Пушкин: новое прочтение
любовной лирики.

Неблагодарное это дело для серьезных людей - связывать пушкинские стихи с именами женщин. Особенно - если стихи понимать, как говорится, в лоб и если женщин иметь в виду тех, которых, сочиняя, мог иметь в виду Пушкин, начиная со времени перед ссылкой и далее (тогда - общепризнано - он принялся особенно густо вуалировать женские источники своих вдохновений). Женщины - это дело интимное, тут свидетелей нет, а признания - даже дошедшие до нас, даже письменные - ничего, строго говоря, не стоят. Пушкинисты-биографисты дали массу примеров, как можно диаметрально противоположно истолковать эпистолярий.

Например, известны пушкинские грубейшие фразы письма, с матом, написанные Соболевскому относительно Анны Керн, для которой он сочинил “Я помню чудное мгновенье...”, стихотворение гениальное, возвышенное. Так есть такие, кто находят, что этот Соболевский был очень грубый человек, а Пушкин был способен подстраиваться под стиль адресата. И есть другие, которые подмечают, что со стороны Пушкина было бы низко - подстраиваться, и он написал то, что думал. Так была ли она когда-нибудь - одухотворенная любовь к Анне Керн?

Или вот пример посвежее. Жуковский написал, что графиня Воронцова, увидев на его руке перстень (снятый Жуковским с руки умершего Пушкина), дала понять, что это она его Пушкину подарила. А нашелся теперь ум, который сообразил, что Жуковский ее не понял, и на самом деле Воронцова узнала перстень своей соседки по одесской даче и удивилась, а вовсе не принялась компрометировать себя; Жуковский же, мол, принял удивление за признание. И с кем тогда связывать стихотворение “Талисман”?

Так что... все тут, с женщинами, вилами по воде писано.

Данная вещь является продолжением моей работы “Первые произведения Пушкина” из книги “Извините, пушкиноведы и пушкинолюбы”, изданной в 1999 году в Одессе, и я теперь пишу так, как если бы вы, читатель, ее прочли и помните. И как и ту работу, эту тоже надо читать, заглядывая в собрание сочинений Пушкина, потому что пришлось - из-за недостатка места - не все обсуждаемые произведения полностью процитировать.

Это было еще в лицее. Давно семья увезла из Царского Села юную графиню Наташу Кочубей (которую Корф, соученик Пушкина, назвал первым лицейским увлечением поэта и с которой связывают стихотворения “К Наташе” и “Измены” - 1915 года), давно семья же увезла и сестру лицейского товарища Катю Бакунину (другую его любовь, с которой связывают целый цикл - многомесячный - его унылых элегий), давно лицеистов освободили от монастырского режима, и они по ночам шастают с гусарами по девкам (Пушкин - во всяком случае), давно можно бы ему утешиться от несчастной любви к теперь уж и вовсе в Царском Селе недосягаемым гармоническим идеалам девушек, но он все еще пишет элегии и находит поэтическое удовлетворение в описании все новых и новых нюансов страданий своей души. Его идеалом является абсолютная ценность - пусть даже в негативных переживаниях - этой, получается, совершенно свободной от внешнего мира собственной души. И действительно, не воспевать же ему, эстету, низкую прозу удовлетворения своих плотских потребностей - этих крепостных актрис или других доступных женщин, не принадлежащих светскому обществу?

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

-------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

идеала? Что если из-за нее идеал с презумпцией внутреннего мира... постепенно, постепенно отступает, может, - незаметно для самого поэта?

Данная в ощущениях благость - отвергается, сухость - приемлется, но и то и то уже равны друг другу как что-то внешнее и самодостаточное, достойное поэтизации в качестве звуков.

Я попрошу вас, читатель, принять, что, так сказать, земной, достижимый идеал будет в этой книге называться низким, а противоположный - высоким, хоть в качестве идеалов любой из них в большей или меньшей степени труднодостижим и субъективно ставится где-то выше себя, субъекта, к нему стремящегося.

Трудно пробиваться к осознанию нового идеала.

Похмелье - дело горькое. Зачем, мол, был сыр-бор: брань, победа, слава победителя - если все кончается миром, дружбой и... славы как не бывало. Ни процесс, ни результат не прельщают лирического героя.

То же. Ни процесс (ласки богини поэзии, то есть муки творчества - “беда”), ни результат (неизбежная неудовлетворенность творением - “вода”) лирическому герою не по душе. - Что же?

Лирический герой старик, что ли, раз обращается: “дети”? И ему уже не под силу юная любовь? - Если да, то он молодец. Нашел все-таки и в этом положении выход:

Счастье - немедленно! Идеал - достижимое.

И вообще, по логике всех предложений стихотворения, пить надо за самое, по мнению лирического “я”, достойное: за то, что ниже пояса. Это - написано, произнесено, звучит.

Но как!

Смотрите, слушайте эти несерьезные, частящие куцые строки. Сам размер куплетов отрицает их логику.

Что в “Заздравном кубке” бродили столь глубокие идеологические соки свидетельствует сочиненное следом за ним “Послание Лиде”. Здесь сталкиваются уже сами прямо произнесенные идеалы.

С одной стороны - высокие, ингуманистические:

Прямое смертных наслажденье!”

С другой - низкие, гуманистические:

Анакреон - древнегреческий поэт, воспевавший пиры, любовь, веселье. Вообще, противостоят друг другу в этом стихотворении много знаковых имен. Платон (всем известный идеалист), Зенон (учил подчинять страсти разуму), Катон (прозванный Цензором за борьбу против порчи нравов), Сенека (его идеалом был образ мудреца, преодолевающего людские страсти) и т. д. - с высокой стороны. С другой - Венера, Купидон, Цитера, Аристипп, Глицера, Анакреон и т. д. и если Вольтер, то того периода, когда он был на этой же стороне баррикады. Это все придает какой-то теоретический аспект произведению. Тем более, что лирический герой, приверженный низкому, признает весомость высоких идеалов:

Правда, признание это общо. И противостоящая ему живая картинка с Сократом, изменившим жене своей, Ксантиппе, с Аспазией перевешивает в наших глазах, да и в глазах лирического героя, сухомятку теоретического спора. Но... Кончается вещь опять довольно абстрактными словесами, хоть и в пользу низкого:

Так и кажется, что создателю этого явно побеждающего в споре с высоким низменного лирического героя как-то неуютно. Чего герой спорит?!. Есть сомнения, что ли? Автору что: нужно утвердиться в ценности низкого еще и в теоретическом споре тоже?

А ведь это - послание Лиде. Но о Лиде как таковой поэт чуть ли не вообще забывает. Поименована Лида лишь в заглавии.

Противоречие.

А все дело в том, что художественный смысл послания - в какой-то попытке самооправдания за низкое, которое уже признано идеалом.

Нет еще цельности в новом качестве, которое и нельзя назвать хорошо забытым старым - так недавно оно было. Может, потому поэт и бросается... туда... сюда...

Ну, если ты славишь Амура (“Амур и Гименей”) и потешаешься над Гименеем (богом брака), то почему ты так беспощаден к воспеваемому Амуру?

И ты думаешь, что, получается, воспел не то, что хотел. И какой сделать вывод? - Что ты не владеешь пером? Или собой? Муза оставила тебя?

И полно мне писать. (“Шишкову”)

Или и это заявление надо понимать наоборот, раз его все-таки написал? Опять написал. Не зря “улыбнулся”. Ибо смутно понял, что потом про твоих современников-поэтов скажут, что у них один общий недостаток: что они писали одновременно с тобой. И вот - ты мудрец смиренный.

Но как же и не посмеяться над смирением... И - он частит опять несерьезными короткими строками - теперь уже о минимуме запросов, возведенном в идеал.

Как в 1812 - 14 годах он опять ниспровергает все и вся, стихийно не смиряясь с банальностью низкого, достижимого идеала, к которому его неудержимо несет.

И он, наверно, недобрым словом и перед иным гусаром иной раз касался смысла жизни своего товарища, гусара, раз написал следующее стихотворение.

Безумной шалости под легким покрывалом.

Каверин,- написано в комментариях,- друг Пушкина, служивший в лейб-гвардии гусарском и позднее в Павлоградском гусарском полку.

А что если не только непоэтичность беспроблемности в достижении низкого идеала беспокоит Пушкина? Что если он разрывается на части между Марией Смит и Екатериной Андреевной Карамзиной, женой знаменитого Карамзина, ставшего историографом Александра I и поселившегося с семьей в Царском Селе под конец пребывания Пушкина в лицее в год появления там Марии Смит. Прекрасная - иного слова не найдешь - дочь князя Вяземского Екатерина Андреевна... Известно же, как Пушкин обожал ее, хоть та и была на двадцать лет старше его. Ее красота, ум, высочайшая нравственность... Любовь к такой женщине вполне могла не допускать торжества, скажем так, низкого идеала в его поэзии, который он готов был принять под влиянием доставшейся ему в любовницы веселой вдовы.

