Я читал книгу о Тарковском. Очень ясно вырисовывалась его элитарность в отношении эстетики. И, в общем, заблуждение о себе и народе. Он сперва (“Иваново детство”, “Андрей Рублёв”) был движим подсознательным идеалом благого для всех индивидуалистов сверхбудущего, думая, что многие его понимают, кроме начальства. А народ – за. – Рано или поздно заблуждение это относительно народа должно было стать ему ясным. И он о простом народе мнение переменил, когда сгорела его дача. Не известно отчего, но он подозревал народ, это "специфическое русское раздражение от чрезмерно расцветавшего соседского имения, “заслуживающего” уже своего “красного петуха”…” (Суркова. Тарковский и я. 2002. С. 193). И было приведено высказывание Тарковского о рассказе Бунина “Ермил” (1912), иллюстрирующее, какой он плохой, русский народ.

Я рассказ прочёл, и он мне показался иллюстрацией, автор которой думал, что он реалист, а не иллюстратор, понимая реализм (может ли такое быть?), как его понимаю я: раньше всех происходит в процессе писания или в замысле догадка о чём-то социальном, социуму ещё неведомом, что близко по авторскому самоощущению к науке, которая тоже вскрывает поначалу невидимое. Обстановка в стране, вроде, соответствовала. Поражением кончилась революция 1905 года, и шло к её продолжению. Общественное мнение (кроме реакционного) было за народ. И увидеть народа плохие качества было неким открытием. Может, даже подсознательным (что меня восторгает; я люблю из собственных соображений доходить до оценки произведения художественным {за следы подсознательного идеала автора} у того автора, который всем признан великим). А Бунин же – великий… И вот я-де тоже к тому пришёл… – Заманчиво!

Ермил, носитель тёмного начала в душе, убил почём зря мужика, хотевшего на святки попугать Ермила. Чего он?

И – бац – непосредственное впечатление: что это просто следование длящейся в демократических кругах того времени моде на реализм. Следование, отношения к искусству не имеющее…

Вы видите: всё объяснено. Как в науке. Общий негативизм друг к другу: людей и Ермила. Это исходное. Он спровоцировал, чтоб его испугали, рассказав, как он себе это представляет. Слушатели и решили его рассказ повторить, считая, что ермилово "мне и каюк...” это "пофорсить пришел, побрехать”. А он же пугается с превышением пределов самообороны, сам не понимая, что как раз превышает. Вот приготовился с этим превышением, испугался, когда к нему пришли, и убил. Виновато "не любили”. – Иллюстрация заранее знаемого: народ плох от темноты и грубости, с суеверием "о разгуле нечистой силы в середине зимы” (Википедия).

Как попал Ермил в спокойное место, в монастырь, "не было человека работящее его”. Обстоятельства лепят человека. Ура! – радуется-де Бунин, сумевший пройти по проторённой дороге, не понимая, что проторённое – это не искусство.

Я прибавил частицу “ли” в заголовок и двигаюсь далее.

Бунин сперва был за народников, после их разгрома стал толстовцем (см. http://art-otkrytie.narod.ru/bunin3.htm). А потом…

"В 1910-е гг. Бунин усиливает ведущие линии повествования, связанные с противопоставлением точки зрения героя и общей авторской позиции” (Вантенков. В диссертации Каменецкой. https://www.dissercat.com/content/evolyutsiya-povestvovaniya-v-proizvedeniyakh-ia-bunina-1910-1920-kh-godov).

Начало рассказа:

Автор не считает зло в народе нормой (как обиженный Тарковский).

Или я не прав и Тарковского обижаю. Тот считал: "Грабитель, конечно, приходит…” (Суркова. С. 194).

Так, может, эти двое, кому Ермил рассказал про "каюк”, с такой целью и шли, мол, пугать? Умрёт, обшарим, если деньги есть – заберём. Ермил же заговаривал: "Мне, брат, шесть целковых не деньги...”. Дразнил. – Так кто знает, зачем именно пришли пугать Ермила, если шесть рублей для того не деньги.

