Уже не первый раз я вынужден начинать с представления читателю себя, а не произведения, которое буду обсуждать. Это оттого, что у меня много таких положений, выбранных мною за основу, которые не разделяются научным сообществом, а за ним – и обществом. В этот раз таким положением является суждение о символизме. Оно состоит в аналогии с поговоркой: не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасёшься. Его я, правда, не позаимствовал, а вывел сам (см. тут). Символисту нужно довести свой аморализм до апогея, чтоб тот превратился в свою противоположность.

От чтения таких стихов испытываешь, необъяснимую бодрость от глубины ужаса, в который погружаешься.

Было сразу два подтверждения моего суждения о символизме, после того, как я на это стихотворение наткнулся. Оно было представлено как сочинённое Горьким, чему я не поверил, проверил, и так и оказалось – Брюсовым сочинено. Не мог Горький, даже будучи ницшеанцем, делать такие нравственные пируэты, как символисты. Второе подтверждение: я прочёл это стихотворение знакомой, и она не только пришла в ужас, но и отметила эту странную бодрость от ужаса. (Я ж говорю, что все всё подсознанием правильно понимают. Оттого и прорываются потом в сознание правильные слова о результате. Эта "бодрость"…)

Правда, из всей полноты процесса: падения – покаяния – спасения, - Брюсов представил больше всего одно покаяние. Но чуются, чуются смежники: "одряхлевшее тело" - это падение, "Встречаю приветственным гимном" - это от спасения.

Идея настолько необычная и воодушевляющая, что весь организм символиста принимает участие в сочинении (я не думаю, что сознание ведает повторением звуков, отмеченных мною одинаковым цветом на строке). Повторением в русском языке считаются и соседство звонкой с глухой:

Может, оттого и началась эпоха так называемой новой поэзии в начале ХХ века, что уж больно необычные идеи стали возникать у художников слова, что выразилось в паронимическом взрыве, так называемом ("невольники воли").

Каким поверхностным (если я не ошибаюсь) человеком нужно было быть художнику Кузнецову, чтоб в символизме принять только финал драмы*.

*- А не буддист ли вообще Кузнецов?

То ли дело Уткин.

Вот здесь борьба. И не такая, как обычно.

Тёплый (и потому такой привлекательный) жёлтый представляется образом Зла. Ассоциируется всенощная пьянка, бордель или игра напропалую (ну чем не сладость жизни, для сорвавшихся). А холодный (чужой, не свой) синий - как отталкивание от этого Зла. И куда стремится полёт мечты? - Куда-то за горизонт, туда, где рассвет начинается. Рассвет… Свет… Нечто именно нематериальное. Для того, наверно, и даль (морской горизонт) нарисована невнимательно: не горизонтально, не ровно. Не то, что близь, дом, вместилище Зла. Он и геометричен, и ровен, и прям. Как и оконный переплёт.

А вот - как у Брюсова - с акцентом на середине - на покаянии.

Слилась, казалось бы, со всем этим светопреставлением, женщина внизу правее центра. Только угадываемые громадные глаза заставляют заподозрить, что это покаяние, а не упоение Злом.

Что-то то же мне представляется и здесь.

Как головой в омут, как заблудиться в дебрях, зная, что это плохо, и - во имя хорошего.

А ещё лучше - вот в таком исполнении (не знаю, какое из двоих ближе к подлиннику).

А вот совершенно поразительное по смелости и откровенности изображения разделённые начало и конец, тут и там…