Это – продолжение статьи об Айги.

И если правда, что идеалом Айги была анархия и выражал он её, в частности, приёмами, призванными активизровать сотворчество читателя… А также, если правда, что Айги и Вулох подружились в 1961 году… То естественно предположить, что дружба эта была основана на похожести идеала. Тогда то, что Вулох рисовал после этого знакомства, должно тоже обращаться к воображению зрителя. А тому очень даже привычно в любом пятне, например, плесени увидеть что-то осмысленное.

Это наиболее близкие по времени картины к 1961 году.

Первая – будто бурьян нарисован. Вторая наводит на представление, что перед нами какие-то очень молодые горы с еловым лесом, примостившимся там и сям. Третья – что тут высохшее болото. Четвёртая – какая-то Антарктида, что ли. Пятая – кусты в дюнах, наверно. Шестая – высохшая степь. Седьмая – несильно заснеженное поле.

И кто б ни фантазировал, что тут такое, у всех, кажется, получиться должно одно и то же. Как консенсус на вече. Почему и называют анархию матерью порядка. Консенсус и рождён каждым из себя и совпадает с мнением других.

Впрочем… В иную минуту или по иной репродукции

"Серый пейзаж" кажется совсем не изображением гор, а видом какой-то белой ночи с лунным светом, заливающим покосившиеся хибарки и заборы…

А дюна оказывается заснеженным пригорком…

Вот – другой ракурс этого же пригорка.

До знакомства с Айги Вулох ничем не выделялся.

Разве что нарочитая бледность его отличала, чем-то напоминая Борисова-Мусатова, тосковавшего в начале ХХ века об уходе времени дворянства и изящества. – Из-за чего грустит в 1950-е Вулох? – Может, из-за начавшегося в СССР после войны отката от всплеска массовой гражданской ответственности, поднявшегося во время войны.

Но после знакомства с Айги Вулох, наверно, скоро счёл, что слишком легко вовлёк зрителей в сотворчество (что не соответствовало гражданской пассивности большинства в СССР даже и в оттепель, так называемую, а тем более после неё), и дальше стал рисовать всё более и более непонятно.

Не без того, чтоб и до того попадались из ряда вон непонятные вещи.

Нет столбовой дороги в эволюции художника…

Если в пейзажах что-то всё же можно представить, то что тут, в "Интерьере"? Сорванные со стен обои в предверии ремонта?

Струи в реке видны? Но разве такое бывает? Или бывает, если реку загрязняют?..

А тут, наверно, зимняя оттепель, асфальтовая дорога, очищенная от снега, и снег, снег, снег до горизонта в степи и бледно-голубое небо надо всем этим. А на первом плане тень от одного из проводов ЛЭП, что вдоль дороги.

Нет, но представляете, тот консенсус в толковании, до которого доходят доверяющие художнику зрители?

А если нет таких… То ему, анархисту, лучше не жить, чем жить, как все. И он изображает эту не`жить.

Не`жить, но не смерть. Забытьё, как у Лермонтова: чтоб в груди дремали жизни силы…

Впрочем, я не понимаю ни как одно и то же по смыслу вдохновение держится долго, ни как оно удовлетворяется достижениями в части своего выражения, сколь ни разного, но… какого-то одинакового.

Это же, правда, можно и о фигуративной живописи сказать, не только об абстрактной.

Разница только, что в абстрактной как-то не видится поле для умения, что ли.

Скажем, была ли проблема в последней картине при наложении темперы выдерживать прямизну, общую параллельность и довольно одинаковую бугристость мазка? – Наверно, была. А сравнима ли эта проблема с обеспечением, например, такого вида берёз в упомянутой картине Вулоха "Берёзы у реки", чтоб они не вызывали своим видом умиления, которое они

обычно вызывают, даже будучи увидены в контражуре (против света).

Может, и сравнима. Надо ж было Булоху просто догадаться приглушить белизну стволов – и всё: умиление исчезло.

Но нет. Выбор и выдерживание нужного колорита в фигуративной живописи как-то представляется задачей более трудной, чем перечисленные проблемы в "Белом пейзаже".

До моего сознания как-то не доходило, что в первобытном коммунизме была анархия с консенсусом решений коллектива. А присущая анархии федерация федераций представляла просто договор с соседями о том, какая территория – своя. Коллективы-то были маленькие.

Пусть идеальное родилось среди ещё долюдей, в стаде, где волосатые внушатели, и в первую очередь, вожак, внушали безволосым внушаемым отдавать детей на съедение всем стадом. Это ж приматы. У них имитативность большая. Действие внушателя-вожака по внушению может же повторить любой член стада (и волосатые внушатели, и безволосые внушаемые). Но! Нельзя никому этого делать – ради стада, ради МЫ. И никто этого не делает в силу наличия в мозгах всех этого идеального МЫ. Но если безволосые умудрились делать нечто, равносильное приемам внушения внушателя, но не равное…

Если безволосые делают это (условное, назовём его так) вместе, ради более узкого МЫ: чтоб парализовать внушателя-вожака и не отдать своего ребёнка… То это ж есть из-за со-знания безволосых (тем ставших людьми). Оно, сознание, да, существует только в коллективном виде.

Может инерция его в тысячелетиях и существует как, например, русская сельская община с консенсусом в решениях… (Слово “консенсус”, предполагающее наличие индивидуальности – это уже позднейший нарост из-за наступившего после первичного коллективизма – индивидуализма; и оба так с тех пор и существуют вместе и борются друг с другом.)

Может, оттого вдруг анархия возрождается и побеждает время от времени там и сям…

Вот и в Вулоха вселилась…

Только первобытным людям сделать каждую царапину прямой было, думается, намного труднее, чем Вулоху сделать мазки в "Белом пейзаже" прямыми и пр.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.pereplet.ru/volozhin/349.html#349