Спит увенчанный счастливец

Вызывая спящий день.

Логикой предложений этого стихотворения рисуется, собственно, поражение любви лирического героя. В интимный миг Лида как бы отсутствует. У нее - не радость близости, а угрызения совести и слезы по умершему.

Но посмотрите, как герой толерантен. И к ней, и к “сопернику”!

Чары Карамзиной преодолены? - Почти. Одно из противочувствий, возникающих от противоречивых элементов данного стихотворения, есть нравственный момент в описании поведения Лиды. Она, вероятнее всего, выдумана Пушкиным такой, и в этой выдумке - влияние Карамзиной.

Так что? Его лирический герой, любовник Лиды, в дальнейшем будет добиваться, чтоб она получала от него не только физиологическое наслаждение?

Нет.

С блаженства, неги и любви!

Все - о себе. Ни слова о том, что чувствует она. Но... От такого жара и мокрое бревно загорится. И ясно, что тут воспевается взаимность. И черт с ней, что она не ахти какая возвышенная. Она ценна сама по себе и все тут! Максимум это не шутка.

Я одного не пойму: как можно было между двумя этими обращениями к Лиде написать “Безверие”? И ведь он читал его на выпускном экзамене в лицее!

Что если, зная что стихи обычно не понимают глубоко, он поиздевался над официозом?

В самом деле... Вот он изощряется: и так и этак демонстрирует человековедение, проникновение в тайное тайных человека, лишившегося веры и страдающего от этого. И использует все это, чтоб призывать своих слушателей пожалеть этого субъекта...

И ведь можно подумать, что он намекает на себя, слывущего у администрации как шалопай, и, следовательно, предлагает считать свое произведение покаянием.

Но.

Почему так утяжелены его конструкции и слова?

Но слез отчаянья, но слез ожесточенья.

С одной лишь верою повергнуться пред Богом!”

Ведь муть в головах слушателей получается. Особенно - у привыкших к прозрачности его слога. Отторжение покаянного смысла происходить должно. Да?

И тогда здесь - вольномыслие проповедуется тайно! И вовсе не унылое.

Как это сходится с еще одним стихотворением, написанным тоже между двумя обращениями к Лиде.

Меж верной сабли и седла!

Странное название объясняется комментарием. Стихотворение - ответ на письмо дяди, Василия Львовича, отговаривающего племянника от службы в армии.

Но посмотрите, чем Пушкин мотивирует!

Ну, предположим, что он изверг и не врет, что война, пожары, кровавые поля восхитительны по живости картины. Для глаза. Победителя. А рыцарские удары? Хороши наносящему их, или получающему? - Похоже, что и получающему. Вон: краткость жизни - завидна. Очевидно - краткость своей жизни. Завидно, видите ли, в гусарах отсутствие мудрости. Видимо - не военной. Полудикая жизнь хороша. В шатрах... Человеку, чуть не шесть лет проучившемуся в царскосельском лицее...

Да можно ли этому поверить!?

Верно. Нельзя.

Вернее, можно. Как одному из пары противочувствий. То есть можно поверить этой философии силы, этому русскому предшественнику Ницше. Написано-то здорово. Если не быть зашореным - можно и поверить и удовольствию жестокости, и бесстрашию к смерти.

А вот и противо-чувствие: “бессмертный трус Гораций”. Трусил, но прославился не воином, а поэтом.

В чем же катарсис, в чем художественный смысл?

Нужно знать о судьбе Горация.

Он участвовал в борьбе за республику, командовал легионом в битве при Филиппах. Битва была проиграна и Гораций с легионом бежал с поля боя. Потом республиканцы собирались в других местах для продолжения борьбы. Но Гораций понял, что дело республики проиграно окончательно. Так оно и оказалось. Была объявлена амнистия. Гораций вернулся в Рим. Там, под Римом, точнее, под Тибуром, в тибурском, видимо, лесу, горюя, Гораций и стал впервые слагать стихи.

Образованным людям пушкинского времени это было известно. И от столкновения указанных противочувствий от стихотворения рождался катарсис на политическую тему.

Чем было в России “гусарство” 1800-1810-х годов?

Так пока Наполеон не был окончательно побежден эта вольница свою энергию выливала в патриотический подъем всего народа, поднявшегося на освободительную войну. И в этом подъеме самые сознательные понимали некий новый общественный договор: мы царю - победу, он нам - конституцию и отмену крепостничества после победы.

Ропот шел на подъем, как на подъем когда-то пошла поэзия республиканца Горация. И подъем в “гусарстве” сопровождался дистанцированием от царского двора и, по-прежнему, - разгулом.

Для Пушкина тут важна была смычка разнузданностей: чувственной и политической.

Фомичев дает редкий образец анализа чтения между строк. Все люди стихийно подпадают под действие психологического закона художественности, открытого Выготским: катарсис от столкновения противочувствий. Многие интуитивно правильно “понимают” художественный смысл произведений искусства. Только не все, далеко не все (даже прочитавшие Выготского), способны отдавать себе отчет о механизме того, как это с ними сотворил художник. Сам художник это не осознает, и иначе не бывает. Иначе можно было бы научить художественности. Другое дело - аналитики.

Вот только странно, что искусство- и литературоведы (большинство, особенно литературоведы) все никак не возьмут на вооружение закон Выготского и, по инерции, все продолжают заявлять, что имеют дело с художественными произведениями, взятыми, что называется, в лоб и продолжают цитировать якобы художественный смысл их, тогда как процитировать его невозможно: он “между строк”.

Хотя...

А Пушкин был цельный человек и, если какую женщину любил,- пусть и недосягаемую,- то не мог спокойно переносить возле нее другого. Например, Александра I, тем более, что - это всем было известно - тот изменял жене (и поэту было естественно стать в оппозицию к монархизму и крепостничеству).

Рассказывает сказки”.

И другой пример: самого` глубокоуважаемого им Карамзина не пощадил Пушкин, может, и из ревности, и - так же естественно было выступить ему против карамзинского смирения перед монархией и крепостничеством. И когда, в начале 1818 года, вышла в свет “История Государства Российского” Карамзина, появилась - распространявшаяся в списках и подписанная всегда именем Пушкина - такая эпиграмма:

И прелести кнута.

Я должен признаться, что чтение между строк дается мне, большей частью, с большим трудом. Надеюсь, что это не из-за ошибочности самого подхода, а из-за недостатков моего ума, чуткости и образования. Публицистическую поэзию (вышеприведенные сатира и эпиграмма - ее образчики) я вынужден вообще относить к предназначаемому для чтения принципиально “в лоб” искусству, к агитационному, плакатному. Ну, ладно. Публицистика вообще это уже на грани искусства.

И если,- а мы условились достижимый чувственный индивидуалистический идеал называть низким,- идеалу просвещенного “гусарства” суждено было изменяться, то изменялся он, революционизируясь, в сторону чего-то общественно ориентированного, более высокого и выражаемого все менее подтекстно - в произведениях искусства своих представителей. У Пушкина - тоже. И - не без влияния любимых женщин.

К Н. Я. Плюсковой

Был эхо русского народа.

Вот Пушкин и начинает свою знаменитую оду “Вольность”, за которую его потом сослали, чем-то прямо противоположным гедонистическому разгулу:

Цитеры слабая царица!..

[Цитера - остров в Греции, на котором находился храм, посвященный богине Венере.]

На тронах поразить порок.

Кн. Голицыной

Простой воспитанник природы,

[низкого]

Свободу потеряв навек,

[найдя живым свой новый идеал, гармонический]

Неволю сердцем обожаю.

Это было немыслимо: ей - развестись с мужем и выйти замуж вторично за... восемнадцатилетнего юношу. Но он пел. Пел свой новый идеал, сталкивая заглавие (кому!) и что! (предложение руки и сердца).

И жизнь подвергла его колоссальному искушению.

Он встретил в свете где-то через год или более свою первую любовь, графиню Наташу Кочубей. Красавицу. Она была лишь на год младше его... И еще не замужем... И у него теперь был такой идеал, что он мог бы, в принципе, и жениться...

И она его просто отвергла.

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

30 мата 1819 г. Губер считает какой-то значимой датой в этой любви, судя по тому, что она два раза повторена (один раз в заглавии, другой - под прерванными стихами) в двух набросках (раннем и позднем). Стихи, вроде, о памятнике в царскосельском парке в честь победы Румянцева над турками в 1770 году при Кагуле, а на самом деле - любовные.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Почему, по Губеру, любовная эта элегия? - Из-за слов “С благоговеньем и тоской” и из-за многих точек. И потому еще, что графиней Натальей Кагульской, зашифровав фамилию (графинь с такой фамилией в России не было), назвал ее больше чем через шесть(!) лет, в мае 1825 года, друг Пушкина, Н. Раевский, в своем письме поэту. Раевский писал о ее родителях, которым он читал “Онегина”. А за девять дней до этого Раевский написал брату, что представлялся Кочубеям. Значит, Кагульская - это Кочубей. А “Элегия” Кагульскому памятнику - по поводу нее написана.

Почему оборвана эта элегия? - Потому что Пушкин в то время уже не в силах был писать о конкретном предмете, связанном с Наташей.

Подвергать эту вещь синтезирующему анализу - осмыслению катарсиса от столкновения противочувствий, порожденных противоречивыми элементами ее, - нельзя. Она - отрывок. Но видеть в самой заброшенности ее след творческого кризиса - можно. И как ни нельзя принимать в лоб, а тем более - применять к биографии пушкинские слова из его художественных произведений, но все-таки - чего это он (как заметил Губер) написал впоследствии такое о себе в первой главе “Евгения Онегина”:

Любви безумную тревогу

Я безотрадно испытал.

Блажен, кто с нею сочетал

Горячку рифм: он тем удвоил

Поэзии священный бред,

Петрарке следуя во след,

А муки сердца успокоил,

Поймал и славу между тем;

Между “Элегией” и действительно скудным перечнем стихов первой половины 1820-го года в полном собрании сочинений стоят в “Содержании” добрых два десятка стихотворений. Какой же тут упадок?- спросите.

Вы правы. Но. Много в тех двух десятках заброшенных набросков, вещей в две-три строки. Вообще, если посмотреть по строкам, так в первые три месяца 1819 года написано под 600 строк, а в оставшиеся девять месяцев - лишь чуть больше 60-ти.

Наконец, Пушкин,- это заметили многие,- часто датами пользовался как символами и ставил их под стихотворениями не по времени написания, а в ознаменование чего-то. Что если и здесь он написал (30 марта) дату гораздо более раннюю, чем настоящая дата написания “Элегии”. И тогда правы ли составители “Летописи жизни и творчества...” (даже и в ее новейшей редакции 1999 года), когда поставили “апрель” против упомянутой “Элегии”? Пусть и с вопросительным знаком... А не - “не раньше апреля”. А главное, почему не соотнесли с ней работу Губера!?.

Оказалось, Губер - персона нон грата среди авторитетов. Я прочел отклики на его книгу и вынужден признать: они верны во всех претензиях к нему. Но что делать! Самую большую биографическую проблему: утаенную любовь Пушкина, к которой мы сейчас, читатель, подошли, - пушкинистика все равно не решила.

Только Губер в связи с “утаенной любовью” обратил внимание на свидетельство Плетнева.

Так я все это тут привел не только, чтоб продемонстрировать, что не ахти как ученые (и поименитее Губера) стесняются в области этой неточной, все-таки, науки применять вводные слова, выражающие оценку неуверенности, но и чтоб намекнуть, какое исключительное место в сознании Пушкина занимала Наталья Кочубей.

Уже после того, как я вот это написал, перелистывая мой том Пушкина, я наткнулся на стихотворение, явно навеянное Наташей:

------------------------------------------

И тайне сердца научила.

Я не отличаюсь такой осторожностью. Я опираюсь не на архивные первоисточники о встречах или их невозможности (я только доступными мне ссылками на них проверяю себя). А опираюсь я на то, что нахожу между строк пушкинских творений. А сейчас собираюсь опереться на то, что между соседними творениями.

Остались вечно бы с тобой.

Конечно, вполне возможно, что у Пушкина, негритянского все же потомка, и у Кюхельбекера - немецкого - разные были темпераменты, и один другого мог не понимать. Но не могло так быть с человековедом гением Пушкиным. Он сам два или больше лет тому назад, после отъезда Бакуниной из Царского Села, страдал точно такими же переживаниями, как теперь Кюхельбекер. И удовлетворялся красотой своей дорогой души в этих переживаниях и передачей этой красоты красивыми стихами - людям:

Пускай вздохнут задумчивые девы.

Так чего это он теперь так распалился против умеренности Кюхельбекера? И чего это он распалился так - сразу после своей собственной умеренности в предшествовавших “Мечтателю” стихах о первой любви? - Не оттого ли, что Наташа Кочубей стала вновь актуальна? И не просто эмоциональные воспоминания о первой любви были у него при посещении Царского Села... А, как всегда, нельзя верить одному из пары противочувствий. Чего? - На этот раз - цикла из двух стихотворений. “Мечтатель” вопит о негативном, об острой и мрачной - в своей вечности - неудовлетворенной любви. “Дубравы...” же передают воскресшую (значит, не бывшую вечно актуальной) довольно тихую радость первой любви. А “геометрическая сумма” их дает вспыхнувшую вновь могучую любовь к вечному, получается, своему объекту.

Видно, в 1818 году было еще далеко до краха. И Пушкин - писал и писал, что ускользнуло от самого Губера, привлекшего “Дубравы...”. Зато не ускользнуло от него, что с Пушкиным стало, когда крах случился.

Наконец, я позволю себе привести довод вроде губеровского, который у Губера никто не раскритиковал.

Есть так называемый “донжуанский список” Пушкина - салонная шутка: в альбоме одной из девиц Ушаковых поэт незадолго до женитьбы на Наталье Гончаровой перечислил имена женщин, которых он любил в своей жизни: очень глубоко (первый список) и не очень (второй). И есть одна странность в первом списке. Повторяющиеся имена Пушкин пронумеровал римскими цифрами после имени. А два имени “Наталья”, начинающее и кончающее первый список, не пронумерованы. Губер, считал первую Наталью - крепостной актрисой, которой посвящено самое первое дошедшее до нас стихотворение Пушкина, еще 1813-го года. Последнюю - Натальей Гончаровой, в которую он был влюблен, когда писал эту салонную шутку и к которой сватался в это время. А третья Наталья (четвертая по списку) должна была бы быть, по Губеру, Наталья Кочубей, ибо этот список довольно хорош в хронологическом смысле. Но ее имя Пушкин захотел, мол, утаить - она была особая любовь. Вот он и написал “NN”. И двум Натальям вообще не придал римских цифр (I и III): чтоб не разгадали, что NN - Наталья II. Она - из ряда вон, и никто не должен угадать, кто это.

Никто, кроме Губера, не объяснил отсутствие римских цифр после двух имен “Наталья”.

Ну, так мало вероятно, по-моему, чтоб Пушкин в перечень глубоких увлечений включил крепостную Наталью, с которой он просто лишился невинности и над актерской бездарностью которой он прямо поиздевался в 1815 году в стихотворении “К молодой актрисе”.

------------------------------------------

*- Есть версия, что NN - императрица, которую уж никак нельзя было, чтоб расшифровали. Есть версия, что жена Карамзина - уж, больно стыдно было, мол, поэту за эту страсть к жене столь уважаемого им человека Я их игнорирую, как не связывающиеся с творческим кризисом конца 1819 - начала 1820 годов.

-----------------------------------------

-------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Потому что, что за передряги ни творились с Пушкиным непосредственно перед его глубочайшим творческим кризисом и ссылкой,- нужна была еще и любовная катастрофа, чтоб кризис этот был так глубок.

А что нелюбовное могло привести к кризису? Логика крутого изменения идеала, обычно осложняющаяся творческим кризисом, требует однозначного ответа: какое-то разочарование в нарождавшемся декабризме вызвало кризис. Редкие в те месяцы стихи - подтверждают эту логику.

А здесь он - офицер гусарский.

Истинный художник не может творить не по закону Выготского, когда бы этот художник ни жил: после или до того, как жил Выготский, и вне зависимости от того, открыл бы Выготский этот психологический закон или нет. Такова уж стихия художественности. Она закономерна, так же, как закономерно, например, притяжение тел друг к другу вне зависимости от того открыл эту закономерность Ньютон или не открыл.

Товарищ, верь: взойдет она,

Звезда пленительного счастья,

Россия вспрянет ото сна,

И на обломках самовластья

то теперь он отказывается от каких бы то ни было призывов. Идеал исчез. Исчезло, значит, и его изменение. Скорость изменения идеала - как наклон кривой, бегущей, скажем, слева направо вдоль горизонтальной оси времени; скорость изменения идеала - как наклон (в каждой точке этой кривой) к этой горизонтальной оси. В точках перегиба этой кривой - синусоиды - наклон к горизонтальной оси нулевой. Изменение идеала временно отсутствует. Отсутствует временно и сам идеал.

Какое-то время при отсутствии идеала, мы видим, можно еще создать одно-другое не упадническое по форме произведение. А потом наступит творческая пауза (так вскоре и случилось).

Посмотрим же на те конвульсии, что все-таки вышли из под пера Пушкина периода большого упадка.

И ласковых имен младенческая нежность.

Начало 1820 года.

Что же у Пушкина значат эти хариты?

До этого стихотворения он применял слово “хариты” несколько раз. “Философ резвый и пиит,/ Парнасский счастливый ленивец,/ Харит изнеженный любимец...”- так начинается “К Батюшкову”. А кончается: “Мирские забывай печали,/ Играй: тебя младой Назон,/ Эрот и грации венчали...”. Так вспомнить, помимо Эрота, что Назон (Овидий) прославился и тем, что воспевал желание покрыть всех женщин, что ни есть на свете...

“Вот и музы, и хариты/ В гроб любимца увели...” Это в “Гробе Анакреона”. Так сам Анакреон это древнегреческий поэт, прославлявший исключительно пиры, любовь и веселье...

“Дитя харит и воображенья...” - в стихах “К живописцу”. Так там такое раздевающее воображение описывается...

“Возможно все тебе - харита/ Улыбкой дряхлость победит,/ С ума сведет митрополита/ И пыл желаний в нем родит...” - “К Огаревой”. Без комметариев...

И уже в самом 1819 году, когда катастрофа началась: “И ты на миг оставь своих вельмож/ И тесный круг друзей моих умножь,/ О ты, харит любовник своевольный...” - “Послание к кн. Горчакову” - в ответ соученику на увещевания остепениться...

Везде здесь больше подходит иронический смысл, зафиксированный в БСЭ.

И что же следует из этого (и других) столкновений? - А то, что лирический герой все-таки не верит спасительной соломинке, тому, что нужно его сердцу: взаимности хотя бы от такого невозвышенного существа, как Дорида. Да и о своих чувствах он молчит тут. И они сомнительны в ценности. - Нет у автора идеала.

(Косвенным подтверждением, что художественный смысл именно такой, а Дориде он таки не верит, являются слова, написанные через несколько месяцев в “Эпилоге” к “Руслану и Людмиле”: “...Измены ветреной Дориды...”)

В “Дориде” не то, что было еще сравнительно недавно, в конце 1818 года:

И златом купленный восторг!

Как должен бы относиться опытный порок,- как себя называет лирический герой,- к попыткам проститутки его “нравственно” морочить? - Иронично, не более. И просто хладнокровно потребовать грубого скотства.

А здесь? - Он же гневается. Что: он оскорблен, что его приняли за неопытного? - Нет. Что-то слишком он завелся.

А просто тут опять столкновение противоречащих друг другу элементов, чтоб вызвать противочувствия и последующий от их аннигиляции катарсис: обнаружение высокой нравственности идеала сочинителя данной коллизии.

И этот катарсис в нас получается потому, что у поэта - вдохновение, со включением подсознания, а не из-за технического расчета умельца по катарсису. Поэтам, наверно, даже вредно знать о психологическом законе художественности по Выготскому.

Раз со мной был такой случай. Умер мой сослуживец, подчиненный. Неожиданно для всех умер. Молодой. Скрывал свою смертельную болезнь. А я его ругал еще так недавно за какую-то провинность... Кто б мог подумать?.. Увлекался эстрадой... Я почувствовал угрызения совести и написал некролог для доски объявлений (а закон Выготского уже был мне знаком, и я его применил), а потом меня еще попросили выступить и над гробом у могилы.

И я столкнул в некрологе и в речи: молодость всего нашего коллектива - с необходимостью хоронить все же нашего сверстника, молодость сотрудника - с его смертью, его жизнерадостность - со смертельной болезнью, нашу нечуткость к нему - с его гордой обреченностью и т. д.

Впрочем, мне стоило здоровья, пока я написал некролог и речь. Несмотря на знание закона Выготского.

Но - вернемся к почти онемевшему Пушкину. Вот еще одно из его редких в начале 1820-го года стихотворений.

И милых жен лобзаний не достоин.

Вы помните, как его манило гусарство за слитность разгула и вольнолюбия и как это повернуло его к идеалу общественного вольнолюбия, закономерно эволюционировавшему к отрицанию чувственного разгула? Ну так вот: революция началась. И, коль скоро ты соотносишь себя с нею (“свободы верный воин”), то будь на высоте задачи, жертвуй собой (хоть виртуально, в воображении, как это сделает в будущем твой Сильвио в “Выстреле”, плюнув на свой интерес и уйдя, как Ипсиланти, к восставшим в османской Молдавии).

Ан нет. Опять - столкновение. Он, видите ли, готов на войну из глубоко эгоистических побуждений: вернуть, да что там вернуть - дать настоящую жизнь может только близость к смерти. Революционный героизм сталкивается с демонизмом гальванизации чувственности.

Так о чем мечтал создатель этого столкновения? - Ему не о чем было тогда мечтать.

В таком состоянии духа он был сослан на юг. 6 мая 1820 года.

И куда был путь изменения его идеалов? - Логика говорит, что после разочарования в соборных, коллективистских (в данном случае - продекабристских) и в других подобного типа общественных ценностях люди, способные извлекать урок и от общественного отказаться, но неспособные все же примириться с самим фактом поражения, находят выход в героическом противопоставлении себя, дорогого, миру. Духовный путь Пушкина был ко много что отвергающему байроновского типа бурному романтизму.

Но... Этого не случилось.

В первые же дни в новых местах (уже в Киеве) он познакомился с молоденькой княжной Анной Гирей, крестницей генерала Раевского (она собиралась путешествовать с Раевскими на юг, на Кавказ и в Крым, а те взяли с собой Пушкина), и у него начался роман с нею (Краваль). Успешный и благотворный во всех отношениях. Она была потомком крымского хана, то есть принадлежала к высшему обществу, а это значит, была для Пушкина как бы существом высшего рода. Не то, чтоб он был сноб. Нет. Но так уж было устроено тогда, что самая интересная, образованная, утонченная женщина могла быть создана только в высшем свете, среди аристократов. Судьба подарила ему как бы вторую графиню Наташу Кочубей, но не отвергшую его.

---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

-------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

На самом деле, он его вновь обрел и именно потому и стал опять писать.

“Руслан и Людмила” должна была вскоре выйти, а он был теперь уже совсем не тот, кем был ее сочинитель. Вот он и сделал “Эпилог” в чем-то противоположным тому, что написал об основном корпусе поэмы Фомичев.

Хотя сюжет поэмы и основан на соперничестве четырех героев, хотя в конце концов торжествует главный из них, каждый из остальных тоже по-своему утешен; нашел свое идиллическое счастье мечтатель Ратмир, прощен ничтожный Фарлаф и даже гибель жестокого Рогдая смягчена сказочным мотивом:

И слышно было, что Рогдая

Тех вод русалка молодая

На хладны перси приняла

И, жадно витязя лобзая,

А прочтите “Эпилог”, и, хоть там тоже после бурных дней наступает затишье, но отдает оно все - утонувшей музой поэта, и, в общем, очень минорно.

Но это уже знакомое противочувствие по Выготскому.

Не верьте ни одному из пары (всегда пары) противочувствий. Верьте тому, что является, так сказать, геометрической суммой этих разнонаправленных векторов. И сумма эта тут равна какой-то мудрости как бы американского наблюдателя. Он со стороны, спокойно рассматривает и то и другое и кивает: оба правы.

В общем, равнодействующая противочувствий от всей поэмы в целом - новая гармония.

Этого никто потом не понял, что Пушкин и предчувствовал, наверно, каким-то седьмым-восьмым чувством. А может, и сам еще недоосознавал, что не поймут. Но интуиция ему шептала верно. И поэтому есть и второй, и третий смысл декларируемой в конце “Эпилога” утраты способности творить. Здесь не только итог мирской суеты, равный нулю, но и (пока) сегодняшняя неудача дать об этом понять читателю вот-вот выйдущей в свет поэме с эпилогом.

Вот этой новой гармоничности как-то соответствует и некая симметричность: относительно героя поэмы - его “северной любви” и черкешенки, а также некая симметричность относительно Пушкина в жизни - русской, Наташи Кочубей и татарки, Анны Гирей.

Некая симметричность...

То же чувствуется и в первой элегии, написанной после кризиса, написанной на палубе корабля, везущего его с Раевскими в Гурзуф, где он собирался с Раевскими же пожить и возле которого, в горах, перегнавшая их Анна Гирей должна была,- по Краваль,- снять себе отдельный дом (для встреч с ним).

С волненьем и тоской туда стремлюся я,

[к Анне,]

Воспоминаньем упоенный...

[Воспоминаньем о том, что было у него с Анной на Кавказе.]

Я вспомнил прежних лет безумную любовь,

Желаний и надежд томительный обман...

[Можно разорваться... между Натальей и Анной...]

Волнуйся подо мной угрюмый океан.

[Он хоть угрюмый, но хорошо успокаивает. Как, впрочем, и послушный парусный корабль.]

Моя потерянная младость,

[а на излете молодости женятся...]

Где легкокрылая мне изменила радость

[женитьбы (в принципе)...]

Искатель новых впечатлений,

[полуссыльный,]

И вы, наперсницы порочных заблуждений,

[он хочет теперь жить нравственно,]

Покоем, славою, свободой и душой,

[т. е. временем, которое всего дороже с точки зрения вот теперь остепенившегося...]

Подруги тайные моей весны златыя,

[златая весна, а не подруги...]

И вы забыты мной... Но прежних сердца ран,

[от Наташи...]

Волнуйся подо мной, угрюмый океан...

И некое равновесие, все-таки, эта волнующаяся стихия приносит. Некое.

Хотя точнее: она зарядила его потенциалом душевной стойкости. Это и есть “геометрическая сумма” разнонаправленностей на Наташу и на Анну.

Ведь он понимал, что за бедного, еще все-таки мало известного поэта да еще плюс к тому полуссыльного - княжну не отдадут, хоть та бы и пошла. Но княжна вернула его к творческой жизни. И он смог уже поэтически испытывать свою любовь к ней неизбежной разлукой.

Хоть легкий шум ее шагов.

Любовь сильней горит на грани разлуки. И в этом сталкивании вопроса “зачем... разлуку... ожидать?” с фактическим смакованием - что ли? - разлуки проглядывает... демонизм, желание души испытать свои силы, которые теперь, после возрождения, кажутся самой себе могучими.

Признаться, я очертя голову взялся за это стихотворение. Книги Краваль под рукой у меня не было. Мне помнилось, вроде, что она его привлекала для иллюстрации своих мыслей об Анне Гирей. Я взялся - и получилось что-то смутно противоречащее тому, что Краваль написала об отношении Пушкина к Анне после отъезда из Крыма. По Краваль, эта любовь определила его отношения с женщинами надолго: он, мол, вел себя с ними ровно, и лишь после того, как ее выдали замуж (в 1823 году), пошли, мол, у Пушкина какие-то катастрофические одесские любови - к Ризнич, Собаньской, Воронцовой; и даже еще позже, в Михайловском, Пушкин, мол, не чувствовал себя совершенно свободным, а то бы женился на ком-то из тригорских соседок, и совсем он освободился, мол, лишь после ее безвременной смерти (в 1827 г.). То есть, по Краваль, демонизм у Пушкина прорвался только в Одессе, только после замужества Анны. У меня же - он начал прорезаться уже в Крыму, когда Анна была еще рядом, а он лишь предвидел разлуку.

Я знаю жребий мне готовый:

Меня отец и брат суровый

Немилому продать хотят...

И тогда ассоциативная связь естественна между неудачным сватовством к С. Ф. Пушкиной и к, словно бы получается, Анне Гирей. Вот Пушкин и переадресовал стихотворение от одной - к другой, первой к кому он по всей форме впервые в своей жизни посватался-таки.

Оставалось только эту догадку подкрепить хоть каким-то авторитетным сведением.

-----------------------------------------------------------------

-----------------------------------------------------------------

Но. Если принять на минуту, что правы те, кто не через идеал, а более непосредственно соотносит любовные стихи Пушкина с его любовями, то рассудите сами: мог ли Пушкин, опомнившийся на Кавказе от “глубоких ран” “северной любви”, вышедший из творческого застоя ну пусть только под влиянием природы и благодетельных путешествующих Раевских, а не еще и под влиянием новой любви, плывя в Гурзуф, где, он знал, встретит Ее, старую любовь, опять,- мог ли Пушкин “с волненьем и тоской” “воспоминаньем упоенный” стремиться к Ней? Снова?

-------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Да. Это почти дословное повторение Кагульской элегии: “Воспоминаньем упоенный / С благоговеньем и тоской”... Но 30 марта 1819 года воспоминанья его “воспламеняют”. Чем-то позитивным веет от этого слова. Видно, лишь позже он был отвергнут и впал в творческую депрессию. А теперь? Что произошло теперь, чтоб Она переменилась? - То, что он, путешествуя по Кавказу, прожил в Ее семье (путешествовавшей без Нее)? - Невероятно.

Да у него и творческого возрождения просто не могло бы произойти в путешествующей семье, где все только и думают и говорят о больной, о Ней, которая его отвергла.

Не мог он на корабле душой стремиться к ней. А вот к новой любимой - да еще если она никак не связана с Той, прежней - мог. И “с тоской” - в том числе. Потому что - к любимой и любящей. Соскучился.

По-моему, упоенным воспоминание не может быть, если любовь нанесла глубокие раны. Если, конечно, Пушкин не мазохист.

Вы поймаете меня, сказав: “Вы же сами, чуть выше, вывели, что, обретя духовную стойкость, Пушкин стал косить в демонизм поэтического испытания любви разлукой. А это ли не мазохизм?”

Вы правы. Но пойти на него, по-моему, может только человек, вышедший из духовной и творческой депрессии. А выйти из них можно лишь по принципу “клин клином вышибают”: повергнувшую ниц любовь - другой любовью.

Но начинать - это не провалиться..

Поэтому был еще шанс и не проваливаться.

Придите вновь, года моей весны!

Так все-таки как: “не жаль” или “придите”? - Ни то, ни то, а “геометрическая сумма”: ноль, некая симметрия. Это как опять нулевой наклон кривой идеалов к горизонтальной оси времени, это перед поворотом спускавшейся синусоиды опять вверх. Только на этот раз не так, как с Марией Смит, не глубоко внизу осуществляется поворот, а на гармонической середине.

Гроза луны [Турции], свободы воин,

Как чистая любви молитва, восходила.

Карагеоргий - серб, южный человек. Это одно уже много объясняет: через какие только моральные запреты ни способен переступить - страстный. Да еще Сербия угнетаема Турцией, а Карагеоргий восстает против этого. Тут и отца родного убьешь, если он мешает... А дочь - все-таки представительница слабого пола. Ее естественно ужасали дела отца. Да и воспитывалась она в нежности с его стороны...

Это уже есть зародышевая фаза объяснения героев обстоятельствами. И в этом - пафос автора, не даваемый “в лоб”. Вы его чувствуете из-за столкновения русского (того, кто обращается к дочери) с сербским.

И хладную душу терзает печаль.

В “Черной шали” (когда она была напечатана в “Сыне отечества” с подзаголовком “Молдавская песня”) сталкивалось с русским молдавское. А и когда нет теперь подзаголовка, вы чувствуете, что дело происходит между южными людьми из низкого сословия, людьми, не умеющими сдерживаться. Вы это чувствуете и по количеству действующих тут инородцев (гречанка, еврей, армянин), что могло быть только на южной окраине России, вы это чувствуете и по тому, что волны - дунайские, и по отрывистой, плебейской речи этого “я”.

А время шло. Пушкин в Каменке, в Кишиневе, как когда-то в Петербурге, удовлетворяет свои плотские потребности с окружающим контингентом доступных женщин. Но душа его с Анной. И она, по сути утерянная, как-то смешивается для него с утраченной еще раньше Наташей. И он не включает в “Кавказского пленника” элегию тоскующего героя и там мазохистки мучает себя в лирическом герое этой элегии.

Трепещет запоздалый лист.

И все-таки, как ни необычно значение “геометрической суммы” от противоречий оксюморона (здесь - живой труп), все-таки и тут можно увидеть некоторое смотрение на себя со стороны. Это ж так зримо: “на ветке обнаженной / Трепещет запоздалый лист”. Это не только пейзаж души, но и объективный пейзаж.

Война

[Написана по поводу слухов о предстоящей войне России с Турцией в связи с восстанием греков.]

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

[Уже знакомый демонизм, к которому он уже примерялся было год назад, в период упадка: вдруг да соседство смерти пробудит к жизни. Но если там у него от столкновения революционного героизма с эгоистическим демонизмом получался пшик, ничего, упадок был слишком глубок, то теперь такого бессилия нету. И лирический герой прикидывает минусы предприятия, ориентируясь не на революционную жертвенность, а на шкурный интерес. ]

И все умрет со мной: надежды юных дней,

[Вот видите. Он таки не пуст теперь. Есть что терять.]

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Он просто ушел от вопроса: идти или не идти на войну. Это просто внутренняя трусость.

И от столкновения демонизма и такой трусости рождается третье: трус не тот, кто не боится, а тот кто внешне не преодолевает страх смерти. И раз дело дошло до таких колебаний (внутренних), то ситуация стоит уже на практическом пути. Ясно, что, начнись война - он пойдет на нее, подчиняясь великому “надо”, то есть из нравственных, глубоко идейных соображений, а не тех, которые здесь, в стихотворении сшиблись.

Это третий с начала жизни поворот кривой идеалов Пушкина вверх (как мы условились называть ориентацию на общественное в пику ориентации на частное). И опять он случился не из-за женщин. Явные стихотворения этого периода - “Эллеферия, пред тобой”, “Кинжал”, “Наполеон”... С ними трудно переживать противочувствия и катарсис, потому что, как я уже отмечал, наиболее приближенные к плакатному искусству вещи (когда их автор довольно точно знает, что хочет) читаются “в лоб”.

