С. Воложин.
Врубель. Этюды цветов. Демон сидящий.
Художественный смысл.
|
Способом… эмоционального искажения. При словесно-теоретическом преклонении перед формой. |
Врубель
или
История повторяется.
Может ли быть, что гений – это такая сказочная переполненность души, что прорывается в любую фигню, к какой гению случится приложить руку на минуту?
Белый ирис. 1886-1887.
В этом рисунке с натуры ценна, мол, - по Алленову, - уловленная объективная вариативность, игра, метаморфоза натуры. То есть, вспомнив, что Врубель символист, а символисты идеал свой устремляли в заоблачные выси, то, надо думать, перец рисунка в том, что художник решил уйти от банальных облаков, очень хороших для идеи вариативности и улёта в вольные края, а взять для изображения нечто более материальное.
Пикантность состоит в том, что этак целятся на картину, а перед нами этюд. Художник кого-то для приработка учил живописи, а не умел преподавать. Так просто садился рядом и показывал, как он рисует.
Но гений из него фонтанирует. Вот и…
А ну, глянем на фото натуры. Только не белый ирис возьмём, а что-то контрастное белому фону данного текста. Или посмотрим на рисунок ириса же, но не претендующий выражать вариативность его формы.
Да. Цветок – воплощённое изящество. Даже, можно сказать, утрированное изящество. И какая неожиданность линий. – Отличный соперник изменчивым облакам.
Но – к этюду.
"Границы затёков в акварели “Белый ирис” вторят контурам цветка так, как будто вокруг него плавится морозное окно зимней теплицы, сквозь которое белоснежный с нежно-голубыми и золотисто-розовыми тенями цветок кажется исчезающим призрачным видением…” (Алленов. Этюды Врубеля (1886 - 1887) // Советское искусствознание ’77-2. М., 1978. С. 192).**
**- Но ведь цитата говорит о живости фона и мертвенности цветка. Что совсем не о символизме свидетельствует, а о ницшеанстве.
- Признаю (см. тут). Инерция попутала, что Врубель – чистый символист.
Это мне хотелось как-то выразить своё восхищение моим кумиром в искусствоведении, М. М. Алленовым. Вот я и создал повод его процитировать.
Орхидея. 1886 - 1887.
Фотография:
Когда я впервые увидел орхидею, помню, удивился причудливости цветка. Теперь уже не помню его. Наверно, удивило, что цветок в цветке.
А теперь, по сравнению с “Белым ирисом”, удивляет Врубель.
"Иной ряд образных ассоциаций рождает этюд “Орхидея”. Вместо гипнотически завораживающего плавного ритмического рисунка предыдущего этюда, здесь – бурное стаккато. Стекловидные лепестки с каким-то почти грубым усилием прорываются сквозь темноту сумрачного синего фона. Просветы белого листа между фоном и зубчатыми контурами цветка подобны вспышкам зарниц в сумрачном небе. В повадке этого цветка есть нечто агрессивное, дерзкое, устрашающее” (там же).
Колючий репейник какой-то, а не цветок с таким чарующим названием.
"Существует легенда, что прекрасная Венера, предаваясь любовным утехам, обронила туфельку. И туфелька богини любви обратилась в восхитительный цветок, символизирующий сексуальность” (http://www.arabio.ru/dom/orchidea.htm).
А сексуальность таки агрессивна. То есть – зло в моральном плане (в плане обычной морали). Главное ж, как ко злу относились символисты… - Они стремились к добру по принципу пословицы: “не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасёшься”. В глубине души агрессивно к агрессивности. Диалектически. Недаром величайшие святые получились из великих грешников.
Православная церковь это стремится замотать. Я ходил к одному уважаемому монаху консультироваться насчёт этой черты символизма. Он очень гневался на символистов. Ну так на то символисты ж и противопоставляли себя церкви при общем с нею устремлении сверхвверх.
“Но насколько ж иносказательно!” - можно воскликнуть, глядя на этюды Врубеля. А способом… эмоционального искажения. При словесно-теоретическом преклонении перед формой.
"В практике передвижнического искусства понятие натуры расширено до понятия действительности вообще, точнее, современной социальной действительности. Но, расширяя таким образом понятие натуры, они сужали понятие формы до правдоподобного обозначения узнаваемого облика, “вида” предмета. Врубель сужает понятие натуры до понятия предметной формы в точном смысле, соответственно предельно расширяя само понятие формы до всего объёма того содержания, которое прежде приходилось на долю действительности” (Алленов. С. 194).
