Целых три “Ники” за 2010 год…

Удручающе тенденциозной показалась сцена с известием о смерти Сталина в фильме “Полторы комнаты, или Сентиментальное путешествие на родину” (2009) Хржановского. Раздаётся крик: “На колени!” Он воспринимается как общее наказание за то, что только что разбился при неаккуратной переноске гипсовый бюст Сталина. А это вошла в актовый зал, где репетировал хор пионеров, какая-то сурово одетая тётка с орденом на груди, подпоясанная офицерским ремнём, и кричит. Все колеблются: вставать на колени или нет, - но выполняют приказ, когда она добавляет, что товарищ Сталин умер, и сама становится на колени.

Так другие сатирические вставки в несатирическом фильме были в виде мультипликации, а сцена “на колени!” просто ж продолжение всего лишь ироничной сцены репетиции патриотической песни “Родина слышит, родина знает, где в облаках её сын пролетает” (1950). Там Осю Бродского научил сосед по хору петь вместо слов песни - “мяу”. А сам Ося при этом сосредоточен на приоткрывающемся между пуговицами сорочки у учительницы пения. Там в щёлку видны лифчик и голая грудь.

Оно ладно. Но это “на колени!”… И что стали-таки… Ну пусть растерялись и стали. Но ведь ещё и повторили ту тётку (директора?), лбом в пол ткнувшуюся.

Фу. Перебор.

Перебор в фильме, представляющемся поначалу ну прямо какой-то коллекцией сплошных нехорошестей советской власти. Власти, ущемляющей естественное. Которое почему-то есть только физиологический низ и ничто другое.

Вот начало. Пустая, без мебели, с обшарпанными стенами, комната семьи Бродских, в которой никто не подходит к звонящему телефону (а Бродский звонит домой из заграницы). Видимо, умер отец (мать раньше умерла), и ничейную квартиру домоуправление готовит к ремонту и заселению. И сыну ж, понимай, не дали приехать в связи со смертью отца. – Бесчеловечно. Ну смерть, правда, – не только физиологический низ.

Но вот детство. Папа вернулся домой с войны с Японией. Из Китая. Под Новый Год. Ёлка. Папа привёз подарки: сыну - электрический фонарик, бинокль, маме – китайский фарфоровый изящнейший чайный сервиз, не менее изящный веер, кимоно, маску артиста специфического японского театра. Чудо вещи! ВЕЩИ!!! “А что-нибудь более полезное вы там навоевали?” - спрашивает приземлённая, получается (хоть это и шутя произносится) мама. – “Музыка”, - отвечает папа. Ставит привезённую пластинку на патефон, и начинается танец папы с мамой. Аж эротический. Со стонами.

Вот, казалось бы, высокое – соседний собор, видный из окна квартиры. Но он взят в воспоминании о войне и… снижен: в доме не было бомбоубежища, и прятались в подвале собора.

Вот следующее воспоминание о военном времени: пленные немцы (мать была переводчицей в лагере) украшают новогоднюю ёлку игрушками. Необычно хорошими, стеклянными. ВЕЩИ!.. Украшение-ангел с крыльями навёл Осю на желание летать (телесное удовольствие). И – мультик: крылатому домашнему коту семьи Бродских преградила путь в вышине простёртая вперёд, в светлое будущее, длань памятника Ленину у Финского вокзала в Ленинграде (а памятник Петру Первому – в следующих кадрах - не мешает полёту).

И тут вставляется поэзия. Звучит отрывок из стихотворения позднего Бродского. (Что кинозритель не может, конечно, знать.)

Это воспринимается как сожаление поэта о материальной бедности, в которой он провёл детство.

А всё ж даётся как мистическое посещение умершим поэтом родного города и умерших родителей, сопровождаемое воспоминаниями о прошлом. То есть как-то нематериально об очень даже материальном. Но.

