Оболдуев. Сатуновский. Введенский. Художественный смысл

Художественный смысл – место на Синусоиде идеалов

Оболдуев. Сатуновский. Введенский

Художественный смысл

Критерий художественности аполитичный – сложноустроенность.

Што-то щемящее.

 

Что такое хорошо, понимать можно, разумеется по-разному, особенно теперь, когда всякая нормативность утрачена и любая непролазно-немыслимая плохопись найдёт своих оправдателей-защитников.

Урнов. 1991 г.

Оппозиция своему времени и его опыту в поэзии есть оппозиция принятым речевым (и даже языковым) нормам, то есть речевая анормальность, языковый курьез.

Айзенберг. 1990 г.

мы пали ниц

вы пали ницше

Ахметьев

Начну с цитаты:

“…игнорируя поточную словесность [что и стал делать я в последнее время], работая с одними “шедеврами”, то неминуемо (и быстро) обернёшься комическим самозванцем. И завоёванная в поздние восьмидесятые возможность говорить без обиняков только обнажит твою личную недостаточность” (Немзер. Замечательное десятилетие русской литературы. М., 2003. С. 5).

Боже! Как я недостаточен был и есть всегда. Но что делать, когда получается, что если не я…

Телефонный разговор:

- А ну как тебе такое стихотворение?

 

Осень-то, ёхсина мать,

как говаривал Ваня Батищев,

младший сержант,

родом из глухомани сибирской,

павший в бою

за свободу Чехословакии.

Осень-то, ю-маю,

все деревья в желтой иллюминации.

1946 г.

- Да.

- А это?

 

– Чтоб ты: –

Не позвонила по телефону:

Не в службу

(4-75-86)

Так в дружбу

(5-94-57)

1930 г.

- Нет.

Откуда ты это читаешь?

- Из статьи о неофициальной русской поэзии советского времени. Обе вещи это листочки с одной ветки. Разбирающийся с нею товарищ, Айзенберг (тут), очень хорошо социолого-стилистически объясняет происхождение ответвления. – От отчаяния оно. От того, что затасканы вещи с рифмой и ритмом - в империи Лжи, как я в СССР называл СССР. От отвращения к правильным стихам, и – сердце лопнет у поэта, если он не выскажется по этому поводу поэтически.

- Какое мне дело. В первом стихотворении автор мне что-то говорит. А второе… – я понимаю – поэту было тошно и его вырвало. Так почему я, потребитель, должен копаться в блевотине? Тебе зачем-то надо, ты и копайся.

В самом деле, зачем мне это надо? – Затем, наверно, что, по идее, чтоб глубоко понять произведение, например, китайского искусства, нужно ж предварительно как минимум научиться китайскому языку и китайской истории… Я же родился в 1938 году, но до 1956 года не знал, скажем, что в стране были массовые репрессии. Поэтому я должен не исключить вероятности того, что неофициальная поэзия советского времени мне может только показаться блевотиной, но не быть ею, а быть россыпью янтаря. Ведь у меня ж критерий художественности аполитичный – сложноустроенность. А ЕСТЬ ли в этих стихах противоречивые элементы.

В первом, у Яна Сатуновского, явно есть. Сходу: он же сумел выматериться печатно, когда печатно это было невозможно (пусть и напечатали это только когда уже стало можно). Я не знаю, когда и где это напечатали впервые. Но сочинено, по-моему, в принципиальном расчёте на печать непечатного. “…после “Улисса” [с середины 1930-х годов] литература Запада стала другой по сравнению с предшествующей эпохой. В нашей же литературе столь коренных переломов ещё не было” (Урнов. Пристрастия и принципы. М., 1991. С. 141), и не стало и после отмены цензуры.

Потом – это столкновение ценности мига и ценности подвига, жизни непосредственной и жизни в памяти людской, суровости и чуткости. Ещё - столкновение географическое. Чего было сибиряку за свободу Чехословакии умирать? Глобализм - и Ваня Батищев… Ну и столкновение коротких стихов с длинными, рифмованных окончаний - с нерифмованными, рубленного ритма - с рваным. И это метафизическое какое-то говорение с того света с лирическим героем стихотворения, созданием тоже каким-то нематериальным и. без имени.