Врубель таким образом добивается качества особой невыразимости словами изображения. И понятно, откуда – от какого-то до конца не победившего разочарования! – у него пошли каменные цветы в “Демоне сидящем” (1890).
Потому грех говорить, глядя на такую картину.
Но я всё-таки кое-что расскажу.
Это было давным-давно. Я был молодым и очень граждански активным.
Что значит очень?
Я не был суетливо активным по всякому поводу. Нет. Я был уже битым. Довольно разочарованным. Обиженным в лучших чувствах. С выговором в карточке комсомольского учёта, из-за которого я чуть было не вылетел когда-то из института. Я уже поступил радикально: при смене работы не стал на комсомольский учёт, чтоб меня не избрали комсоргом, что неминуемо бы случилось из-за моей неистребимой взрывчатости по поводу очередной несправедливости, оказавшейся очередной последней каплей, переполнившей чашу терпения к десяткам других несправедливостей.
Очередной переполнившей каплей оказался тихий ропот сослуживцев (в большинстве – прохладно относившихся к работе женщин) против решения начальника отдела премиальный фонд делить на две части: одна – для равнопроцентного (от зарплаты) распределения среди всех, вторая – для повышения премии отличившимся.
Я всегда бывал отличившимся. Такой характер. В работе было много рутины. Это скучно. Потому я старался скорей от рутины избавиться. И работал очень быстро. Мне лично новая инициатива начальника была выгодна. Но.
Страдала ж демократия! Народ тихо роптал и не хотел выступать открыто.
Я предложил “сегодня же” после работы никому не расходиться, собраться на профсоюзное собрание сектора и проголосовать, чтоб в нашем секторе не было разбиения премиального фонда на две части и поощрения отличившихся.
Сектор остался и проголосовал при паре-тройке воздержавшихся. Протокол был написан, подписан и назавтра отнесён профоргом сектора профоргу отдела.
Бунт на корабле!
Назавтра после работы было назначено новое профсоюзное собрание сектора, с участием отделовского профорга и самого начальника отдела.
Все, кто вчера проголосовал “за”, кроме меня, проголосовали “против”… И я в итоге получил повышенную премию (пока). И очередную рану в сердце.
И вот я оказался проездом в командировку в Москве и пошёл, конечно, в Третьяковскую галерею.
И там меня оглоушил “Демон сидящий” вкупе с недалеко от него висевшим “Христом в пустыне” Крамского.
И я метался от одного к другому и обратно. И это длилось и длилось. И душа моя разрывалась на части. Кто прав: Крамской или Врубель? И вообще…
При всём моём огромном уважении к Алленову я считаю необходимым произносить то, что считалось в так называемом культурном обществе дурным тоном и, мол, вульгарным социологизмом. Ещё в СССР считалось. Теперь – тем паче.
А я – против*.
3 сентября 2011 г.
Натания. Израиль.
Впервые опубликовано по адресу
http://wroubel.ru/volojin_vrubel/
*
- "Против” - это ж голословно сказано. Надо ж было что-то всё же сказать. Типа – за что был Врубель, против чего.- Грешен. Поддался символистской прелести недоговорённости.
Наверно, молясь на натуру (хоть и принципиально её искажая), Врубель хотел сказать, что спасение – России, по крайней мере, – в традиционализме, а не в модернизме. "Демон лишен почвы, сказочные персонажи укоренены и растворены в ней, Демон терзается мучительными вопросами, сказочные персонажи не задаются ими, Демон жаждет жизнетворчества, сказочные персонажи живут традиционным укладом” (
http://otherreferats.allbest.ru/culture/00016021_0.html). Спасение России в опоре на народ при всём наличном крахе народничества в глухую пору реакции 80-х годов. Искажение натуры было как бы признанием того, что “в лоб” хождение интеллигенции в народ с просветительскими целями не го-дит-ся, ибо это просвещение не соответствует народной сущности.Вот мои сослуживцы меня предали, переголосовав. Так российскому народу и свойственно уповать на доброго барина, начальника, а не на себя. Я-то предлагал западную ценность – гражданское общество. То есть объединение граждан в шкурных, индивидуальных интересах, коллектив индивидуалистов. Хочется поменьше работать и побольше получать. Ну вот так хочется. А раз хочется, надо своему хотению потакать. На то, мол, и демократия. Должно быть право и на ошибку. Группа захотела ошибиться – дайте, власть, ей это сделать. Весь тред-юнионизм так устроен. Забастовки. Не за ошибку только они, а за свою шкурность. В нашем же случае – за свой выбрык. Но в сельской-то общине не так. Там – делай, как всегда, делай, как все, не надо новшеств. А интерес общий олицетворяет избранный начальник (профорг отдела в нашем случае). Вот подурили и подчинились. Это – по российски. По-моему же было – по-интеллигентски, в западном духе, в духе прогресса по большому счёту. Ибо шкурность гонит вперёд и вперёд. Больше и больше хапать. Мало, что в нашем случае получилось бы меньше, ибо вся группа меньше бы работала. Повторяю, то было требование права на ошибку. Принципиальное удовлетворение прав группы привело бы к отказу ею самою от своей ошибки и возврат на стезю зарабатывания в общем больше, на стезю материального прогресса, антитрадиционалистскую по большому, опять же, счёту.
