Есть шанс что-то понять в удивительнейшем поэте Айги. Согласившись, что он, как пишут, – авангардист.

Что я мыслю под словом “понять”? – Введение в систему моих воззрений.

А мои, увы, - это настолько много, причём отличающегося от обычного, что передо мной проблема, что делать с читателем, который просто не поймёт же меня, если я ему предварительно всю свою оригинальность не вывалю. С другой стороны, вываливая, я ж ухожу от собственно понимания, которое мне обычно не дано при начале писания. И может быть на свет божий будущее понимание извлечено из предпонимания, если я на читателя обращать внимания не буду. – И как быть?

Ну как-нибудь… Не всё, например, моё сразу вываливать.

Первым моим является пристрастие не к представительной демократии, а к анархии (без центральной власти). Анархия – одна из четырёх великих идей ХХ века: анархия, либерализм, социализм и фашизм. Анархию я называю великой из-за своего к ней пристрастия, ибо на самом деле она, потерпевшая в лице Прудона, в частности, в XIX веке сокрушительное поражение от Маркса, в веке ХХ была вдобавок страшно опозорена то ли при наезде советской пропаганды на Махно (и на анархистов Арагона при испанской революции 1936 года), то ли из-за грехов самих махновцев (и арагонцев). По Прудону, как я понимаю, к коммунизму надо было идти мирно, тихо врастая в капитализм на уровне микроколлективов (домов, дворов, улиц – со своими мелкими нуждами путём самоорганизации). Свою лепту в опозоривание анархии сделало и перерождение общественного устройства в городе-коммуне Ауровиле в Индии, и чудовищное богатство членов семьи Каддафи, и безобразия майданной революции на Украине. Из остальных трёх великих идей две (социализм и фашизм) в ХХ веке потерпели поражение от либерализма.

Так как ни бедственно было положение анархии, мыслимо думать, что кто-то её боготворил. И такой приверженный ей художник будет, мыслимо думать, свой идеал выражать так неожиданно для большинства (в пику забитости анархии во мнении большинства), что это большинство не захочет искусством считать его произведения.

И в первом приближении большинство может представляться правым, а художник – нет.

Шанс это понять подал Минералов, обратив внимание, что тут "все насквозь пронизано эллипсисами”. (А эллипсис – это намеренный пропуск слов, несущественных для смысла выражения; например, “я домой” вместо “я иду домой”.) К мысли же об анархии привели его же слова: "читательское "сотворчество" может восстановить целостную картину несмотря на то, что разброс авторских ассоциаций от "снегов" до реки времен "Леты" грандиозен”. Ведь анархия предполагает изрядную гражданскую активность и личную тягу к самодеятельности. То, что нож был для советского тоталитаризма, из-за чего и восстал Айги. (Так же восставший Высоцкий только раз прибег к эллипсисам – в песне “А у дельфина”. Так только раз потому, что Высоцкий всего лишь идеалистически всерьёз надеялся пробудить народ к гражданской активности, а Айги – истерически надеялся. Как русские футуристы – мещан, отшатнувшихся от революции, когда та потерпела поражение в 1905 году.)

Лета, надо вспомнить, - это река забвения в подземном царстве по греческой мифологии. Из неё пьют, в это царство прибыв, чтоб всё забыть, что было при жизни. И из неё пьют ещё раз, если кому довелось вернуться из подземного царства в жизнь.

Какой случай описал Айги?

Засмотревшись на снег, впадаешь в ви́дение сна наяву, похожего на настоящий сон, с отключённым лбом-сознанием, в котором, в сне, два глаза открыты, а рука еле-еле, но записывает о Лете, реке забвения. – Состояние реального народа, когда он не представляет собою гражданское общество. Спит.

И плевать, что дата – накануне перестройки, так называемой. Айги как в воду смотрел: не было гражданского общества в послевоенном СССР – и не возникнет оно, если либерализм в СССР и победит социализм. И это горько. И надежда лишь на сверхбудущее, в котором каждый сможет в верлибре Айги заполнить эллипсисы пошлыми (общепонятными) словами.

И тут надо вернуться к моим воззрениям. – К авангардизму.

Он, по-моему, характерен переходом за грань искусства. Искусство (испытывающе) действует непосредственно и непринуждённо. А авангардизм непосредственно и принуждающее, т.е. – как жизнь (а не испытание): люди плюются или швыряются предметами от отвращения к предъявленному тексту: а как же ви́дение входит когда давно уж спит как будто лоб — два глаза — сон один рука записывая еле Лета. Перегнул-де палку Айги, и она сломалась.

Так искусство у Айги или авангардизм?

Минералова можно понять, что, написав текст в столбик, Айги включил в действие стиховые стихии. Например, повышенную значимость слова в начале строки… Читаешь, останавливаешься, задумываешься, что тут – больше, чем написано… Причём, “задумываешься” - это просто по инерции применённое слово. Потому что именно мысли-то не получается. Если что и получается у кого, так это у подсознания. То есть – перед нами явное искусство, не только на подсознание восприемника воздействующее, но и из авторского подсознания, чего доброго, рождённое. Конкретно – из так называемой внутренней речи, которой характерно пропускать слова, в частности… не приводить в синтаксическую связь… (А тот текст, стройный и понятный, что я написал несколько абзацев выше в качестве толкования произведения, есть ведь результат не действия, а последействия искусства. В том последействии включается в работу сознание, и…)

И тогда перед нами не авангардизм, не выход за пределы искусства, а вполне себе искусство. Со всеми его признаками. В частности, глубокие ассоциации возбуждающее.

Перечитал, что написал, и – как у Пушкина:

Запись потока сознания… Куда оно скачет, то и записываешь. Запишешь ерунду, как потом окажется, - зато от неё и случится потом отталкивание. Как по пословице: не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасёшься.

Но это трудно воспринимать читателю… - Зато ЕСТЬ, что воспринимать. Не ла-ла-ла.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.pereplet.ru/volozhin/348.html#348