Это явно художественное произведение по всем признакам – обнимает мгновенный холод от его ладности и безладья. Будто опять впервые осознаёшь: победа, но… какой ценой.

А можно и дальше копаться: что-то там ещё много-много сказано. Очень много. А так мало написано.

Явная оппозиционность власти чувствуется. Но какая? Оппозиции ж разные бывают: левая, правая…

Вдруг левая? Второй стих, Георгия Оболдуева, старшего друга Яна Сатуновского, косвенно подтверждает.

Присмотримся.

Это отрывок из большого произведения – “Людское обозренье” (http://www.rvb.ru/np/publication/05supp/obolduev/ludskoe.htm). Оно – о, в общем, удачной вылазке на дачу к любовнице и возвращении в город на работу. На фоне мира. И как-то не только сладко всё, но и нестерпимо горько. И, вроде, не только потому, что потом когда-то вернувшаяся в город любовница не позвонила, и всё кончилось.

Только про траву там – складными стихами:

 

Что качаешь, цветик

Бледной головой:

Ведь на этом свете

Мы живем с тобой.

И т.д.

А траву сейчас сенокосилка скосит, но внимание на это не обращено…

Остальное – стихами нескладными.

Сам процитированный Айзенбергом стих, - даже будь это законченная самодостаточная вещь, - содержит несколько противоречий. И Говорящий не хочет, чтоб Она ему позвонила, и хочет: напоминает ей свои телефоны (пусть мысленно). И очертя голову ведёт себя (отрывистость, сбивчивость - неправильное применение идиомы и перебой её цифрами), рвёт с нею, и… Неуместность этих цифр выдаёт рассудительность.

Автор на мучительном перепутьи. Но общепринятое (с гладкими стихами вкупе) он отрицает категорически.

Это шестистишие - предконцовка. А всё “Обозренье” - плод ещё одного разочарования и символ вообще Разочарования. В себе. В людях. Разочарование в своей и их погружённости в быт, в рутину, в нечистые страсти. Лирическое Я – вроде такое же, как окружающие. Но отличается от них: тем, что стесняется такого Я. – И испытывает соответствующим идеалом такое, стесняющееся, Я, своё сокровенное Я.

Каков же этот идеал? – МЫ. Но не такое “мы”, как сборище индивидуалистов, не стесняющихся своего Я. – Получается, что идеал МЫ – коллективистский.

Никакого протеста против тоталитаризма тут нет. Потому что разочаровывает другое – отсутствие у людей возвышенного (к которому тоталитаризм самообманно, наверное, их призывает). А им высокое – пофиг. – И автора от них тошнит. И от обывательщины, и от прогресса с соскальзыванием к вещизму. Тошнит ужасными стихами, но с противоречием:

 

Рабочий, интеллигент, крестьянин

Мужского и женского рода,

С индифферентными придатками семей и детьми;

Всякое вокруг удобное расстоянье [чтоб парочке уединиться можно было]

И елико возможная погода, — [хорошая]

Вот каким представляется нужным

Видеть мир.

[Это одно “я” говорит.]

Рабочий, крестьянин, служащий, ученый, творец,

Движеньем тела иль мысли излагающий сознанье,

Мир вами растормошен вконец,

Вы, так сказать, его знамя.

[Это говорит другое “я”. И добавляет едко “я” первому.]

Зубная и прочие щетка, гребенка, мыло, вода,

Зеркало, бритва, пудра, помада, духи,

Шапка, фуражка, картуз, шляпа, шляпка, платок,

Шуба, куртка, пальто, доха, тулуп, непромокашка,

Шарф, кашне, калоши, валенки, боты, сумка, портфель,

Штиблеты, сапоги, башмаки, полуботинки, туфли,

Брюки, юбка, кофта, блуза, толстовка, пиджак, рубаха,

Платье, костюм, чулки, носки, подштанники, сорочка, панталоны,

Пояс, галстук, воротничок, подтяжки, лифчик, бюстгальтер, подвязки,

В чем мать родила, кожа да кости, говядо.

Столкнулись, видите ли, небесное с земным. НЭП кончился, а всё равно. Так зачем революция была? Курс же просто не туда держим! Не революционный. – И не пикни. Власть Советов. Очень она советуется, власть…

 

Следует во все как можно шире:

Внюхаться по сон,

. . . . . . . . . . . .