То есть интеллигенция оказалась против народа. То же, собственно, произошло с интеллигенцией и народом при реставрации капитализма в России. Не нужен прогресс и капитализм традиционалистскому народу. Во времена Врубеля, по Врубелю, не нужен был опирающийся на прогресс социализм и хождение в народ ради социализма против разворачивавшегося капитализма. Демон – это и есть антинародная, по сути, интеллигенция, оскорблённая традиционалистским народом в её лучших к нему модернистских чувствах.
Традиционалистскому народу по сердцу больше и простота, чем изысканность. Поэтому Врубель своим искажением ириса и нарушил впечатление от его изысканности. Расплавил, как выразился Алленов. Где-то то же, собственно, и с орхидеей: за нравственность, грубо говоря, ибо символ сексуальности – не для традиционалистского народа.
Отрицание ради утверждения.
А вот и утверждение. Очень, как и полагается символизму, не “в лоб” заявленное.
Сирень. 1900.
Царевна-лебедь. 1900.
Органическое слияние человека с его почвой, с землёй, с морем, с продуктом земли – кустами, с продуктами моря – волнами, морской пеной. Художник свой негативизм к Демону чем выразил (при всём сочувствии к нему, что сквозит в телодвижении мучительного раздумья о причине поражения, в буквальной черноте лица от чёрной думы, в сострадании лишнему, получается, человеку, такому могучему и… бесполезному)? Авторский негативизм уже в самом выборе пропорций ширины и высоты картины, вытянутости её по горизонтали, которая – вытянутость – прямо ж пригнетает героя, аж голову ему срезает. За что? За то, что вознёсся. Что горы ему стульями для сидения служат. За то от автора и цветы ему – каменные, а не живые. А как, в пику этому, художник отнёсся к органичной гармонии человека и природы? – Автор смотрит на это благосклонно, сверху вниз. И человек, дитя природы, при такой точке зрения видится в лоне природы. Сирень – не очень высокие кусты. Но никто до Врубеля не изображал их сверху. А дельфинии
цветы хоть и довольно высокие, но не сравниться им, как это у Врубеля, ростом с кустом сирени. От, может, такой неожиданности цветы – в пику окаменевшим в “Демоне сидящем” – какие-то мистически живые. Может, оттого, что они светятся, как облака по краям при взгляде на них против солнца. То есть вы как бы на небо смотрите. Возноситесь взглядом, как девушка – к вам, возвышенному автору-ценителю. А в “Царевне-лебеди” - лебедь-то – птица… Само небо ею как бы спустилось к вам, зрителю, по воле как бы согласно кивающего головою художника. Гармония неба и пены… И тот же доверчивый взгляд огромных глаз… Достигнутая благодать…
Через сто лет то, чем столь невнятно пугал и к чему, наоборот, звал Врубель, прояснилось и предстало – если в хозяйственном плане – очень прозаичным и скучным. Угрозой смерти человечества от перепроизводства и перепотребления, в общем, от прогресса, из-за глобального экологического кризиса, а спасение – отказом от материального прогресса, переходом к застою и потреблению по разумным потребностям, то есть к традиционализму.
Этот взгляд из будущего странно объясняет, что не зря Врубель зарекомендовал себя "как мыслитель с огромным профетическим даром” (
http://otherreferats.allbest.ru/culture/00016021_0.html). Не зря. Тогда наступал ХХ век, век прогресса, как его вскоре назвали. А всё ж чревато противоположностью. Вот чуткие души, тогда это были символисты, а Врубель из них, может, самый чуткий, провидчески почуяли трагизм индивидуалистского будущего и коллективистское спасение в будущем же. Нам остаётся с ними согласиться и подумать о своём собственно идеале.24 ноября 2011 г.
| На главную страницу сайта |
Откликнуться (art-otkrytie@yandex.ru) |