи Просвещения, представляются ему сплошь ханжескими.

Г Л А В А 5

Д Е Ф О И К В А З И Р О Б И Н З О Н Ы

МНИМЫЙ РЕЛИГИОЗНЫЙ ФАНАТИЗМ РОБИНЗОНА.

Религиозный - мы уже проходили: с Робинзоном Первым и пуританством. Так видно было, что пуританство есть религия и в принципе-то плохо пригодная к залетам, довольно заземленная. Монашество, отшельничество оно отвергало как таковые. А как же религиозно и радикально убегать от действительности сегодня в расчете на спасение в неизмеримом будущем, в тысячелетнем царстве Божьем? Так если и заземленные требования пуританства Робинзон Первый, с подачи Дефо, проваливал, то как оценивать иное робинзоново заявление в духе пуританского все же фанатизма?

В таком душевном настроении я провел остальное время моего заточения на острове. Мои беседы с Пятницею поглощали свободные часы, и я прожил три года в полном довольстве и счастье, если есть полное счастье на земле”.

Итак, что это, как не залет вверх вон с Синусоиды идеалов? Полного-то счастья, мол, на земле нет, однако можно быть довольно счастливым, живя так, что Христос воздаст.

Да, но это кратковременная слабость. Куда не шатнется, бывает, настроение даже сильного человека?

Четкости ради надо бы и такое состояние назвать Робинзоном Номер Такой-то. А заодно - и ханжеские ипостаси прежних Робинзонов.

Здесь я принужден опять углубиться в смысловую наполненность Синусоиды изменчивости идеалов искусства.

Речь о фальшивых идеалах. Они появляются под влиянием моды. Их исповедуют несамостоятельные люди, подверженные влиянию общего мнения. Фальшивые идеалы лежат тоже на собственно Синусоиде и на вылетах с нее, но “по времени” отстают от истинных (скрываемых или неосознаваемых) идеалов большинства, забежавших вперед. Обе синусоиды сливаются друг с другом. Их трудно различать. Как и в жизни: трудно бывает отличить правду и искренность от лжи и самообмана. Но мы притвор приколем именем, как натуралист иголкой - бабочек, и они от нашего анализа не улетят.

Я сознаю, что людям, не привыкшим к точности в гуманитарной сфере, анализ претит. Зато, может, кому-то да понравится.

Итак, Робинзон Второй (точка на нижнем вылете вон), когда ханжествует, - оказывается на предыдущем периоде Синусоиды (точка на восходящей ветви) и назовем ту точку, как в математике, Робинзон Второй Прим; Робинзон Первый (точка на нижнем завороте), когда ханжествует, попадает тоже на предыдущий период в ту же точку на восходящей ветви, но назовем ее (с религиозным акцентом она все же) тоже особо - Робинзон Первый Прим; Робинзон Третий, непритворный эгоист, видящий общественную пользу от своего эгоизма, пусть будет точкой на спускающейся ветви Синусоиды чуть пониже другой точки - Робинзон Третий Прим, где наш герой ханжествует о добровольном поведении оставшихся на острове испанцев; наконец, Робинзон Первый, якобы удовлетворившийся (ради Христа) несвойственным для пуритан отшельничеством (точка на верхнем вылете вон с Синусоиды) пусть называется Робинзон Первый Два-Прим.

Есть, говорят, психологическая теория, согласно которой в человеке до семи “я” сосуществуют одновременно при преобладании, в каждый момент, одного. Я уже “норму”, выходит, выбрал. Однако, не зная той теории, посмею двинуться дальше в именовании состояний Робинзона, повинуясь реалиям романа и логике его анализа.

Итак.

МНИМЫЙ НЕРЕЛИГИОЗНЫЙ ФАНАТИЗМ РОБИНЗОНА.

Имея такую фабулу, как человек на необитаемом острове, то есть во внесоциальности, слишком легко было соскальзывать и соскальзывать на социальность не от мира сего, пусть и нерелигиозную. Назовем, четкости ради, это состояние Робинзоном Вторым Два-Прим, и вы увидите, почему именно так следует назвать.