Хоть все и знают, что Бродский так и не приехал, даже когда и можно стало, в Россию, и что сюжет выдуман, но он очень долго – пока герой плывёт на корабле - подаётся как реальность. И пока не становится ясно (когда уже сошёл с корабля и идёт по улицам прошлого), что всё – мираж, - развоплощения реальности, вещности, физиологического низа во что-то духовное не происходит. И смотришь антисоветский пасквиль. То есть, советская действительность в низменных своих проявлениях, конечно же, достойна всяческого осуждения, однако остаётся нехороший осадок: ну уж так уж всё и плохо было?

Может ли быть, чтоб в ранних стихах поэта была такая же, какая-то некрасивая, мещанская нацеленность на материальное как на идеал?

Возьмём самую раннюю дату по собранию сочинений. Это 1957 год. Парню 17 лет. Это когда, по фильму, он приводил одну за другой девушек в свою каморку в полуторной квартире, чтоб трахнуть (иное слово не подходит к тому, как это снял Хржановский), на виду, в некотором смысле, у родителей, смотрящих телевизор в главной комнате, но вынужденных видеть, как трясётся (фанерная, наверно) перегородка между каморкой и комнатой и как падают от сотрясения висящие на перегородке картины и прислонённая к перегородке горка пустых чемоданов. – Возьмём стихотворение “Гладиаторы”. Дата не известна, но относится к раннему периоду, начало которого помечено 1957-м годом.

Не только "ради богатства римлян” покинул “я” родину и не победил (как и другие, наверно). А и ещё ради каких-то "истин”. Нечто уж наверно не материальное.

Мыслима, вообще-то истина, дескать, материальное превыше всего. Идеал пользы.

Несмотря на все опасности этой профессии, простой, но крепкий парень с римского социального дна действительно имел шанс разбогатеть. И хотя шансов погибнуть на пропитанном кровью песке арены было куда больше, рисковали многие. Самые удачливые из них, помимо любви римской черни, а случалось, и римских матрон, получали солидные денежные призы от поклонников и устроителей боев, а также проценты от ставок в букмекерских конторах. К тому же римские зрители частенько бросали на арену особенно полюбившемуся победителю деньги, драгоценности и другие дорогостоящие безделушки, что также составляло немалую долю в доходах цирковой звезды. Император Нерон, например, подарил однажды гладиатору Спикулу целый дворец. А еще многие из известных бойцов давали всем желающим уроки фехтования, получая за это весьма приличную плату” (http://gladiatorz.ru/rimskie-gladiatoryi.html).

Но у Бродского что-то не то: "Мы не победили”. – Война? Восстание? Борьба колоний за независимость от Рима как-то мало распространена. Только древние иудеи на слуху. Другое дело – война с соседями. Но и её, по Бродскому, не было, ибо герой родину "зря покинул ради истин”, то есть по собственной воле. И если замять материальный интерес и "ради богатства римлян” помыслить как грабительский набег римских соседей, то он выведет некое искусство для искусства, на войну для войны. Вон: "Не облысеем от женщин, от перепоя”. Так что идеал пользы тут унижен.

Что если он – для мещан. И те - не герои. Гладиатор же явный герой, раз так мужественно относится к смерти. Раз - этот рваный ритм…

Из-за такого отношения он, скорее всего, ницшеанец. Как, – да простится мне анахронизм, ибо всё ж повторяется, и не только в будущем, но и в прошлом, - римские аристократы.

Но тут парадокс художественный – путь наибольшего сопротивления: гладиатор чувствует себя аристократом.

Как факт, толпа – плебейская: "Людям хочется зрелищ”. “Я” же их презирает (он не им подчиняясь выйдет на арену умирать, а своей вере в Рок, в планиду). Героическую же смерть считает достойной высшего существа. Он умрёт, а его истина (что он – высший) останется в душе читателя. Побеждённый – парадокс! - побеждает.

И совсем не нужно, чтоб было видно, что ж там ещё есть за ценности в “его” истинах, а тем более – в истинах поэта. Было б пошлостью договаривать до конца.

Что сделал Хржановский.

А у поэта не видно.

