“Вечная жизнь есть!” Поразительно. Так, только без кавычек, названа статья Игоря Фунта. Те слова есть правда относительно идеала Чехова, которому посвящена статья. А поразительность в том, что вывод свой критик сделал из ложного разбора чеховского “Чёрного монаха” (1894). Ну посудите сами. Каков разбор, если в конце его написано: “И всё же светлой, радостной нотой заканчивается повесть!” Затем процитирован конец рассказа… без последних слов:

Когда Варвара Николаевна проснулась и вышла из-за ширм, Коврин был уже мертв, и на лице его застыла блаженная улыбка”.

И ещё Игорь Фунт спрятал в приведённой им цитате за троеточием следующее:

Воистину, переиначивая поговорку, можно ругнуться: критик, что дышло, куда повернул, туда и вышло.

Мысль Игоря Фунта проста: раз “прекрасные мысли автор отдал двойнику Коврина, “Чёрному монаху””, а жизнь не прекрасна, кроме как в бреду, то идеал есть то, что в бреду, но как если б было без бреда.

Мол, прекрасное сталкивается с ужасным, и от такого столкновения в душе утверждается прекрасное.

Но с чего б так?

Это похоже на знаменитое открытие “Психологии искусства” Выготского: от столкновения противочувствий рождает возвышение чувств (катарсис).

Только по Выготскому сталкиваются равные ценности и рождают третью ценность. Стрекоза (легкомыслие, ценимое людьми одного сорта) с Муравьём (основательностью, ценимой людьми другого сорта). А по Игорю Фунту сталкиваются общепринятая ценность с общепринятой антиценностью. Это ошибка.

По Выготскому результат столкновения нецитируем. И Выготский лишь раз рискнул его написать словами – для художественного смысла готического собора (от столкновения впечатления от толстенных стен с впечатлением от ажурных стрельчатых, узких и высоких окон в этих стенах – переживание парения души из тела к Богу). И насколько “Психология искусства” известна, настолько все избегают её применять, в смысле называть словами катарсис, подсознательный отчасти. Для большинства критиков нецитируемость не существует. Вот и для Игоря Фунта тоже. Поэтому он решил “заветные мысли художника” процитировать. И процитировал. Слова персонажа, чёрного монаха. А для верности – ещё и авторские слова из финала (правда, обкорнав их).

И… попал в истину.

Почему?

Потому что это неудавшееся произведение у Чехова.

Не художественно ж “в лоб”, словами выражать свой идеал. А в этом рассказе он напечатан буквами*:

“Вечная жизнь есть” (в смысле: у нестадных людей – их творения живут в веках).

Последнее и процитировано Игорем Фунтом, и даже в заглавие вынесено.

И поскольку Чехов это написал словами, ему было не по себе. Его художественный вкус был оскорблён. Идеал же – полуосознаваем. И вдруг он напечатан буквами. – Неуютно.

Как факт, Чехов не этот рассказ в опубликованном вместе с “Чёрным монахом” сборнике рассказов назвал самым лучшим, а “Студента”. Там идеал “в лоб” не выражен (см. тут), а он такой же.

Другой факт. Чехов проявил слабость и рекламировал этот рассказа, но своеобразно:

“В янв<арской> книжке “Артиста” найдете изображение одного молодого человека, страдавшего манией величия; называется эта повесть так: “Черный монах”. За сим я хочу наградить русскую публику еще многими произведениями, но так как они еще не написаны или же только что еще начаты, то пока умолчу о них. Хочу писать, как Потапенко, по 60 листов в год” (http://chehov.niv.ru/chehov/letters/1892-1894/letter-1365.htm).

Потапенко средний писатель. Но пипл хавает. Так надо своего новорожденного середняка подравнять под потапенковские вещи. И сойдёт.

По сути, высмеял сам себя при свидетеле, хоть тихонько. Облегчил совесть.

Третий факт. Чехов по-разному объяснял появление рассказа. Брату – мол, сон такой видел. Меньшикову: “Это рассказ медицинский, historia morbi”. Ещё раз Суворину: ““Черного монаха” я писал без всяких унылых мыслей, по холодном размышлении”. – И всё – не предмет это вдохновения, выражения сокровенного мироотношения. Стеснялся. Мало того, что проговорился ж, в сущности. Выразил свой идеал ницшеанства. А в приличном обществе тот не поощрялся. Да ещё и впрямую выразил.

Есть, правда, и контрфакт: самому Толстому рассказ, говорят, понравился.

И главный контрфакт: мало кто пишет прямо о ницшеанстве Чехова. Даже крупнейший исследователь творчества Чехова Чудаков и его ученица Шалыгина. Какие б элементы его ницшеанства ни перечисляли они, - а назвать Чехова ницшеанцем – нет!

Например, потенциальная, “дурная” бесконечность. Сначала не раздражающая:

Но со временем…

Итак, потенциальная бесконечность, “не позволяющая человеку вырваться за ее пределы”. – Так куда вырываются из потенциальной бесконечности? – В актуальную, которая УЖЕ дана, без предварительных шагов. Это ж некая метафизика: “цель исторического процесса <…> обнаружение <…> (по Ницше) всеединой личности”, - и ницшеанство. – Но в одно предложение с фамилией Чехова не сведено.

Или вот: остановка времени как выход “из времени в вечность”:

“Трехчленный ритм, троекратный повтор, формирующие сказочный хронотоп, соответствуют характеру движения в потустороннем мире”.

Вполне ж тоже ницшеанство. А фамилия Ницше стоит от этого “троекратного повтора” довольно далеко и, смешно, в связи с тем, что это, мол, у Ницше (а не у Выготского) открыто художественное мышление, когда “собственная прочная идея принципиально не выражена”.

И тут Выготскому не повезло.

А всё почему? Потому что по Выготскому “искусство находится в очень сложных отношениях с моралью, и есть все вероятия думать, что оно скорее и чаще вступает с ней в противоречие, чем идет с ней в ногу” (http://www.modernlib.ru/books/vigotskiy_vigodskiy_lev_semenovich/psihologiya_iskusstva/read_38/).

В советскую эпоху из-за тоталитарного засилья господствующего мировозрения гуманитарная сфера пришла к страшной мере интеллектуальной трусости. Инерция этого в искусство- и литературоведении ощущается до сих пор. Что мы и видим ярко на примере преобладающего замалчивания ницшеанства Чехова. Даже, как у Игоря Фунта, при вынесении в заглавие ницшеанского постулата.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.chaskor.ru/article/vechnaya_zhizn_27104

* - Ошибка. Цитирую: “параллели между речами ковринского фантома – черного монаха – и идеями Мережковского, Минского, Шопенгауэра, Ницше. Происхождение идей героя, формы, в которые вылились его галлюцинации, становятся таким образом наглядными.

Но самые скрупулезные изыскания комментаторского толка, самые, казалось бы, наглядные совпадения между текстом “Черного монаха” и внешними по отношению к нему источниками могут не приблизить ни на шаг к пониманию его подлинного смысла. Ибо необоснованно стремление отыскать у Чехова решение предметно-ограниченных, “специальных” проблем, которыми поглощены его герои, и оправдание “специальных” позиции, которые они занимают” (http://www.chekhoved.ru/index.php/library/chekbov-books/114-kataev).

Как факт, тот же процитированный Катаев – невольно – это (“собственная прочная идея принципиально не выражена”), - вернее, почти это (ибо пару раз всё-таки прорвалась), - и подтверждает: