Рассказ Буйды “Повесть о князе Алёшеньке” (2014). Стои`т в книге перед уже разобранным мною (тут) рассказом “Новый Дон Жуан” (2014). Надо решить, можно ли один приравнять к другому. Во втором финальным сюжетным ходом герой-ницшеанец был опозорен автором как таковой: герой не успел убить ту, которую в себя влюбил (та умерла от счастья – сердце слабое). То же ли и в первом? – Герой – опять ницшеанец. Сеет зло налево и направо, как и во втором рассказе. И даже кончает с собой, будучи арестован. Не хочет жить в обычной жизни, какая у него станет в качестве подсудимого (пусть его и казнят за убийства). Подтверждает своё ницшеанство. Так можно ли считать существенным, что после этого есть ещё 6 страниц, 3 из которых посвящены опозориванию (опять!) покойного ницшеанца рассказом о его вполне мещанской жизни перед последним преступлением? – Если смотреть по фабульной хронологии – герой в конце жизни сначала был мещанином, а потом – ницшеанцем. А если по сюжету, то мещанство-опозоривание оказывается перед нами последним в его жизнеописании. И тогда аналогия со вторым рассказом полная. Сюжетная последовательность важнее фабульной.

Невероятица, навороченная тут Буйдой, имеет ту же функцию, что и невероятица во втором рассказе – это насмешка над ницшеанством, невероятным, вообще-то, для обыденного сознания.

В чём невероятица? – В неоднократной перемене главным героем мироотношения. Обычно оно меняется раз, при переходе от юности к молодости. Ну два – от молодости к старости. А тут: "Человек – единственное живое существо, не имеющее собственной природы, а потому он с лёгкостью может вознестись до ангелов или пасть до демонов”. – Пафосно этак сказано, будто истина в последней инстанции. Псевдопсихологизм. Сперва подающий большие надежды юноша, потом садист-убийца, потом революционер дурного пошиба, потом – стал помещиком, сожительствуя с домоправительницей и её дочкой, потом – только с младшей и в законном браке, и та родила девочку. "Князь Алёшенька провёл в имении, кажется, лучшие свои дни”. Но обе женщины погибли в железнодорожной катастрофе, осталась только дочка. И вот он опять революционер, их предатель, мещанин с лавкой гробов, и, наконец (после вдруг смерти дочки), убийца служанки Достоевских… как-то вместо того, чтоб убить самого писателя. Ну и – самоубийство.

Сорок бочек арестантов. Наверно, пародия на нынешние сериалы. "…это ведь ни в какие ворота…”, - слова родственника героя, выспрашивавшего у осведомлённого полицейского чина о связи с Достоевским.

Автор самокритичен. Лощёное такое чтиво-про-зло… Столь милое противным-таки мещанам.

Но где они? Не мадам же Куфайкина, гробовщица? Только и нужная на две страницы, чтоб унизить мещаноненавистника…

А мещан представляет расспрашивающий родственник Алёшеньки, потребитель чтива:

И всё равно, будто и не слышал про войну. Глухой… Слепой… Тёмный, хоть и князь. Ему бы только байку про зло…

И зло – плохо, и услаждающийся байкой про него – плох.

Хороша б середина.

Ибо эти крайности антимещанства и мещанства… тяготеют друг другу.

Выход масс на подмостки истории чреват. "…поклонение Богу подменяется поклонением героям, а там и до поклонения тирану рукой подать, причём зачастую – до самого либерального поклонения самому жестокому тирану”.

Буйда как в воду смотрел. Что такое 4-хмиллионый марш в Париже “Я – Шарли!”, как не поклонение вседозволенности?

Я обещал понять, что хотел сказать Буйда этим рассказом. У меня получилось?

Впервые опубликовано по адресу

http://www.pereplet.ru/volozhin/278.html#278