И не слышно. Как в жизни, как юношей Бродский – по его собственным словам – экстрим устраивал для родителей, приводя в свою полкомнаты девушку: включал на всю громкость что-нибудь из Баха. Хоть и тоже издевательство (и над родителями, и над Бахом вместе с тем высоким, что его музыка выражала). Но всё-таки. Ибо предъявленное ушам не так натуралистично, как предъявленное глазам.

А стихи же тоже в какой-то мере предназначены ушам… Вот они и идеалистичнее, так сказать, чем кино.

Иное дело проза. Хржановский явно – начало, по крайней мере, своего фильма - делал под впечатлением такой вещи Бродского: “Полторы комнаты” (1985). Не зря и название у него похожее.

Вряд ли и художественная проза это. Мемуары. И предназначены для американского (или какого-нибудь западного) читателя-обывателя, уровень жизни которого гораздо выше был, чем у советских обывателей, и что вызывало у первых законную, по их мнению, гордость, которую Бродскому, живя там, надо было удовлетворить, что он и сделал.

45 параграфов там. 1 – о совсем не аристократического происхождения привычке не ходить по паркету в носках. 2 – о затрушенности быта родителей. 3 – о преемственности его собственного быта. 4 – об убогости жилищной политики в СССР. 5 – о быте коммунальной квартиры. 6 - о замотанности матери. 7 – контраст: он в американской квартире. 8 – мерзкий протёкший старинный потолок и державный петербургский вид с балкона. 9 - …

Скучно стало читать. Всё-таки Бродский славен как поэт.

Есть ли всё же у него, молодого, стихи о физиологическом низе и лживости отношения к нему в Советском Союзе?

Есть.

Снег тут образ лжи, прикрывающей тёмную правду внутри людей-деревьев этого сада-общества. И на развилке ветвей бело, и на сломе ветки, и на срезе ствола спиленной сосны. И наивная ограда, зная, что она черна, аж стесняется от своей, думает она, исключительности. Ей невдомёк, что в этой ненатуральной стеснительности – "чуть не трескаясь от стужи” - она и сама покрыта белым снегом и кажется всем белой. Но есть истинная правда: это са`довское ближе к смерти, чем к жизни, это болезнь, чахотка с кровохарканьем.

То есть, по сути, всё очень некрасиво, и как было б, понимай, красиво и по сути, если б свою черноту не прятать. И выражено это – в стихах. Что хорошо.

То же, по сути, что у Хржановского в первой половине фильма, но гораздо изящнее. - Как-то не “в лоб”? – Нет. Просто Хржановский не демонист, а мещанин. Взялся же – интерпретировать демониста.

Вот – продолжение тех стихов про мечту, казалось, маленького мальчика-максималиста о гедонистическом, казалось, чуде-полёте:

Они якобы рождественские. Называются “25. XII.1993”.

Христос в бедности родился, в хлеву… - А в чём же демонизм? – А в том, что речь же об овчаре, овечьем пастухе. Живущем без вещей. Перебивающемся крупицами еды, свободным перемещением и созерцанием неба. Это ему чудо – награда, а больше не надо. – Так, может, он и есть тот, на кого равняться нужно, аристократ духа? – Вряд ли. По Евангелию То, к Чему стремились при рождении волхвы при рождении Иисуса, ориентируясь на новую звезду, был Спаситель. А овчару, - велит лирический герой, - надо зажечь малую "звезду в четыре свечи” (это 4 ватта), чтоб туда НЕ шли, ибо там "мир без вещей”. Совсем не духовное в обычном, христианском, смысле лирический герой исповедует. А если это и духовное, то оно в необычном, демоническом, смысле духовно. На то, что это так, наводит и само противоречие евангельской темы и церковно-славянской ("зане”) лексики антиаскетической направленности стихотворения. Наводит, если помнить, что противоречия – признак искусства.

