Начну с цитаты:

“…игнорируя поточную словесность [что и стал делать я в последнее время], работая с одними “шедеврами”, то неминуемо (и быстро) обернёшься комическим самозванцем. И завоёванная в поздние восьмидесятые возможность говорить без обиняков только обнажит твою личную недостаточность” (Немзер. Замечательное десятилетие русской литературы. М., 2003. С. 5).

Боже! Как я недостаточен был и есть всегда. Но что делать, когда получается, что если не я…

Телефонный разговор:

- А ну как тебе такое стихотворение?

- Да.

- А это?

- Нет.

Откуда ты это читаешь?

- Из статьи о неофициальной русской поэзии советского времени. Обе вещи это листочки с одной ветки. Разбирающийся с нею товарищ, Айзенберг (тут), очень хорошо социолого-стилистически объясняет происхождение ответвления. – От отчаяния оно. От того, что затасканы вещи с рифмой и ритмом - в империи Лжи, как я в СССР называл СССР. От отвращения к правильным стихам, и – сердце лопнет у поэта, если он не выскажется по этому поводу поэтически.

- Какое мне дело. В первом стихотворении автор мне что-то говорит. А второе… – я понимаю – поэту было тошно и его вырвало. Так почему я, потребитель, должен копаться в блевотине? Тебе зачем-то надо, ты и копайся.

В самом деле, зачем мне это надо? – Затем, наверно, что, по идее, чтоб глубоко понять произведение, например, китайского искусства, нужно ж предварительно как минимум научиться китайскому языку и китайской истории… Я же родился в 1938 году, но до 1956 года не знал, скажем, что в стране были массовые репрессии. Поэтому я должен не исключить вероятности того, что неофициальная поэзия советского времени мне может только показаться блевотиной, но не быть ею, а быть россыпью янтаря. Ведь у меня ж критерий художественности аполитичный – сложноустроенность. А ЕСТЬ ли в этих стихах противоречивые элементы.

В первом, у Яна Сатуновского, явно есть. Сходу: он же сумел выматериться печатно, когда печатно это было невозможно (пусть и напечатали это только когда уже стало можно). Я не знаю, когда и где это напечатали впервые. Но сочинено, по-моему, в принципиальном расчёте на печать непечатного. “…после “Улисса” [с середины 1930-х годов] литература Запада стала другой по сравнению с предшествующей эпохой. В нашей же литературе столь коренных переломов ещё не было” (Урнов. Пристрастия и принципы. М., 1991. С. 141), и не стало и после отмены цензуры.

Потом – это столкновение ценности мига и ценности подвига, жизни непосредственной и жизни в памяти людской, суровости и чуткости. Ещё - столкновение географическое. Чего было сибиряку за свободу Чехословакии умирать? Глобализм - и Ваня Батищев… Ну и столкновение коротких стихов с длинными, рифмованных окончаний - с нерифмованными, рубленного ритма - с рваным. И это метафизическое какое-то говорение с того света с лирическим героем стихотворения, созданием тоже каким-то нематериальным и. без имени.

Это явно художественное произведение по всем признакам – обнимает мгновенный холод от его ладности и безладья. Будто опять впервые осознаёшь: победа, но… какой ценой.

А можно и дальше копаться: что-то там ещё много-много сказано. Очень много. А так мало написано.

Явная оппозиционность власти чувствуется. Но какая? Оппозиции ж разные бывают: левая, правая…

Вдруг левая? Второй стих, Георгия Оболдуева, старшего друга Яна Сатуновского, косвенно подтверждает.

Присмотримся.

Это отрывок из большого произведения – “Людское обозренье” (http://www.rvb.ru/np/publication/05supp/obolduev/ludskoe.htm). Оно – о, в общем, удачной вылазке на дачу к любовнице и возвращении в город на работу. На фоне мира. И как-то не только сладко всё, но и нестерпимо горько. И, вроде, не только потому, что потом когда-то вернувшаяся в город любовница не позвонила, и всё кончилось.

Только про траву там – складными стихами:

И т.д.

А траву сейчас сенокосилка скосит, но внимание на это не обращено…

Остальное – стихами нескладными.

Сам процитированный Айзенбергом стих, - даже будь это законченная самодостаточная вещь, - содержит несколько противоречий. И Говорящий не хочет, чтоб Она ему позвонила, и хочет: напоминает ей свои телефоны (пусть мысленно). И очертя голову ведёт себя (отрывистость, сбивчивость - неправильное применение идиомы и перебой её цифрами), рвёт с нею, и… Неуместность этих цифр выдаёт рассудительность.

Автор на мучительном перепутьи. Но общепринятое (с гладкими стихами вкупе) он отрицает категорически.

Это шестистишие - предконцовка. А всё “Обозренье” - плод ещё одного разочарования и символ вообще Разочарования. В себе. В людях. Разочарование в своей и их погружённости в быт, в рутину, в нечистые страсти. Лирическое Я – вроде такое же, как окружающие. Но отличается от них: тем, что стесняется такого Я. – И испытывает соответствующим идеалом такое, стесняющееся, Я, своё сокровенное Я.