“Шел уже двадцать третий год моего житья на острове, и я успел до такой степени освоиться с этой жизнью, что, если бы не страх перед дикарями, которые могли потревожить меня, я бы охотно согласился провести здесь остаток моих дней до последнего часа, когда я бы лег и умер...”

Так таки легче жить отшельником поневоле. Это, однако, не более, чем прием. И называется он: снизить уровень притязаний. Вот что написано со следующей же строчки:

“Я придумал себе несколько маленьких развлечений... Во-первых... я научил говорить своего Попку... Он прожил у меня не менее двадцати шести лет... Мой пес был моим верным и преданным другом в течение шестнадцати лет... Я оставил у себя... [кошек] двух или трех любимиц... они стали членами моей разношерстной семьи. Кроме того, я всегда держал при себе двух-трех козлят, приучая их есть из моих рук. Было у меня еще два попугая, не считая старого Попки; оба они тоже умели говорить и оба выкликали: “Робин Крузо”, но далеко не так хорошо, как первый... Затем я поймал и приручил нескольких морских птиц, названий которых я не знал. Всем им я подрезал крылья, так что они не могли улететь. Молодые деревца, посаженные мною...”

Бедный. Даже о субординации, забыл, даже на стилевского похож Александра Селькирка,- помните?- тот себя из животного мира не выделял. Даже деревца он готов включить в свою компанию, лишь бы почувствовать себя в некоем обществе. А все потому, что он остался самим собой, купцом, для которого Англия, покинутая им в 50-е годы, была лучшей страной на свете. И надо просто перетерпеть отшельничество, притворившись, что оно любо.

В воле Робинзона было остаться на острове, после того, как он помог справиться с бунтом на корабле, заплывшем случайно к его острову. Но он и не подумал. Совсем в пику упоминавшемуся Александру Селькирку. Смотрите, как у Ричарда Стиля:

То ли дело (тоже оказавший помощь) Робинзон:

“Увидев корабль, так сказать, у порога моего дома, я от неожиданности чуть не лишился чувств. Пробил наконец час моего избавления. Я, если можно так выразиться, уже осязал свою свободу. Все препятствия были устранены; к моим услугам было большое океанское судно, готовое доставить меня, куда я захочу. От волнения я не мог вымолвить ни слова; язык не слушался меня. Если бы капитан не поддерживал меня своими сильными руками, я бы упал”.

Селькирк лишь по какому-то недоразумению вернулся в Англию, и каково было ему?

Робинзон же, если жалел об острове, то иначе:

“Теперь у меня не было пещеры, куда я мог спрятать свои деньги, или места, где бы они могли лежать без замков и ключей и потускнеть и заплесневеть, прежде чем кому-нибудь вздумалось бы воспользоваться ими; напротив, теперь я не знал, куда их девать и кому отдать на хранение”.

Чего это Дефо так определенно отталкивается от Стиля? Ведь Стиль - просветитель, можно сказать, лишенный ханжества. Он искренне верит в доброту естественного человека и своим просветительством помогает, вроде, ей проявиться и одолевать противоестественное зло. Так если и Даниэлю Дефо, после всех разочарований, опять, похоже, дорога была на восходящую ветвь Синусоиды, какую, на предыдущем периоде этой кривой, Стиль еще не покинул и не ханжествует,- если им как бы по пути, то зачем такие контры?

Затем, что идеал Стиля на, так сказать, верхней части восходящей дуги Синусоиды, и судьба дальнейшей эволюции идеалов у людей таких, как Стиль, была - на верхний вылет вон с Синусоиды, в квазиколлективизм. И его Александр Селькирк уже туда нацелился. А это было не для индивидуалиста Дефо. В квазиколлективизм с животными и растениями, в состояние “Робинзон Второй Два-Прим”, он своего героя пускает лишь на несколько строчек.

ФАНАТИКОМ.

Может, они просто неумные? В упор не видят тех язв, которые лишь прикрыл славный компромисс? - Да нет. Прекрасно видят. И даже борются в безнадежных обстоятельствах. Потому в безнадежных, что славный-то компромисс уже случился. На вооруженную, политическую, на материально-действенную борьбу уже никого не поднимешь. После компромисса кулаками не машут.