Тем более что перечисленное

Столь же безобидно

И заразительно,

Сколь дышать.

Покатились все вместе под горку – и обидно, что именно это “безобидно”.

Троцкист какой-то он пока, Оболдуев в 30-м. И один. А один в поле не воин.

Даже любить не вышло. Все – мещанки. А я доказал (тут), что каков идеал у самовыражающегося поэта - подстать и любовь его. Да и по жизни так, знаю.

Процитированное Айзенбергом было не шестистишием. Вначале там ещё 4 строки:

 

Никогда этого не слыхано, чтоб ты

(— Чтоб я изныл! —),

Как и другие дивчаты,

Чуя, что я чуть не задыхаюсь

Желаньем задохнуться в твоих губах,

Говорит одно, а выговаривается другое. То есть, и была, вроде, одна такая, не как все… И где она? - Всего крах. И надо как-то доживать? - образно говорит одно лирическое “я”. – Нет! Радоваться жизни, какая она есть - отвечает второе “я”:

 

§ 36

Он мало понимал и жил,

Не подымая век,

Когда его остановил

Любимый человек.

Ее потом забыл, а ласковость

Запомнилась им навек,

И было чем прополаскивать

Пустой от сна ночлег.

Любимицы растают пуще,

Чем прошлогодний снег.

§ 37

Так пусть же:

§ 38

Разнесло рассветное небо

Плавным дыханьем цвета.

Без мифологических выдумок

И я — просто-напросто —

Дышу навстречу.

6.V.30

Переписалось

и отделалось

24.VI.30

- Но противоречие ж?! Так как: так или сяк? Горечь или смирение?

- По-третьему: писать, как пишется: неприемлемо для обывателей. И – авось кривая вывезет. В сверхбудущем. Когда их не будет.

Он несгибаем.

““Смиренно, как монах, Сложив ладоши, Шепчу, скрывая страх, Что я хороший, Что я достоин лавров, Чудес и премий, Что сытью минотавров Мне быть — не время... // А чуда, хвать-похвать, Все нет, как нет” (“Я видел”, песнь девятая). Даря экземпляры своих машинописных книжек близким людям, он, видимо, считает стихи эти подготовленными к печати (в будущем, в будущем — ну а вдруг?!)” (http://magazines.russ.ru/arion/2006/4/ro24.html).

Он как бы смутно чуял то, что нам видится сейчас. Человечество должно сначала испугаться собственной смерти из-за своего перенаселения и перепотребления, даваемого материальным прогрессом. А потом уж – строить социализм. Не раньше.

 

Меня на склоне пылкости

настигло

Благополучье Диккенса.

Сухим,

Злым возгласом

приветствует его

Набитый современник

пустоцвета.

Мне мерзостно отсутствие

ста лет,

Чтоб уличить двуличье

негодяя.

Я не встречаю юношей

цветочных;

Рисковых девушек

не лобызаю; даже

Не вижу мыльных стариков

и жирных,

Сконфуженных старушек,

Елки-палки!

Куда нас привело недоуменье!

Куда несет меня перерасход

Постройки честного

социализма!

1931 г.

Лирический герой, “я”, обескуражен, обнаружив свою раздвоенность. Он неожиданно увидел себя среди лицемерно (это он так их честит от злости, на самом деле они – самообманно) пудрящих себя под пустоцвет “мы”, у которых Я на первом месте. От злости он и на Диккенса нападает. Тот, согласно “Литературной энциклопедии” (1929-1939 годов, значит том на букву “Д” вышел ближе к 29-му году), не смотря ни на какую - горькую для большинства - реальность викторианской эпохи, - с её самым “передовым” мировоззрением: мира, органичности и устойчивости из-за идеала свободы, - чтоб как-то жить всё-таки “набитому” строем консервативному мещанину при капитализме, “примиряющим, забавляющим, отвлекающим юмором” пудрил этому мещанину мозги. И успешно пудрил. - Полукритический реализм.

(Оболдуев и без энциклопедии способен был так же думать – культуры и ума хватало.)