Правда, он прибегает к иносказанию. В “Кинжале” говорится, что в Древнем Риме республиканец Брут заколол самодержца Кесаря, что во время Великой Французской революции Шарлотта Корде заколола революционного диктатора Марата, что теперь, в эпоху посленаполеоновских дворянских революций, в Германии студент Занд заколол реакционера Коцебу. Понимай, и русского главного реакционера - царя - найдет кинжал. Но иносказание и намек это если и не “в лоб”, так “по лбу”. Какая разница с точки зрения приверженца противочувствий и катарсиса по Выготскому?

То же в “Наполеоне”: разъяренный галл (Великая Французская революция) отрубила голову королю. “И день великий, неизбежный, / Свободы яркий день настал”. Использовавший на порабощение мира “волненье бурь народных” Наполеон побежден какой Россией? - Свободолюбивой, раз поработителя низвергла. Вот и итог жизни Наполеона:

И миру

[а значит, и российским крестьянам - от помещиков, а российским дворянам - от царя, и вообще, всем сословиям и народам - от других сословий и народов]

Из мрака ссылки завещал.

Так разве не было это все противоправительственным?

И раз Александровская Россия все-таки не вступилась за свободу Греции от Турции, то и прогреческие настроения разве не были противоалександровскими?

Лукавил Пушкин, оправдываясь, что держал обещание не писать против правительства два года (обещал за то, что ссылку в Сибирь или на Соловки ему заменили службой на юге). Лукавил. А в революционной дворянской среде из искр его - не члена тайного общества - огневых намеков рождалось пламя вовлекавшее других в заговор декабристов.

Так если там Пушкин все-таки только намекал, то в “Гавриилиаде” он мог себе дать волю: он же не давал обещания два года не писать против религии и церкви, этой приспешницы реакционного царизма... И что мы видим в его сталкивании позитивной ауры натуралистических фривольностей описания очень даже порочного, мол, зачатия Христа - с негативизмом насмешки над божественным творением, то есть миром, каким его создал Бог по своему подобию? - А то мы видим, что мир-то (с религией в том числе) подл и лжив. И в этом - через катарсис - отвергании библейской легенды о непорочном зачатии во имя спасения мира видится претензия на серьезную атеистическую переделку того, с чем не справился Бог, посылая на землю Спасителя. История-то расстается со своим прошлым, смеясь!.. Вот Пушкин и шутит своей версией зачатия Спасителя. Пушкин в 1821 году верит Истории насчет будущего.

Я хочу здесь позволить себе не согласиться с Губером, что Пушкин в “Гавриилиаде” издевается над любовью и, тем самым, выражает демонизм своего идеала. Это так - если “в лоб” читать и не видеть насмешки над “действительностью”, сотворенной по образу и подобию Божьему. Например:

За то Господь и наградил его!

Неужели вы, зная, как Пушки кончил жизнь, не видите его насмешки в 1821-м году над своим будущим, а значит - пушкинского неприятия будущего не видите таким, каким он его представил в финале “Гавриилиады”?!. Смотрите:

Неужели у кого-то повернется язык сказать, что насмехающийся над рогоносцами Пушкин времен “Гавриилиады” был не таким, как в 1837 году, когда пошел на смерть, только бы не смириться с тем, что ему наставить рога хочет сам царь, наперегонки с Дантесом.

Как это ни неприятно может показаться некоторым нынешним поборникам свободы и антитоталитаризма, правда заключается в том, что революционеры (истинные) - нравственны. А так же - все, кто находится на подъеме по синусоиде изменения их идеала (если в их жизни случалось их идеалу много меняться).

И дело даже не в том, что в 21-м и 37-м годах идеалы Пушкина были в чем-то подобны.

А в жизни властвует инерция. Дворянские антифеодальные и народно-освободительные революции (в Испании, Неаполе и т. д.) стали терпеть крах. Но это не остановило прогрессивных дворян в России. И Пушкина.

В. Л. Давыдову

[Это отставной гусарский полковник и видный член Южного общества декабристов, по делу декабристов был осужден по 1-му разряду.]

И за здоровье тех и той

Но те в Неаполе шалят,

А та едва ли там воскреснет...

[Задушенная революция в Испании.]

И я скажу: “Христос воскрес”.

Это тоже стихотворение, выражающееся “в лоб”. Я за него взялся потому лишь, что оно ярко показывает переход к следующему типу идеала. Если предыдущий был высоковозрожденческого типа, то этот - типа поздневозрожденческого: “А не смотря ни на что!.. Авось!..”

Но каким кровожадным здесь предстает Пушкин, а?

(Я б не стал так отдаляться от любовной тематики, если б это не оказалось по дороге, да еще если б теперешние подлипалы к так называемым нашим демократам не старались нынче преуменьшить и замолчать продекабристские тенденции, бывшие одно время у Пушкина. А мой бог - истина.)

Так вот, господство держав-победительниц Наполеона от имени Венского конгресса осуществлявшееся под лозунгом умиротворения Европы лишь поначалу имело либеральную окраску, скоро обратившись против напора революций. А революционеры, наоборот, были воинственны. Орлов, участник декабристского Ордена Русских Рыцарей - организации, ориентировавшейся на решительные действия (а не на пропаганду), не получив дивизии во внутренних областях России (откуда он бы мог начать поход на Москву, лишенную тогда внутренних войск), прибыв в Кишинев летом 1820 года, чтоб командовать 16-й дивизией, думал вмешаться в греческое восстание против Турции даже если царь и не поможет единоверцам. Он сговаривался с Ипсиланти о получении в отвоеванной Валахии и османской Молдавии базы для революционной войны против правительства, которая должна спровоцировать гражданскую войну. Пестель после победы революции в России ее внешнюю политику видел наступательной. А друг Орлова, Дмитриев-Мамонов, совсем в традиции Наполеона, проектировал обширные захваты в северной, центральной и южной Европе и даже вторжение в Индию. И Орлов отчасти разделял его идеи.

Пушкин, споря с Орловым, был за вечный мир. Но не по типу реакционного Венского конгресса, а по Руссо - как результат союза революционных правительств. Через кровь революций - к миру.

А если революции за пределами России пока терпели крах, то надо - по одному из “рецептов” устранения отрицательных эмоций - повысить уровень притязаний, будить свою революцию.

Генералу Пущину

[Это учредитель масонской ложи в Кишиневе, куда был принят и Пушкин. А масоны ставили цель совершенствования себя и общества и были близки к декабристам.]

Грядущий наш Квирога!

[Квирга - участник испанской революции 1820 года.]

И воззовешь: свобода!

Было ли что-то по “рецепту” повышения уровня притязаний и в любовной лирике? - Да.

На фавна иногда глядит.

Итак, оба лирических героя должны быть, вроде, удовлетворены: на них глядят. Но ведь это пониженный уровень притязаний! Особенно - у потомка негров: “любви не ведая” это скотство, если позволить себе, имеющему сейчас высокий идеал, сказать без обиняков.

А теперь вчувствуйтесь: не от хорошей жизни идут советы. Потомок негров Юрьева утешает. У того какие-то “обиды”. А поскольку потомок себя пристраивает к Юрьеву - видно, что утешая, он и самоутешается заодно. Не шибко что-то у обоих.

* - Хорошо, пусть подобранные здесь стихотворения соответствуют как бы движению идеалов по синусоиде. Но стихотворение “Юрьеву” разбирается после нескольких глав, иллюстрирующих это движение идеалов по синусоиде: “Спасение”, “Опять гармония. Некая”, “Снова к общественному вольнолюбию!”, - разбирается в главе “Еще выше! Еще!”. А сочинено стихотворение было на стыке апреля и мая, когда был у Пушкина идейный кризис. То есть его б надо было рассматривать до главы “Спасение”. Какая может быть устремлённость ва-банк, - а это ж идеал, мол, стихотворения “Юрьеву”, - у опустошённого автора?

“Апрель, 23. Н. И. Тургенев пишет С. И. Тургеневу в Константинополь: “Пушкина дело кончилось очень хорошо. У него требовали его оды и стихов. Он написал их в кабинете графа Милорадовича. Как сей последний, так и сам Государь сказали, что он ничего не должен опасаться и что это ему не повредит и по службе. Он теперь собирается ехать с молодым Раевским в Киев и в Крым””.

И все это еще более соответствовало вскоре последовавшему политическому краху. Разгромили “орловщину”. Арестовали майора В. Ф. Раевского (Пушкин, случайно подслушав об аресте, предупредил майора, но тот был слишком неосторожен и не все бумаги сжег). Против Орлова началось следствие. В пору пришлось спасать идеал в какой-то запредельности

На память приходят недосягаемые гармонические Анна... Наташа... Смешиваются. Становятся безымянным идеалом. Вспоминается платоническая любовь и стихотворение с таким названием, написанное им одной... неприступной... когда-то... еще до ссылки - Софье Потоцкой...

Он написал тогда “Платоническую любовь”, и Вяземский, влюбленный в Софью, прочитав стихи, угадал к кому это: к “Минерве в час похоти”, так он называл ее (Гроссман). Минерва - богиня мудрости. Софья, дочь разнузданнейшей женщины, ударилась в противоположную крайность. Наверно, это имел в виду Пушкин.

Своей покорствуя судьбе;

[судьба, видно, - быть в чем-то противоположностью матери]

И томность поступи твоей...

[Вы что подумали? Что она мысленно изменила своему богу с Амуром? Я тоже так сначала посчитал. Но давайте вдумаемся в дальнейшее.]

Его таинственной наградой

[Почему таинственной? Потому что интимной, как и награды Амура и Гименея? Или хуже? Потому что никто не поймет?]

Он терпит на дверях замок,

[Что: не надо партнера для этого? некому отпирать?]

Он брат любви, но одинок.

И сны, внушенные Кипридой,

[Киприда - другое имя богини любви. Значит, обычные эротические сны этот бог гонит.]

И сладкий, девственный покой.

[Девичье томленье - неясное, полуосознаваемое явление, и, пожалуй, к покою ближе. Так этот бог такой покой гонит, спать не дает.]

Вздыхаешь и томишься вновь.

[Ну конечно. Потому что это противоестественно - получать упоение в одиночку. А значит, есть надежда...]

В неосвященный свой приют?

Твоя краса, как роза, вянет;

[Как Нарцисс, в мифе превращенный за свой грех в цветок.]

Не для себя прекрасна ты.

Так и есть. Нарциссизм.

Может, платоническая любовь по названию действительно происходит от имени Платона и когда-то обозначала любовь между мужчинами. Но сейчас платонической называют лишенную эротики любовь, возвышенно-одухотворенную. Может, по противоположности всему стихотворению Пушкин и назвал его так - “Платоническая любовь”. И тогда и тут - столкновение противоречивых элементов, а не только намеки... А катарсис - идейное безразличие, охватившее тогда поэта, в конце 1819 года.

---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Столкновение!

И мы понимаем, что с залетами пора кончать.

(Мне могут сказать знающие люди, что “Отрывок из письма” Пушкин присоединил к поэме лишь при третьем издании, в 1830 году, когда он был суперреалист.

Все-таки с залетами пора было кончать.)

А перспектива была в осуждении романтического героя: и хандрящего, и хищничающего, и того с другим вместе (Алеко в “Цыганах”, этого поборника верности в любви; Бориса Годунова в одноименной трагедии, этого властолюбца любыми средствами стремящегося к власти, так как он будет - и оказался - самым заботящимся о народе царем). Но то будет в будущем. И как ни будет там превалировать народный интерес в пику частному, все же пока к нему надо было еще спуститься и из запредельности платонической любви, и из скепсиса к великим эгоистам.

Однако моя цель - не биография, а художественный смысл произведений одного за другим, пусть и не сплошь, но рисующих траекторию изменения идеала художника. И чтоб привлечь читателя, не умеющего читать научный текст, я прибег к парапушкинистике. Ведь паранаука все-таки что-то угадывает правильно. А паранаука уже вполне досягаема для неподготовленного читателя.

(Вы помните эпиграф к предисловию этой книги?

Так вот, с Кавказа и Крыма Пушкин, “счастливый человек”, не написал ни одного письма, никому. А потом, в “Путешествии Онегина”, превратил этот отрезок времени во “ввек”...)

Ведь вы посмотрите, кто эти женщины! Все - неверные жены, все - в то или иное время изменницы своим любовникам. Как показали разные пушкинисты (каждый - относительно “своей” дамы), все - недоступными оказались для Пушкина: кто - из-за чрезвычайной влюбленности, чуть не физиологической привязанности какой-то в ту пору к другому, кто - из-за последних месяцев беременностей, болезней и отъездов. Пушкин как бы нарывался на душераздирающие любови. И целых три их, почти одновременных... Это, знаете, как нанимают плакальщиц на похороны. Они заражают человека, оцепеневшего в горе от смерти дорогого существа (у нас - от краха продекабристских идеалов), страдалец плачет (у нас - испепеляюще любит) и - отрицательная эмоция уничтожается (у нас - рождается полноценный реализм, в Одессу Пушкин переехал с уже начатым “Евгением Онегиным”).

Покорность Анны Гирей своим братьям (отца уже не было в живых) была сродни покорности народов Германии, Пьемонта, Неаполя, Испании, Османской Молдавии и т. д. да и России, а потенциально-матримониальное поражение Пушкина в чем-то сродни было поражению дворянских революций и движений в упомянутых странах. И в чем-то насчет роли Анны Гирей в катастрофических одесских любовях Краваль права. Чуть-чуть.

Одесские любови были способом успокоиться, что мы и видим, осмысляя катарсис от противочувствий его потрясающих любовных стихов.

Не знаешь ты, как тяжко я страдаю.

Кощунство,- скажет кто-то,- брать и анализировать такие стихи. Это как резать по живому. - И будет по-своему прав. Я сам когда-то переживал их как поразительную иллюстрацию моего случая. С этого случая я и стал любить стихи: стал переписывать их. И попробуй кто тогда предложить мне их попрепарировать!.. И все-таки они изливали словно бальзам на мое измученное сердце, если я правильно помню. А почему? А потому, что сердце мое мучилось еще и тем, что я понимал, что в такой ситуации нельзя и помыслить предложить ей выйти за меня замуж, хоть я и люблю и она, вроде, любит. Что-то не то... Я не верил ей. И это оправдывало мое принципиальное нежелание вообще жениться так рано. А если б я к тому времени уже пожил, как говорится? Как Пушкин... Я б понял, сейчас мне кажется, что по крайней мере в этом стихотворении - равновесие веры и недоверия. И результатом, “геометрической суммой” противочувствий от него является ноль. Это точка перехода от романтизма к реализму. И житейски - у меня, и у Пушкина - эстетически. Это у Пушкина очередной нулевой наклон линии перегиба синусоиды изменения его идеала к горизонтальной оси хода времени. Это точка перехода от “подымающейся” дуги синусоиды к “спускающейся”.

Я было думал ограничиться разговором только об этом стихотворении. Но потом решил, что это малодушие. Надо идти по пути наибольшего сопротивления. Надо взять стихи счастья и в них доказать, что Пушкин нарывался на несчастье, чтоб его изжить.

Самое подходящее для этого - “Ночь”.

Мой друг, мой нежный друг... люблю... твоя... твоя...

А ведь и нет! Вы посмотрите на свечу: она “печальная”. Вы посмотрите на этот перебой внутри стихотворной строчки: “Горит;”. Она зажжена для стихов, свеча, понимаю. Она сейчас будет потушена, после таких призывов... Но почему она была все-таки “печальная”? Что если она зажжена не для того, чтоб стихи читать, а чтоб их сочинять, записывать? Что если и в голос они произносятся для того же, для сочинения, для проверки, как получается, как звучит. Да, это стихи для “нее”. Но что если - для воображаемой? И глаза ее и голос - тоже воображаемые? Он вживается и успешно... В воображении - успешно. А на самом деле?.. Не отсюда ли печаль свечи? И столкновение этой печали с этим эфемерным восторгом - что?... - Да. Насущно требует успокоения (да простят меня приверженцы наивнореалистического восприятия произведений!).

Что я не ошибаюсь, мне подсказывают соседние по времени написания стихи.

В моей сердечной глубине.

Это ж мазохизм - лелеять в памяти запреты, запреты кому? - тому, кого уже хорошо подогрели разрешениями. Или это смакование процесса вхождения ее в роль любящей... В роль! Договоренную заранее, что роль!!!

Нужно иметь какое-то другое колоссальное горе (не оно ли многими точками обозначено в стихотворении?), чтоб ради забвения о нем подвергать себя приведенным истязаниям.

Или вот - “Прозерпина”. Только оно длинное. Читайте полностью в собраниях сочинений... Прозерпина, жена подземного бога Плутона, ревниво обидевшись, что тот уехал к нимфам, снизошла до влюбленного в нее простого смертного юноши, а когда Плутон вернулся, вывела любовника к потайному выходу из подземного царства:

Сновидений ложный рой.

Вещь на этом кончается. И понимай иди: приснилось ему то, что было или нет? И зачем Пушкину эта дразнилка?

Или вот:

Обманывать себя не стану вновь,

[Значит, до того обманывал. Что она любит?]

Тебя тоской преследовать не буду,

[Так, видно, не было взаимности, раз тоска?]

Прошедшее, быть может, позабуду -

[Совсем нет уверенности, как было с настоящей любовью?]

