Я придумал себе, что живу, в сущности, для будущих людей. Теперешние не понимают, большинство, и не приемлют мою деятельность – выдавать примеры анализа произведений искусства и выведения из этого синтеза: что хотел “сказать” подсознательный идеал автора, если такой обнаружится; ну или сказать “фэ” по поводу того произведения, в котором этого подсознательного идеала не нашлось. – Не принимают, не приемлют это – ну и не надо. Будущие поймут и примут. Они будут умнее. Ведь умнеет же человечество…

То же с теперешней войной. Непонятная она, тянущаяся, вроде, бессмысленно. Кто со мной откровенен, обнажает опасную близость к предательству, будучи недовольным властью за неопределённость. А я иначе. Я придумал себе, что сказал же верховный: “Дожмём”. Значит, расчёт, что устанут украинцы умирать в соотношении 8 к 1, как говорит Лукашенко, и восстанут против своей власти. И завоёвывать всю Украину не нужно. Достаточно власть сменить. Для чего убивать и убивать посылаемых на убой, сидя в обороне, в которой потери меньше. И всё. И для меня – определенность. И я не недоволен властью. И далёк от предательства.

Но сейчас у меня миг сомнения. Умная книга об искусстве, с которой приятно поспорить мне месяц за месяцем не попадается. В сущности, писать не о чём. А у меня тяга к писанию, как наркотическая зависимость. – Так я ощущаю себя не мещанином, живущим только для себя. Иначе – живущим не зря. И вот я исхитряюсь каждый день что-то написать, возможно, иногда такое, что кому-то на пользу. А может, и нет (не замечаю, что это – ерунда). И надо б не писать, дождаться непереносимости от неписания, с чего я начинал когда–то. Тем паче, что писать последние десятки лет я приучился не в тетради ручкой, а клавиатурой на компьютере. Для чего надо сидеть за столом. А от этого отекает нога. Надо б полусидеть на диване, задрав ногу на диванную подушку, а не писать возможно ерунду.

Но не могу себя так опустить. И – смотрю, к чему там дальше можно придраться в книге Катаева “К пониманию Чехова” (2018) – https://www.rfbr.ru/rffi/ru/books/o_2113828#19.

А там обсуждается “Скучная история” (1889).

И я вспоминаю своего двоюродного брата, пронзительно тонкого человека в отношении литературы. Я не помню в точности тех слов, которые он мне сказал об этой вещи… Что-то вроде: “Такая огромная глубина чувствуется!”. Я тогда её не читал. Разговор не поддержал. А теперь думаю, что слова брата хорошо иллюстрируют чуяние наличия подсознательного идеала у Чехова. А тот, идеал, “сказал” (кавычки из-за отсутствия слов у подсознательного), собственно, то же, что и в “Любви”, обсуждённой в предыдущей статье (см. тут): оттого, что живёшь прилично, а не отдаёшься любви (здесь – профессора к своей приёмной дочери), бежать хочется вообще вон из Этого мира в метафизическое иномирие.

А что пишет Катаев?

"Чехов затронул в повести важную и близкую самому себе проблему: он не утверждает какую-либо "общую идею" [ницшеанство дано не образно, а катарсически: столкновением любовной страсти со… старостью добропорядочной - (см. тут), то есть нецитируемо (на образ можно хотя бы указать: ЧТО ЧЕМ выражено)] и оставляет вопрос о ней подчёркнуто открытым: нет той догмы или веры, которая могла бы увлечь автора, и героя, и правильнее, считает Чехов, изобразить тот "заколдованный круг", в котором оказался его герой. Чехов видит в каждом человеке не материал для подтверждения той или иной идеологемы, а единичный мир, который всегда требует своего, неприложимого к остальным решения жизненных противоречий. Споря с генерализующим выводом автора “Смерти Ивана Ильича” [Надо, мол, жить не для себя, а для других], Чехов “индивидуализирует” - так, как его университетский учитель Захарьин учил применять “иниивидуализирующий метод” не только во врачебной, но и во “всякой другой практике, то есть деятельности в реальных условиях, - в условиях действия действительности” (С. 55).

Катаев честный человек, можно сказать. Он заметил, что в тексте, "общей идеей” означен поиск сознания героя, поиск не получившийся. (Потому что эта общая идея – ницшеанское иномирие – сознанию ни героя, ни автора не дана.) Вот Катаев и придумал замену для Чехова хотя бы – "иниивидуализирующий метод”. Он так же не существует в тексте повести, как и иномирие. Немного недодумал Катаев.

На Сахалине Чехов ознакомился, в частности, с губительным результатом действий фанатичного подвижника Мицуля и придал его черты зоологу фон Корену из “Дуэли” (1891) словами ненавидящего его Лаевского, человека никчёмного до вредности, требующей убивать таких – словами фон Корена.

И что написал Катаев?

И опять, и опять бедный Катаев забывает, что в повести это не слова Чехова, а слова Лаевского. Там все самовыражаются так, что каждый получается по-своему правым. То есть Чехов, как и полагается ницшеанцу, осознавшему философскую сторону своего ницшеанства, иллюстрирует её осознаваемым земным идеалом “над Добром и Злом”. Что есть прикладное искусство – усиливать в общем знаемые переживания. А вот взлетает повесть ещё и на высоту неприкладного искусства, рождаемого подсознательным идеалом бегства в метафизическое иномирие. И выражает он это иномирие в “Дуэли” образом:

Даже если и бывает такое в южных морях, то для большинства людей это всё равно образ метафизического иномирия, того, что не бывает на Этом свете.

В повести очень мало есть текста, полностью свободного от голоса персонажа в голосе автора.

Здесь это выполнено особенно чётко:

Год до “Дуэли” в “Гусеве” (1990) Чехов использовал тот же образ иномирия – зелёный луч. Но это не значит, что метафизическая природа идеала Чехова проникла в его сознание. Все ницшеанцы, как бы сознавая, что катарсическое (противоречиями) выражение совсем уж непостижимо восприемникам, срываются на однократное в произведении образное его выражение.

В других местах авторский текст легко может быть услышан как голос персонажа в голосе автора. Например, самое начало:

"Было восемь часов утра [это Лаевский, а не автор посмотрел на часы] — время, когда офицеры, чиновники и приезжие обыкновенно после жаркой, душной ночи [ночь такою ощущается не автором, а персонажами] купались в море и потом шли в павильон пить кофе или чай. Иван Андреич Лаевский, молодой человек лет 28, худощавый блондин, в фуражке министерства финансов и в туфлях [это глазами знакомых Лаевского, а не автора], придя купаться, застал на берегу много знакомых и между ними своего приятеля, военного доктора Самойленко [это опять глазами Лаевского]".

Чехова НИГДЕ нет, кроме указанного места! Потому что ему ненавистен весь Этот мир за его всестороннюю плохость. А описывает он Этот мир, как официально обращается русский человек к врагу официально, - точно.

Особенно мне в этой сцене нравится (своей субъективной точкой зрения) такой эпизод:

Волна ходит относительно приятелей: то со спины, то перед глазами.

Впервые опубликовано по адресу

https://dzen.ru/a/ZOJoHi_JJR5zye5t