Лжесоциализм с его возрастающими материальными привилегиями для тех, кто выше на номенклатурной пирамиде, и с его лживой (и плохой) пропагандой для масс высших ценностей, взывал, конечно, к восстанию против себя и к попрёкам и после исчезновения. И можно было восстать (или вслед ушедшему в небытие проклинать) по разному: или 1) против лживости пропаганды высокого и за настоящее преклонение перед аскетизмом, или 2) против и лживости пропаганды высокого и против аскетизма. – Бродский выбрал второе, более враждебное режиму. За что ему тот и воздал. За что, может, вне режима и был он удостоен Нобелевской премии. Всё-таки яркая вещь – демонизм в его чёрном сиянии.

Из-за яркости на него по ошибке соблазнялись и первого рода бунтари. Ведь сотворение нового, коммунистического человека из праха мещанства задача идеально не меньшая, чем демоническое перерождение мещанина в сверхчеловека. И то и то есть из грязи – в князи.

И вот Клячкин сочинил музыку и спел “Пилигримов” Бродского (слушать тут: http://josephbrodsky.narod.ru/sounds/klyach/piligrimy.mp3).

Только Клячкин спел их без последнего четверостишия (уж настолько оно нигилистично, что даже ошибающимся левым шестидесятником не могло быть принято). И вместо шекспировского эпиграфа Клячкин вставил такое балагурство: "Написана в течение получаса. Был какой-то праздник, наверное, это было 7 Ноября, и у нас собирались гости. Помнится, сочинялась она даже и не очень всерьез, и стихи казались немного крикливыми. Понимание пришло ко мне позже" (http://kliachkin.bard.ru/songs.php?id=165).

Зачем Клячкину понадобился сонет, написанный Шекспиром в первый период своего творчества, когда тот ещё мог мечтать о вот-вот достижимости своего идеала, как бы окружающая его мерзкая действительность рождающегося капитализма ни ополчалась против него, - этого я постигнуть не могу. Разве что по такой же причине, по какой Клячкин положил на музыку Бродского: из-за энергии переживания вот-вот достижимости, не смотря ни на что. Пусть у Шекспира и Клячкина идеал – для обычных людей - позитивный, а у Бродского – для обычных - негативный. Но экстрим есть экстрим. Вот Клячкин и клюнул.

Но я в восторге от клячкинского предварения, заострённого против ницшеанца Бродского. Ибо некоторое "фэ" этим стихам я впервые услышал от другой стихийной шестидесятницы, от моей будущей жены, способной сказать так: "У костра выступает бородатый колоритный парень. Пижон – решили мы” (http://art-otkrytie.narod.ru/goihman.htm). Мне она о песне “Пилигримы” сказала, сморщившись: шикарная. И правда. Не важно ж, что там за мордасти в словах. Эти пилигримы ж те же гладиаторы: кто был никем, тот станет всем в своём мнении. Художественный же смысл нецитируем. А то нецитируемое – ар-р-ристократично.

И слово “шикарная” и есть же иносказательно озвученный художественный смысл стихотворения: даёшь сверхчеловеков! Понимание пришло к Клячкину позже. Но всё-таки экстрим есть экстрим, и песня осталась жить и среди лево настроенных.

А Хржановскому не удалось с такой же силой, как Бродскому – ницшеанские ценности, воспеть свои, мещанские, сентиментальные, семейные. Слёз его фильм не вызывает. Насильственная разлука родителей с неудобным сыном… и выросшего из семейных интересов сына – с родителями… - Не ахти какой трогательный пассаж для сантиментов. Нет жертвенности.

Поэтому мне представляются приемлемыми такие слова обычно неприемлемого мною Проханова: "И все великие люди, то есть личности великие – они воспитаны были в идеале жертвенности. Вот, тот человек, который не жертвует собой ради, не знаю, ребенка, ради родины, ради, повторяю, далекой звезды – ну, какая это личность? Это трава, это животное. Человек становится, ведь, человеком в тот момент, когда он жертвует, когда свои высокие идеалы, высокие смыслы – он их несет даже на эшафот”.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.pereplet.ru/volozhin/64.html#64