С. Воложин
Звягинцев. Елена. Михалков. Цитадель.
Художественный и потребительский смыслы
|
Нет твёрдости во всём, что выше натурализма. |
“Елена” Звягинцева и “Цитадель” Михалкова.
Я почему-то думаю, что Звягинцев неверующий. (Может, мне удастся, пока пишу, понять, почему я так думаю.) Но – сужу по себе – и неверующий иногда да усомнится. И ох, как нехорошо в такую минуту. Вот такую минуту, по-моему, и растянул на целое кино “Елена” Звягинцев.
Мне повезло. Я считаю, - пока вот это пишу (я не знаю, что со мной случится дальше), - что я сразу угадал, зачем Звягинцев применил такие длинные планы съёмки. Снимается так то, что является совершенно автоматическим в жизни. Как дыхание. (У здорового человека.) Мы, может, можем, например, поднатужившись, даже нарочно вспомнить днём минуту за минутой, как мы сегодня утром проснулись, потянулись, не сразу встали, какую ногу первой сунули в тапок, куда пошли в первую очередь. (Кстати, Звягинцев, снимая именно такое в начале, опускает заход в туалет. И теперь понятно, что он это не зря сделал, а – отстраняясь от натурализма; тот стиль же потянул бы философию, дескать, идеального – нет, а есть только материальное.) Любой шорох воспроизведён Звягинцевым сверхотчётливо, а разговор людей – наоборот: не очень. Приходилось даже смиряться: ничего, мол, угадаю из контекста. Остальное же прямо утрировано: защёлкнулась дверца легковушки, завёлся мотор, легковая уехала; чирикнула птичка, другая, подальше; проехал грузовик; вздохнула глубоко Елена, проснувшись, выпростав руки из-под одеяла и согнув их в локтях; зашелестела простыня; прочирикал будильник; что-то грюкнуло при его выключении, упало, что ли; прошелестело отброшенное одеяло; ещё один глубокий вздох; звук двойного почёсывания лба; громкий шум постели при вставании с неё; ещё один вздох (чем-то угнетена Елена); она сидит на кровати, тишина, но какая-то гулкая, гудящая откуда-то из страшного далёка, как шепот самого космоса; наконец, тихо крякнув, Елена встала и босая бесшумно пошла набросить халат; он уже шуршит, очень громко; ещё одно лёгкое кряхтенье и шум почёсывания поясницы; шум пуфа, на который она села перед зеркалом; ещё один голосовой вздох, чтоб отделаться от наваждения, что мучило, наверно, во сне, и стёрла ладонями наваждение с лица; резкий, шумный выдох (справилась); шумно взбила ладонями волосы; ещё более шумно стала их причёсывать; шумно закрутила их в узел; грюкнула, упав, расчёска… Ну и так далее.
Так вот вернёмся к дыханию. Насколько оно автоматично и незамечаемо, настолько оно важно для процесса жизни. Прекратится почему-нибудь дыхание на несколько секунд – и нет человека. Умер.
И осознав это, - а я осознал сразу, - становится уже страшно. Вовсе не от тяжёлого лёта и каркания вороны, с чего начался весь видеоряд и звуки. А от всех обычно незамечаемых звуков – страшно.
Первое так подробно снятое утро посвящено передвижениям Елены. Второе – её мужу. И тут вступает – не то, чтоб зловещая – музыка. Но как-то так долго одинаковая, что начинает колотить от нехорошего предчувствия. И – так и есть. У мужа случился инфаркт. Во время заплыва в бассейне. Он просто опустил голову под воду и больше не поднял, перестав двигаться.
Он пожилой человек. Перенагрузил себя в то утро. Естественно, казалось бы…
Но нет. Из-за этого выборочного натурализма съёмки и звукозаписи относишь случай к себе. Не потому что я, скажем, старик. Я и молодой был, но, разгадав раз (см. тут) аналогичное отношение к автоматизму, к дыханию, к просто мигу жизни как не смерти, был крайне взволнован из-за смерти, которой никому не избежать и, может, скоро.
В кино тоже есть такой момент касательно такого же, как я когда-то, молодого – внука Елены. Там вдруг показана какая-то драка пацанов, зловещая. А быть пацану убитым в драке в большом городе… Это ж пустяк.
И ждёшь же мести Судьбы. За то, что бабушка ради этого внука убила своего мужа.
Точно так же запросто может кончиться смертью с другим внуком. Он же почти не ходит ещё. А пытается. И долго ли ему сверзиться откуда-то, будучи оставленным на секунды две без присмотра?
Наконец, совесть Елены может сыграть с нею злую шутку, и она, отдав сыну украденные мужние деньги… Мавр сделал своё дело – мавр удаляется. На тот свет.
Ждёшь всего этого. Тем более что та, зловещая, музыка вступает и вступает.
И ничего этого не случается.
Жизнь, вот эта, животная, автоматическая, неосознаваемая жизнь продолжается: идут титры. Но фильм не кончился: та музыка продолжается. Однако не просто продолжается, а постепенно-постепенно перебивается нежной мелодией.
Я понял, почему я подумал, что Звягинцев неверующий. Он с таким же натурализмом, как всё, снял, как неверующая Елена пошла всё же в церковь и поставила две свечки во здравие. Как ей объяснила предварительно старушка, как это сделать, где нужные иконы… Как Елена перекрестилась. Правильно. Можно ж в телевизор глядя невольно научиться этому. (Этот телевизор постоянно что-то бубнит в кадрах.) Как она на долю секунды запнулась, подумав, надо ли ей и перекреститься.