“...когда коррупция достигла небывалых размеров и политическая борьба выродилась в демагогическую партийную шумиху, издатели “Зрителя” Стиль и Аддисон с разочарованием отходят от нее, видя единственную возможность воздействовать на общественную жизнь страны путем влияния на нравы и просвещение широких слоев современников”.

Это вылет вон с Синусоиды вверх: идеал - в сверхбудущем. И если не в царстве Божием на небе, то, во всяком случае,- вне обычной социальности.

Как часто наш непосредственный начальник воплощает в себе, кажется, все зло мерзкой действительности. Для Александра Селькирка в очерке Стиля, видно, так и было, когда он поссорился со своим капитаном и предпочел необитаемый остров кораблю и человечеству.

И становится исчерпывающе ясно, почему герой Стиля не хотел возвращаться и страдал, вернувшись.

Задумайтесь над одними только названиями журналов английских очеркистов: “Зритель”, “Болтун”, “Скиталец”, “Досужий”. Это ж преддверие или само бегство от действительности, да еще ради торжества социальности не от мира сего. Могло ли оно тянуть кипучего Даниэля Дефо, да еще индивидуалиста?

Нет. И он, своим “Робинзоном”, оттолкнулся от Ричарда Стиля, хоть тот и не ханжа.

Г Л А В А 6

И Н Д И В И Д У А Л И С Т А

ПОЧЕМУ РОМАН ОКАЗАЛСЯ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНЫМ.

Грустная картина развертывается перед дочитавшим до этой страницы. А роман-то такой оптимистичный. Так у Робинзона все получается. Он спасся от рабства и отшельничества, разбогател. И люди, окружавшие его в жизни, все были хорошие люди и помогли ему пробиться. А главное, сам-то он как хорош! Сказка! Так кто ж не понял роман? И многочисленные читатели и сам себя Дефо? - Нет: читатели, но не Дефо.

Разгадка в том, что в книге есть кусок, выходящий из ряда вон - человек на необитаемом острове. И сияет этот сюжет так, что затмевает в сознании читателей все остальное.

Мы ко всему, что в книгах, более или менее привычны: к бурям и землетрясениям, к вооруженным столкновениям с людьми и зверями, к кораблекрушениям и бешеному успеху. Но чтоб один человек создал целую цивилизацию!..

Это как один из предробинзонов - Хаджи Бен Иокдан арабского писателя XII века Ибн Туфайля (в книге, издававшейся на английском трижды при жизни Дефо, и Дефо мог ее знать). Так этот Предробинзон создал целую культуру.

Аникст пишет:

“Из титульного листа английского издания можно почерпнуть основное содержание этой книги: “Изложение восточной философии, показывающее мудрость некоторых наиболее прославленных людей Востока, в особенности глубокую мудрость Хаджи Бен Иокдана, как в естественных, так и в божественных науках, коей он достиг без всякого общения с людьми (ведя одинокую жизнь на острове и достигнув совершенства до того, как он встретился с людьми, с которыми был разлучен с младенческого возраста)”.

В последующих изданиях этой же книги титульные листы поясняют, что Бен Иокдан достиг высоких знаний постепенно, благодаря наблюдениям и опыту, что его природных способностей было достаточно не только для того, чтобы познать непосредственно окружающее, но и постичь идею Бога и законы разумной жизни”.

Существует глубокое различие между цивилизацией и культурой. Не будем отвлекаться на освещение этого вопроса. Все и так интуитивно понимают разницу. Нам интереснее сходство в колоссах, созданных Бен Иокданом и Робинзоном Крузо. Оно заключается, если коротко, в таком восклицании по поводу них: “На что способен человек, если его оставить в покое, если никто ему не будет мешать, то есть, если удалить его от общества!”

Совершенно потрясающие ответы дают Ибн Туфайль и Даниэль Дефо. И читателей, в частности, “Приключений Робинзона Крузо” именно этот аспект необыкновенно впечатляет.