Не для меня сотворена любовь.

[Взаимная?]

И многими любима будешь ты.

Парадокс? Он утешается любовями других? Взаимными? К ней? - Никакого парадокса: нужны сильные средства, чтоб встряхнуть себя для дальнейшей жизни не на тех эмпиреях, куда его занесло.

Он - на перевале, и пора спускаться.

За этим перевалом женщины в жизни Пушкина уже, можно сказать, не влияли на ход этой продолжавшей извиваться то вверх, то вниз кривой идеалов.

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

-------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

И, может, они и правы, ибо это была поистине платоническая любовь к девочке-подростку. А мы уже видели, как во время идейного кризиса после разгрома “орловщины” Пушкин дошел в таврических мотивах до воспевания безымянной любви.

---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

-------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Когда его идеал - уже в который раз - еще “спустился”: до низкого и достижимого - и стал называться на этот раз:

В общем, повторяю, женщины больше почти не влияли на изменение идеала поэта, и рамки этой книги полностью заполнены. Тема исчерпана.

* * *

Кто хочет, об идейном и эстетическом содержании Синусоиды идеалов пусть читает упомянутую книгу, предшественницу этой. Или другие мои книги.

Здесь же я посмею привести Синнусоиду любовей, соответствующую Синусоиде идеалов. Я давно смутно чувство-

вал возможность ее “построить”. И это мне, наконец,- худо-бедно,- удалось после того, как я прочитал книгу Губера (слава его памяти!). Вот она.

1 - Полное самоотвержение и привязанность, которые ни от чего устать и ослабеть не могли; в своем незлобливом смирении рада была (рад был) и малому. Это любовь периода примирения с действительностью.

2 - Что мне дело до вашего характера? И разве красивые женщины должны иметь характер? Самое существенное - глаза, зубы, руки и ноги...

Это необузданная жажда жизни со всеми ее радостями...

Они страстны, влюбчивы и доступны...

Она пользовалась жизнью очень просто, по-видимому, ничего не искала в ней, кроме удовольствий, и постоянно отворачивалась от романтических ухаживаний, словно ждала чего-то более серьезного и дельного.

3 - Любовь-катастрофа, страсть к роковой, демонической личности. Мазохистское наслаждение изменой.

4 - Яростное оскорбление любви: разоблачить пленительный кумир, растоптать идеал чистой женственности и показать воочию призрак безобразный, скрывающийся за ним.

5 - Любовь - индивидуализированная, личная социальная сила; внешнее сближение - от случайности; на самом же деле - оно от общих высоких стремлений.

6 - Она предстает не как свободный выбор, а каприз, фатальная неизбежность, нечто из царства необходимости. Кроме полового влечения нет иных мотивов для развертывания любовной интриги, ибо в обществе нет более почти ничего, что могло бы сблизить людей. Любовь - с первого взгляда, как магическая сила, колдовство, которое нельзя вплести в ткань реальной жизни.

7 - Любовь одухотворенная, эфирная и даже носит какой-то мистический отпечаток. Платоническая любовь.

Этой синусоидой я пользовался для осознавания того, что хотел сказать,- большей частью невольно и во многом подсознательно, а потому в принципе не поддающееся цитированию,- что хотел сказать художник своим произведением о любви, созданным в какой-то миг его творческой биографии.

Как могло произойти, что столь необычные интерпретации произведений, расположенные в хронологическом порядке создания самих произведений, смогли довольно хорошо проиллюстрировать уже сложившуюся в науке картину эволюции творчества Пушкина? - Не знаю. Может, потому, что пушкинисты (да и все люди, всем своим существом, а значит, и подсознанием тоже) воспринимают пушкинские стихотворения адекватно. Вот ученые и строят все более и более верные схемы периодизации творчества. И лишь из-за их привычки не говорить прямым текстом о художественном смысле произведений имярек, а только иллюстрировать отрывками из них кое-какие свои мысли - получается, что я “сказал” то, что почти никто не произносил, а кое-кто считает даже кощунством произносить.

Так нужно ли было это делать мне? - По-моему, нужно, хоть это и понижает роль подсознательного в переживании искусства. Понижает не в момент восприятия искусства, а потом.

Осознавание же катарсиса уменьшает вероятность ошибки при дальнейших осознаваемых действиях с текстами (раз), и это есть сотворчество, то есть великое счастье (два).

И чтоб этому второму научиться, нужно пошире применять открытие Выготского, чему я и содействую по принципу “делайте с нами, делайте лучше нас”.

Я, наверно, многих не убедил и много ошибок наделал в интерпретациях произведений. Меня поправят. Но прошу снисхождения: по-моему, примененные здесь приемы имеют будущее. Я для того пишу и пишу. И печатаю. И эту вещь. Чтоб накопился запас новых истолкований, казалось бы, давно известного, чтобы продемонстрировать возможности психологической теории художественности Выготского в сочетании с идеей синусоподобного изменения идеалов для интерпретационной критики.

Мне не посчастливилось предыдущими книгами найти восторженное признание публики и хоть какое-то - специалистов. Тем настойчивее я издавал - хоть крошечными тиражами, для библиотек - в надежде на будущее.

Ну а если какой-нибудь современник оценит, и последует моему примеру, и я об этом узнаю - я буду вполне счастлив. Хотя и без того мне грех винить Бога.

Когда я все это написал, загладил шероховатости и приготовил к печати, мне стало очень грустно. И не потому, что это, наверно, последнее, что меня осенило и больше не будет мне радости сотворчества. Я и перед этой вещью год “молчал” и привык к этой серости. А грустно стало от перспективы опять искать спонсора... Что опять я не могу предъявить ни одной рекомендации специалиста... И, подумалось,- уже в который раз, а сейчас как-то особенно остро,- случайно ли это, что для специалистов я что-то вроде фокусника и книги мои не стоят внимания? А может, и правда это фокус? И не только эта работа, а и все, что я делал тридцать лет... Бывают же карточные домики очень сложной архитектуры... замки из песка или домино... Я только от тех фокусников отличаюсь иллюзией, непонятно, откуда взявшейся, что постройка моя - прочна...

И ведь даже сам Выготский позволил себе осмыслить катарсис от столкновения противочувствий лишь один раз: он назвал его переживанием парения к Богу - от развоплощения толщенных стен готического собора ажурными, узкими и стрельчатыми окнами в этих стенах (все остальные разы он ограничивался лишь указанием на противочувствия)...

И ведь почему-то никто так и не применяет психологическую теорию художественности Выготского для практики осознавания катарсиса от противочувствий... Десятилетиями не применяет...

Ну неужели же я один шагаю в ногу, а вся рота - нет?..

Говорят же, что быть логичным не значит быть правым...

И потом эта страшная трудность,- прямо роды какие-то,- каждый раз, пока осенит: и - в чем противоречия элементов, и - в чем,- чтоб словами его назвать,- катарсис...

Грустно, если я зря морочу голову людям...

Простите.

Аринштейн Л. М. Пушкин. Непричесанная биография. М., 1999.

Белинский В. Г. Собрание сочинений в трех томах. М., 1948.

Выготский Л. С. Психология искусства. М., 1987.

Губер П. К. Дон-Жуанский список Пушкина. Главы из биографии с 9-ю портретами. Петербург, MCMXIII.

Кирнан В. Дж. Взаимоотношения между людьми у Шекспира. В кн. “Шекспир в меняющемся мире”. М., 1966.

Краваль Л. А. Рисунки Пушкина как графический дневник. М., 1997.

Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина: в четырех томах. Т. I. (1799 - 1824). М., 1999.

Лотман Ю. М. Пушкин. С.-Пб., 1995.

Печать и революция, 1924. Кн. 1. С. 260.

Русский современник, 1924. Кн. 1. С. 323.

Тарасов Б. П. Я. Чаадаев и русская литература первой половины XIX века. В кн. П. Я. Чаадаев. “Статьи и письма”. М., 1989.

Томашевский Б. В. Пушкин. Книга первая (1813-1824). М., 1956.

Томашевский Б. В. “Таврида” Пушкина. В кн. “Ученые записки ЛГУ, № 122. Сер. Филол. наук” Л., 1949. Вып. 16.

Утаенная любовь Пушкина. С.-Пб., 1997.

Фомичев С. А. Поэзия Пушкина. Творческая эволюция. Л., 1986.

Предисловие стр. 4

Глава 1. К земному, достижимому, приватному! стр. 7

Глава 2. К общественному вольнолюбию! стр. 17

Глава 3. К гармонии, и - крах. стр. 27

Глава 4. Спасение стр. 42

Глава 5. Опять гармония. Некая. стр. 51

Глава 6. Снова к общественному вольнолюбию! стр. 54

Глава 7. Еще выше! Еще! стр. 58

Глава 8. Спокойно! стр. 68

Глава 9. Аут. стр. 75

Послесловие стр. 79

Литература стр. 82