Каков же этот идеал? – МЫ. Но не такое “мы”, как сборище индивидуалистов, не стесняющихся своего Я. – Получается, что идеал МЫ – коллективистский.

Никакого протеста против тоталитаризма тут нет. Потому что разочаровывает другое – отсутствие у людей возвышенного (к которому тоталитаризм самообманно, наверное, их призывает). А им высокое – пофиг. – И автора от них тошнит. И от обывательщины, и от прогресса с соскальзыванием к вещизму. Тошнит ужасными стихами, но с противоречием:

Столкнулись, видите ли, небесное с земным. НЭП кончился, а всё равно. Так зачем революция была? Курс же просто не туда держим! Не революционный. – И не пикни. Власть Советов. Очень она советуется, власть…

Покатились все вместе под горку – и обидно, что именно это “безобидно”.

Троцкист какой-то он пока, Оболдуев в 30-м. И один. А один в поле не воин.

Даже любить не вышло. Все – мещанки. А я доказал (тут), что каков идеал у самовыражающегося поэта - подстать и любовь его. Да и по жизни так, знаю.

Процитированное Айзенбергом было не шестистишием. Вначале там ещё 4 строки:

Говорит одно, а выговаривается другое. То есть, и была, вроде, одна такая, не как все… И где она? - Всего крах. И надо как-то доживать? - образно говорит одно лирическое “я”. – Нет! Радоваться жизни, какая она есть - отвечает второе “я”:

- Но противоречие ж?! Так как: так или сяк? Горечь или смирение?

- По-третьему: писать, как пишется: неприемлемо для обывателей. И – авось кривая вывезет. В сверхбудущем. Когда их не будет.

Он несгибаем.

““Смиренно, как монах, Сложив ладоши, Шепчу, скрывая страх, Что я хороший, Что я достоин лавров, Чудес и премий, Что сытью минотавров Мне быть — не время... // А чуда, хвать-похвать, Все нет, как нет” (“Я видел”, песнь девятая). Даря экземпляры своих машинописных книжек близким людям, он, видимо, считает стихи эти подготовленными к печати (в будущем, в будущем — ну а вдруг?!)” (http://magazines.russ.ru/arion/2006/4/ro24.html).

Он как бы смутно чуял то, что нам видится сейчас. Человечество должно сначала испугаться собственной смерти из-за своего перенаселения и перепотребления, даваемого материальным прогрессом. А потом уж – строить социализм. Не раньше.

Лирический герой, “я”, обескуражен, обнаружив свою раздвоенность. Он неожиданно увидел себя среди лицемерно (это он так их честит от злости, на самом деле они – самообманно) пудрящих себя под пустоцвет “мы”, у которых Я на первом месте. От злости он и на Диккенса нападает. Тот, согласно “Литературной энциклопедии” (1929-1939 годов, значит том на букву “Д” вышел ближе к 29-му году), не смотря ни на какую - горькую для большинства - реальность викторианской эпохи, - с её самым “передовым” мировоззрением: мира, органичности и устойчивости из-за идеала свободы, - чтоб как-то жить всё-таки “набитому” строем консервативному мещанину при капитализме, “примиряющим, забавляющим, отвлекающим юмором” пудрил этому мещанину мозги. И успешно пудрил. - Полукритический реализм.

(Оболдуев и без энциклопедии способен был так же думать – культуры и ума хватало.)

Ирония в том, что Диккенса-то “настигло Благополучье” славы, а Оболдуева – прямо наоборот. Впрочем, это между прочим. - Душевное благополучие Диккенса на фоне пустоцвета капиталистической свободы бесит лирического героя Оболдуева. Как же возможно было-де душевное благополучие сто лет назад, когда такой нечестный капитализм был кругом?! (В XIX веке он и вправду был ужасен.) И его в себе бесит теперешнее, при нечестном социализме, на склоне пылкости (!), - душевное своё “Благополучье”. Ну как это объяснить себе, когда оба “изма” - нечестные?!.

От такого столкновения нас (да и его – неосознанно) озаряет (а его вдохновило писать противоречиями), что из нечестного социализма, может, всё же ближе до честного, чем из нечестного капитализма.

Теперь нечестный социализм в политэкономической терминологии (у Семёнова) называется политаризмом: всё – общая собственность номенклатуры; во имя привилегий. Неафишируемых. Даже засекречиваемых: чем выше привилегии – тем больше засекречены. То есть класс подчинённых мог чувствовать себя честным, а класс начальников – нечестным. Что-то всё-таки оказалось завоёванным Октябрьской революцией. И нужно было, может, иметь нам терпение и гнуть своё, как Оболдуев через самиздат. Левый самиздат. Не правый. – Через века, глядишь, и дошли бы до честного социализма.

Но мы скисли. А правые – нет. Они даже в самое страшное время печатались легально.

Левые, желая коллективизмом улучшить социализм, всё-таки оперировали во многом смыслом слов. А правые, желая его свергнуть индивидуализмом, – скорее демонстрируют, что у слова может быть другой, чем навязываемый языком (коллективизмом), смысл – “через смысловые зияния” (Айзенберг http://www.vavilon.ru/texts/aizenberg/aizenberg6-1.html).