А мы давайте обратим внимание, какая разница между героями араба и англичанина.

Аникста можно понять так, что Ибн Туфайль и его герой понимают масштаб деяний героя. И тогда идеал арабского писателя есть некая идиллия реализации человека вне общества. Конечно, это не совсем обыкновенная идиллия, не вергилиевская пастораль (Вергилий пережил крах Римской республики и стал, видно, индивидуалистом), где пастух и пастушка счастливы друг другом, живя вдали от общественной жизни. Но все-таки. И на Синусоиде и пастухи и Бен Иокдан выражают идеал, обозначаемый точкой на нижнем, супериндивидуалистическом вылете вон с собственно Синусоиды: идеал внеобщественный и сверхчеловеческий.

ПОЧЕМУ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ - ЛИШЬ ЧАСТЬ РОМАНА.

А Дефо своего Робинзона отлучил от осознания величия своего деяния: сотворения цивилизации, не менее.

Вот как Робинзон обозначает свое отношение к ведению дневника на острове:

“...начал записывать свои мысли - не для того, чтобы увековечить их в назидание людям, которым придется претерпевать то же, что и мне (ибо едва ли нашлось бы много таких людей), а просто, чтобы высказать словами все, что меня терзало и мучило, и тем хоть сколько-нибудь облегчить свою душу”.

Вообще, как Робинзон отнесся в своих мемуарах к созидательному периоду на острове? Он начинает со своего рождения, затем переходит на купеческие приключения, потом рабство, побег, плантаторство... 34 страницы.

77 страниц - до места, где становится ясно, что остров не вполне необитаем, после чего созидание цивилизации кончилось:

“...я твердо убежден, что не нагони на меня тогда эти проклятые дикари столько страху, я приступил бы к осуществлению моей затеи...

[Очередного проекта - сварить из ячменя пиво.]

Но в те времена моя изобретательность направилась совсем в другую сторону".

[На спасение от людоедов.]

“...сознание вечно грозящей опасности, под гнетом которого я жил последние годы, и никогда не покидавшие меня страх и тревога убили во мне всякую изобретательность и положили конец всем моим затеям касательно увеличения моего благосостояния...”

113 страниц - на остальное повествование. Итого: одна треть - на гимн феноменальному сотворению цивилизации человеком, которому не мешают люди, и две трети - на гораздо более обычное и менее интересное. Зачем так?!

Посмотрим, строчку за строчкой, на первые шаги созидания.

Вот голодный Робинзон взобрался на свой корабль и увидел, что кормовая часть не пострадала и весь запас провизии был совершенно сухой. Стал он перво-наперво кушать? Нет:

“...я отправился в кладовую, набил карманы сухарями и ел их на ходу, чтобы не терять времени”.

И молодец. Можно было покушать повкусней и поудобней, но кто б ему гарантировал, что через несколько минут не сменится погода и ему не прийдется спешно покинуть погибающий корабль, не захватив с него ничего.

Вот кушающий на ходу Робинзон придумал, из чего ему сделать транспортное средство для доставки грузов с корабля на берег - плот из запасных стеньг, рей. Так что? Сбрасывать с борта те, что полегче, чтоб в воде соединить их веревкой? Как бы не так. Пока он сбросит одно за другим несколько бревен, пока спустится к ним с корабля, их волнами и течением раскидает. И не будет плота. Или же отчаянно много времени уйдет, чтоб бревна соединить.

Предусмотрительный Робинзон “перекинул их за борт, привязав предварительно каждое веревкой, чтобы их не унесло”.

Только предусмотрительный человек сможет один создать цивилизацию.

Правда, тут же случился и прокол предусмотрительности. В необычнейших обстоятельствах очень просто чего-нибудь да не учесть.

“Между тем, пока я был занят погрузкой, начался прилив, и, к великому моему огорчению, я увидел, что мой камзол, рубашки и жилет, оставленные мною на берегу, унесло в море”.

Зато этот промах подал ему мысль запастись одеждой. Дичать человек не собирается. Это первое микродвижение замаха на созидание цивилизации.