Неверующая… Образованная…
Да мало ли каждый из нас знает таких же вокруг? Нецерковноверующих. Как беда – так к Богу. Она ж сказала падчерице, что любит её отца. Падчерица, змея, вворачивает: “За деньги”.
Что? Не в бровь, а в глаз? – Да нет. Как-то сложнее. Нет твёрдости во всём, что выше натурализма.
*
А сколько-то дней до того меня с экрана того же телевизора соблазнил Михалков посмотреть его “Цитадель”. Он так проникновенно говорил, давая интервью телекорреспондентке, так искательно глядел в объектив, что я решил забыть про антипатию (из-за всех его фильмов, начиная с “Жестокого романса”, какие видел). И стал смотреть эту “Цитадель”.
И меня начало трясти чуть не с первых же кадров. От реалистичности показа военного быта. Вернее, от абсурда (ну что поделаешь – жизнь непредсказуема) приказа какого-то пьяного командира (его уязвил собутыльник, дескать, слабак, не можешь взять цитадель). Оскорблённый приказал другому подчинённому немедленно, час на подготовку, днём, силами штрафного батальона, без артподготовки, атакой в лоб взять цитадель. Тот – в крик, в смысле – сумасшедший, у немцев же каждая кочка пристреляна с прошлой атаки, нас же просто перебьют. Командир в ответ в ещё страшней крик. Выхватывает у кого-то пистолет и приставляет его ко лбу возмущающегося. Расстреляет, мол, тут же за неисполнение приказа. Возражающий впадает в молчаливую ярость. И, – не жертвовать же собственной жизнью вот, под дулом, - с той же яростью на лице отправляется к себе в расположение и отдаёт приказ. Абсурд ширится. Один укладывается на нары и говорит, что в атаку не пойдёт. Просто потому, что ему стыдно перед немцами за такую неумелость ведения войны. Котов (Михалков), - он рядовым теперь в штрафбате воюет, - его шутливо отговаривает, дескать, в атаке тебя, может, и не убьют, а останешься – тебя без разговоров тут же пристрелят свои (занимая траншею, чтоб стрелять по отступающим). И вскоре мы что-то такое таки и видим. Потому что те ж всё же свои, и им жутко от одних этих обязанностей, а вот кто-то бежит назад, и надо стрелять, и стреляют. И попадают – мельком снято – в затылок другому, наступающему. Но это – спустя минуту. А до того Котова ищет приехавший энкавэдэшник (играет Меншиков), спрашивает всех, где Котов, расталкивает, спешит, чтоб успеть до начала атаки, кричит, Котов его издали увидел, узнал, испугался, и полез через бруствер окопа, к немцам, в атаку, один, а за ним поднялся весь батальон. И энкавэдэшник. По инерции. Так хотел остановить Котова, пасти. Теперь он испугался. Рыпнулся было назад. А там уже очумевшие от задачи стрельцы по отступающим. Пришлось опять в атаку. Нашёл-таки Котова. Ну и – надо понимать – не убило их, хоть почти весь штрафбат полёг. Вернулись оба к своим. И не застрелили свои при возвращении. И попали – это всё из разговора понимаешь – к тому пьяному командиру. И Котов, видно, назвал его соответствующе, и ударил в пах, и энкавадэшник, чтоб его спасти от трибунала, надел на него наручники и увёз из расположения части, мол, для препровождения в органы. Но вскоре машину остановил. Показал приказ о возвращении ему генеральского звания. Завёл Котова в кусты. Снял с него наручники. Отдал ему свой пистолет. И рассказал (это показано), как он в машине, выгнав шофёра на дождь, изнасиловал жену Котова, предварительно дав ей прочитать показания Котова же на неё, будто она английская шпионка (показания, которым – надо понимать – энкавэдэшник ходу не дал). Ну Котов выстрелил. И даже всю обойму разрядил. Но, оказалось, себе под ноги, а не в рассказавшего. И – монтаж – они оба (Котов в генеральской форме) являются на дачу, где живёт семья Котова.
Где-то в промежутке вставлен эпизод родов в кузове грузовика под бомбёжкой. Который, - как и обещал Михалков при интервью, - не оставил меня равнодушным. И от продолжавшегося военного натурализма меня, ещё не остывшего от идиотической атаки, продолжало трясти.
Но то была последняя тряска.
Я постепенно стал осознавать, что передо мной развёртывается простое присоединение одной невероятности к другой. Чтоб было круто, ещё круче, ещё круче…
И – перестало действовать.
Я ж не американец, на чью потребу, видно, и сделан фильм, хоть Михалков в интервью это рьяно отвергал. И аж уговорил меня смотреть.
В общем, идёт сцена встречи семьи с генералом. Жена – ненавидит. Обнаруживается, что она родила. Что кто-то прикрыл её позор и взял замуж. И Котов берёт её за руку и тащит на второй этаж разбираться. Ясно, что, как и в самом начале сериала, получается, в “Утомлённых солнцем”, станет там её трахать и переломит, как и тогда, её отношение к себе, чуть было тогда не отдавшейся энкавэдэшнику.
И таки я угадал.
И стало противно.
И, не досмотрев начинавшуюся уже вторую эротическую сцену, я выключил показ.
7 ноября 2011 г.
Натания. Израиль.
Впервые опубликовано по адресу
http://www.pereplet.ru/volozhin/89.html
| На главную страницу сайта |
Откликнуться (art-otkrytie@yandex.ru) |