Сотрите – Введенский, “Некоторое количество разговоров (или начисто переделанный темник)” (1936-1937). Начало:

Вопросительных знаков в конце высказываний, начиная со Второго, нет, а автоматизм чтения хочет, чтоб были. Можно даже не заметить, что их нет. А если и заметишь, - речь же о сумасшедшем доме, – может показаться, что это сами сумасшедшие и говорят. А? – Да, - между строк говорит понимающим автор, - большинство окружающих сумасшедшие от коллективизма и в сумасшедших домах не сидят; я же написал, что – нормальные люди разговаривают. Второй, не знает КАК сумасшедший дом выглядит внешне (например, есть ли там решётки на окнах, как в тюрьме); Третий подкалывает Первого, выглядит ли он сам, Первый (по-украински “вигляд” - “вид”). В смысле – не подозрителен ли Первый, раз так осведомлён. А Первый, пропуская выпад Третьего мимо ушей, уточняет: знают ли товарищи, КТО там живёт, в сумасшедшем доме: например, совсем, зачастую, не только сумасшедшие, а нормальные – чтоб заставить их не выступать публично.

Иногда “смысловые зияния” доходят до простого намёка, которого замороченный прямой речью просоциалист сермяжно недопоймёт.

Коллективист подумает, что дразнит его автор, говоря: настолько вы одинаковые, что и мысли у одного являются продолжением мысли другого.

А индивидуалист подумает, до чего мы дожили – одно и то же думаем: о “своем условно прочном существовании”. “Смерть да смерть кругом”, - как трагически пошутил и Оболдуев.

Что тут, у правых, высекает противоречие, трагическое столкновение ограниченности и свободы? – Не как у коллективистов: что когда-нибудь, в сверхбудущем, свобода, мол, победит. И гарантией тому - не как у коллективистов, мол: исхитрились быть читаемыми (самиздат, а у обэриутов даже тутиздат). У индивидуалистов надежда на время в том смысле, что оно реально существует и порождается мыслью.

Сейчас поясню.

Вот, в первом “разговоре”, трое вошли в сумасшедший дом:

““Проходит вечер. Никаких изменений не случается. Уважай бедность языка. Уважай нищие мысли”; “… Все зябнут. Уважай обстоятельства места. Уважай то, что случается. Но ничего не происходит. Уважай бедность языка. Уважай нищие мысли”. Движение времени (“проходит вечер”) есть, событий – нет, и причиной этого является, видимо, “нищета мыслей”. Событие создается умом? Тогда единственно реальным событием [отсюда – Объединение Реального Искусства – ОБЭРИУ; “у” - чтоб невозможно было приделать обычно приделывемый “изм”] остается движение мыслей в уме, причем содержание этих мыслей абсолютно неважно. Отсюда замечание Второго по поводу прочитанных Первым стихов: “Я выслушал эти стихи. Они давно кончились”, — внимание фокусируется не на содержании сообщения (не на качестве стихов), а на самом процессе “обмена мыслями”, на том, что секунда за секундой происходит” (Рымарь. http://www.phil63.ru/tekstovye-strategii-aleksandra-vvedenskogo).

Так если у коллективистов-тоталитаристов “Язык постепенно начинает присваивать область поступков. Слово становится делом…

[то свободным индивидуалистам] Для обуздания подобных претензий сознанию нужен какой-то новый инструмент, в идеале – второй язык” (Айзенберг. Там же).

Как бы временно`й, а не как бы пространственный, внешний.

“В деятельности обэриутов есть идеальная, утопическая основа. Это своего рода руссоизм: возвращение к природе языка, к его стихиям и первоэлементам. “Сила, заложенная в словах, должна быть освобождена”, – записывал в свой дневник Хармс. В самой природе слова [одно звучание означало много что – в зависимости от жеста или взятого предмета] есть неминуемая связность, которая так или иначе восстанавливается. Но восстанавливается на другой основе. Это уже не связи, навязанные словам [племенем, обществом], а… После разрушения прямых логических связей слова остаются как бы сами по себе… Они становятся косвенными, скользящими. Течение речи напоминает струение песка в песочных часах. А еще больше – течение времени” (Айзенберг. Там же).

Мы, мол, обэриуты, властелины времени, следовательно, событий. И вырвемся из окружающего нас болота.

(Есть даже гипотеза, что новые языки у перволюдей появлялись из-за нарочно непонимаемого старого, ибо на старом более волевые сородичи могли внушить слабакам отдавать своих младенцев на съедение. И отсюда явилось очень быстрое расселение предкроманьонцев из Африки по всей планете. К непониманию сильновнушаемые добавили простой побег.)

Обэриуты, правда получается, мнят себя не слабыми, а сильными. Да и бежать им из тоталитарной страны было невозможно. Так что – супермены они, выходит. И на суперменов-понимателей себя рассчитывают.

Далеко от официоза пошли и правые и левые оппозиционеры. И у всех – сложноустроенность, вызывающая сочувствие, противочувствие и возвышение чувств.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.pereplet.ru/volozhin/55.html#55