“На корабле было немало всякой одежды, но я взял пока только то, что было необходимо в данную минуту...”

Он же в одних трусах остался. А как же можно сотворить цивилизацию в трусах?!

Впрочем, без здравого смысла тоже ее не сотворишь.

“...меня гораздо больше соблазняло многое другое, и прежде всего рабочие инструменты”.

Не оружие! Оружием цивилизацию тоже не сотворишь! Оно было следующим на очереди.

И так - шаг за шагом. Во всем, практически почти во всем просматривается подспудная отдаленная и огромная цель. Но видна она со стороны. Большое видится - на расстояньи,- как сказал поэт.

И это не подножка автора герою, как мы обнаруживали до сих пор. Это подтекст. Это проявление воли автора, а не “мемуариста”. И воля эта говорит: вот на что способен человек свободный.

Свобода была лозунгом буржуазной революции, даже и компромиссно-“славной”. И кто-то, как заметил Урнов, имел основание думать, что 28 лет Робинзона на острове и 28 лет “реставрации”, то есть несвободы, связаны, и художественный смысл романа - в утверждении Даниэлем Дефо буржуазной свободы образом достижений Робинзона, переждавшего плохое время, длящееся именно 28 лет и подвластное в своей длительности не герою, а только автору.

Однако это единственная деталь, работающая на такой художественный смысл. А все остальные сотни и тысячи деталей романа,- в том числе и обыгрывание реалий до “реставрации” и после,- работают на другой художественный смысл: Дефо засомневался уже и в буржуазной свободе и примерился было к бегству от именно нее.

ПРИМЕРИЛСЯ БЫЛО. Не более.

“От общества не убежишь”,- как бы говорит Дефо. Чем говорит? - Много чем.

Изначально Дефо поместил Робинзона на такой остров, с которого был виден материк. От людей, а значит, от общества не скроешься - означает этот образ. Рано или поздно Робинзон и люди должны были встретиться на острове. И это случилось и определило крах (не меньше!) дальнейшего созидания цивилизации в одиночку. Сам объем текста об отшельничестве говорит иносказательно, что идиллия не возможна. Если бы писал Дефо идиллическое произведение - он и не примешивал бы ничего к величественному созиданию цивилизации человеком, свободным от воздействия других людей, не примешивал бы ничего к естественному человеку (как стали потом такого свободного называть просветители).

А Дефо примешал, да таких-то людей неестественных. Таких добреньких. Недаром, наверно, они безымянны все: и товарищ, бесплатно повезший Робинзона в первое плаванье, и друг-капитан, бесплатно повезший его в Гвинею, и вдова этого капитана, сохранявшая его деньги годы и годы, и капитан-португалец, тоже большой друг, и компаньон по плантации, и доверенные лица, ею десятки лет бескорыстно управлявшие.

Что это все означает? - А то, что как невозможна идиллия жизни без людей, так и добрые люди в новом обществе вряд ли возможны. По крайней мере, лично Дефо сколько раз обогащался, столько же “добрые” люди его разоряли.

В общем, было отчего Даниэлю Дефо жаловаться, что его роман не поняли.

А вот Урнов зря непонявших защищает:

“По замыслу Дефо это не просто приключенческий, а историко-политический роман, который, однако, никто и никогда в таком ключе не читал! НЕ ЧИТАЛ, ПОТОМУ ЧТО ЗАМЫСЕЛ АВТОРУ НЕ УДАЛСЯ... А тенденция новейшего искусства клонится преимущественно в сторону умственно-логическую, и сегодня, судя по всему, автору “Робинзона” не пришлось бы сетовать на читательское непонимание и растолковывать свои символы...

[Число 28 лет, совпадающие даты основных событий.]

Вы могли убедиться, читатель, как мало я оперировал числом 28 и датами биографии Робинзона, и какое воистину бесчисленное множество художественных деталей у Дефо работает на настоящий художественный смысл его произведения. Это могло случиться лишь потому, что Дефо великий мастер художественной литературы. И не его нужно винить за то, что его не поняли, а непонявших.

Конец третьей интернет-части книги “Сквозь века”