Может, неясность как раз и есть идеал Бунина? Как бы равнодействующая: 1) "авторской позиции” (повествовательской) и 2) героев. И потому "В период с 1911 по 1913-й г. произведения Бунина тяготеют к “сказовому повествованию”” (Каменецкая). Для более яркого отличия от якобы научной речи повествователя, следующего моде на реализм у прогрессивной части общества.

То есть Бунин против прогрессивной части общества. И его влечёт из предшествовавшего пробуддизма, пассивного демонизма, в активный, ницшеанский. Принципиальная неясность человеческого бытия, клонящаяся больше ко Злу – чем не дальний образ идеала метафизического иномирия?

Хм. А ведь тут для меня спасение. Этак Бунин оказывается творящим под воздействием не попадающего пока в его сознание идеала метафизического принципиально недостижимого ницшеанского иномирия, только тем и радующего художника, что удаётся дать какой-то образ его. Этак у меня Бунин становится на путь величия.

Но есть ли в тексте образ этого иномирия?

По-моему, есть. В месте перехода от текста, близкого к "сказовому повествованию”, к тексту с безэмоциональной (якобы научной) "авторской позиции” (повествовательской). – Я околосказовое процитирую шрифтом косым нежирным, повествовательское – косым жирным, а между ними – не то и не то, образ иномирия – прямым жирным:

Ермил посидел еще минуту, чтобы не заметили его торжества, - он понял этот хохот, он уже не сомневался теперь, что Ванька придет в вывернутом полушубке, - и, сославшись на то, что припоздал, наобещав непременно договориться "как-нибудь на гулянках" о сапогах, вышел вон, пока Махор зажигал лампочку. Была уже ночь. Мерзлые помои у порога тускло блестели. Высоко, над самой головой, ныряли и сияли в волнистых облаках луна и какая-то яркая звезда. Сиял порою и крест церкви, когда быстро шел мимо нее Ермил.

Пришел он домой поздно. Кобель сидел у избы, против луны, ждал его. Дружно и быстро вошли они в избу и тотчас же, не зажигая огня, легли спать".

В околосказе торжество задуманного зла. В образе иномирия – торжество от выраженности этого иномирия (помои блестели, сияли луна, звезда и крест: иномирие не есть что-то из перечисленного ни низкого, ни высокого, но неравнодушно, раз выражено). В повествовании от повествователя луна не вызывает эмоций.

Ницшеанцы не выдерживают того, что иномирие, ими переживаемое как-то не вполне осознаваемо и явно непостижимое для обычной публики, не будет публикой как-то понято и принято. Поэтому ницшеанцы хотя бы образ этого иномирия дают восприемникам: вдруг что-то поймут.

Тот факт, с каким трудом я пробивался к такому выводу говорит, мне во всяком случае, что у Бунина тогда ницшеанство было точно подсознательным идеалом.

Любопытно, что Тарковский, будучи художником, ставшим ницшеанцем, подсознанием почуяв художественность у Бунина, так и не понял ни бунинского, ни своего ницшеанства, ценных лишь своим подсознательным качеством. Вот что было в его сознании:

"Я очень люблю Бунина. Это был единственный русский писатель, который сказал недвусмысленную правду о русском человеке, крестьянине, о простом русском человеке, о “богоносце”... Ну, еще Чехов об этом говорил... Но ни Толстой, конечно, со своим Каратаевым по существу ничего не сказал на эту тему, ни Достоевский, ни Тургенев... Они все описывали идеализированных мужиков... Никто из них ничего в них не понимал... А как страшно обернулось для России это незнание русского мужика! А вина в том тех “знатоков” русской истории и русского народа, которые были переполнены так называемой “любовью” к нему. А вот Бунин как бы ненавидел русского мужика...” (Суркова. С. 193).

Впервые опубликовано по адресу

http://newlit.ru/~hudozhestvenniy_smysl/6350.html