Ирония в том, что Диккенса-то “настигло Благополучье” славы, а Оболдуева – прямо наоборот. Впрочем, это между прочим. - Душевное благополучие Диккенса на фоне пустоцвета капиталистической свободы бесит лирического героя Оболдуева. Как же возможно было-де душевное благополучие сто лет назад, когда такой нечестный капитализм был кругом?! (В XIX веке он и вправду был ужасен.) И его в себе бесит теперешнее, при нечестном социализме, на склоне пылкости (!), - душевное своё “Благополучье”. Ну как это объяснить себе, когда оба “изма” - нечестные?!.

От такого столкновения нас (да и его – неосознанно) озаряет (а его вдохновило писать противоречиями), что из нечестного социализма, может, всё же ближе до честного, чем из нечестного капитализма.

Теперь нечестный социализм в политэкономической терминологии (у Семёнова) называется политаризмом: всё – общая собственность номенклатуры; во имя привилегий. Неафишируемых. Даже засекречиваемых: чем выше привилегии – тем больше засекречены. То есть класс подчинённых мог чувствовать себя честным, а класс начальников – нечестным. Что-то всё-таки оказалось завоёванным Октябрьской революцией. И нужно было, может, иметь нам терпение и гнуть своё, как Оболдуев через самиздат. Левый самиздат. Не правый. – Через века, глядишь, и дошли бы до честного социализма.

Но мы скисли. А правые – нет. Они даже в самое страшное время печатались легально.

Левые, желая коллективизмом улучшить социализм, всё-таки оперировали во многом смыслом слов. А правые, желая его свергнуть индивидуализмом, – скорее демонстрируют, что у слова может быть другой, чем навязываемый языком (коллективизмом), смысл – “через смысловые зияния” (Айзенберг http://www.vavilon.ru/texts/aizenberg/aizenberg6-1.html).

Сотрите – Введенский, “Некоторое количество разговоров (или начисто переделанный темник)” (1936-1937). Начало:

1. РАЗГОВОР О СУМАСШЕДШЕМ ДОМЕ

В карете ехали трое. Они обменивались мыслями

 

П е р в ы й. Я знаю сумасшедший дом. Я видел сумасшедший дом.

В т о р о й. Что ты говоришь? я ничего не знаю. Как он выглядит.

Т р е т и й. Выглядит ли он? Кто видел сумасшедший дом.

П е р в ы й. Что в нем находится? Кто в нем живет.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вопросительных знаков в конце высказываний, начиная со Второго, нет, а автоматизм чтения хочет, чтоб были. Можно даже не заметить, что их нет. А если и заметишь, - речь же о сумасшедшем доме, – может показаться, что это сами сумасшедшие и говорят. А? – Да, - между строк говорит понимающим автор, - большинство окружающих сумасшедшие от коллективизма и в сумасшедших домах не сидят; я же написал, что – нормальные люди разговаривают. Второй, не знает КАК сумасшедший дом выглядит внешне (например, есть ли там решётки на окнах, как в тюрьме); Третий подкалывает Первого, выглядит ли он сам, Первый (по-украински “вигляд” - “вид”). В смысле – не подозрителен ли Первый, раз так осведомлён. А Первый, пропуская выпад Третьего мимо ушей, уточняет: знают ли товарищи, КТО там живёт, в сумасшедшем доме: например, совсем, зачастую, не только сумасшедшие, а нормальные – чтоб заставить их не выступать публично.

Иногда “смысловые зияния” доходят до простого намёка, которого замороченный прямой речью просоциалист сермяжно недопоймёт.

10. ПОСЛЕДНИЙ РАЗГОВОР

 

П е р в ы й. Я из дому вышел и далеко пошел.

В т о р о й. Ясно, что я пошел по дороге.

Т р е т и й. Дорога, дорога, она была обсажена.

П е р в ы й. Она была обсажена дубовыми деревьями.

В т о р о й. Деревья, те шумели листьями.

Т р е т и й. Я сел под листьями и задумался.

П е р в ы й. Задумался о том.

В т о р о й. О своем условно прочном существовании.

Т р е т и й. Ничего я не мог понять.

П е р в ы й. Тут я встал и опять далеко пошел.

В т о р о й. Ясно, что я пошел по тропинке.

Т р е т и й. Тропинка, тропинка, она была обсажена.

П е р в ы й. Она была обсажена цветами мучителями.

В т о р о й. Цветы, те разговаривали на своем цветочном языке.

Т р е т и й. Я сел возле них и задумался.

П е р в ы й. Задумался о том.

[И т.д. – почти как “у попа была собака”. Только собака в данном случае отправилась на небо, на тот свет, и стала недосягаема попу.]

Коллективист подумает, что дразнит его автор, говоря: настолько вы одинаковые, что и мысли у одного являются продолжением мысли другого.

А индивидуалист подумает, до чего мы дожили – одно и то же думаем: о “своем условно прочном существовании”. “Смерть да смерть кругом”, - как трагически пошутил и Оболдуев.

Что тут, у правых, высекает противоречие, трагическое столкновение ограниченности и свободы? – Не как у коллективистов: что когда-нибудь, в сверхбудущем, свобода, мол, победит. И гарантией тому - не как у коллективистов, мол: исхитрились быть читаемыми (самиздат, а у обэриутов даже тутиздат). У индивидуалистов надежда на время в том смысле, что оно реально существует и порождается мыслью.

Сейчас поясню.

Вот, в первом “разговоре”, трое вошли в сумасшедший дом:

“Проходит вечер. Никаких изменений не случается. Уважай бедность языка. Уважай нищие мысли”; “… Все зябнут. Уважай обстоятельства места. Уважай то, что случается. Но ничего не происходит. Уважай бедность языка. Уважай нищие мысли”. Движение времени (“проходит вечер”) есть, событий – нет, и причиной этого является, видимо, “нищета мыслей”. Событие создается умом? Тогда единственно реальным событием [отсюда – Объединение Реального Искусства – ОБЭРИУ; “у” - чтоб невозможно было приделать обычно приделывемый “изм”] остается движение мыслей в уме, причем содержание этих мыслей абсолютно неважно. Отсюда замечание Второго по поводу прочитанных Первым стихов: “Я выслушал эти стихи. Они давно кончились”, — внимание фокусируется не на содержании сообщения (не на качестве стихов), а на самом процессе “обмена мыслями”, на том, что секунда за секундой происходит” (Рымарь. http://www.phil63.ru/tekstovye-strategii-aleksandra-vvedenskogo).

Так если у коллективистов-тоталитаристов “Язык постепенно начинает присваивать область поступков. Слово становится делом…

[то свободным индивидуалистам] Для обуздания подобных претензий сознанию нужен какой-то новый инструмент, в идеале – второй язык” (Айзенберг. Там же).

Как бы временно`й, а не как бы пространственный, внешний.

“В деятельности обэриутов есть идеальная, утопическая основа. Это своего рода руссоизм: возвращение к природе языка, к его стихиям и первоэлементам. “Сила, заложенная в словах, должна быть освобождена”, – записывал в свой дневник Хармс. В самой природе слова [одно звучание означало много что – в зависимости от жеста или взятого предмета] есть неминуемая связность, которая так или иначе восстанавливается. Но восстанавливается на другой основе. Это уже не связи, навязанные словам [племенем, обществом], а… После разрушения прямых логических связей слова остаются как бы сами по себе… Они становятся косвенными, скользящими. Течение речи напоминает струение песка в песочных часах. А еще больше – течение времени” (Айзенберг. Там же).

Мы, мол, обэриуты, властелины времени, следовательно, событий. И вырвемся из окружающего нас болота.

(Есть даже гипотеза, что новые языки у перволюдей появлялись из-за нарочно непонимаемого старого, ибо на старом более волевые сородичи могли внушить слабакам отдавать своих младенцев на съедение. И отсюда явилось очень быстрое расселение предкроманьонцев из Африки по всей планете. К непониманию сильновнушаемые добавили простой побег.)

Обэриуты, правда получается, мнят себя не слабыми, а сильными. Да и бежать им из тоталитарной страны было невозможно. Так что – супермены они, выходит. И на суперменов-понимателей себя рассчитывают.

Далеко от официоза пошли и правые и левые оппозиционеры. И у всех – сложноустроенность, вызывающая сочувствие, противочувствие и возвышение чувств.

3 октября 2009 г.

Натания. Израиль.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.pereplet.ru/volozhin/55.html#55

На главную
страницу сайта
Откликнуться
(art-otkrytie@yandex.ru)