У Славниковой “Лёгкая голова” (2010) кое-чем похожа на “Приглашение на казнь” Набокова (1938). Набоков восставал против расцветшего в СССР и Германии тоталитаризма, Славникова – против тенденции возвращения в тоталитаризм России. В “Приглашении на казнь” только одна невероятность: все-все-все – прозрачные, лишь главный герой – нет, и – ему, ДРУГОМУ, – не место в обществе. Его вежливо приглашают на казнь. В “Лёгкой голове” тоже только одна невероятность. Но не та, что вынесена в заглавие, хоть главный герой таки легкомысленный. Тут наследники советского КГБ, как Бог, управляют причинно-следственными связями: вызывают землетрясение и всякие катастрофы в природе и обществе, в России возрождённого капитализма. Так оказывается в конце. А в начале они определяют, что главный герой, Максим Т. Ермаков (так на английский лад его называет автор), бренд-менеджер (специалист по продвижению на рынке одного товара или услуги одной торговой марки), является корнем всех зол в капиталистической России, и предлагают ему застрелиться на благо народа и страны. Что он и сделал, но по другим мотивам.

Или Славникова мастер своего дела (всё-таки лауреат премии “Русский Букер”), или я чувствительный человек, но перед концом чтения у меня глаза были на мокром месте. Мне стало жаль главного героя, ибо я успел хорошо узнать его, пока читал.

Это оправдывает моё обращение к читателю по поводу романа. Наверно, не один я расчувствовался. Но я подозреваю, что большинство, как и я поначалу, не поняли, зачем сделана в романе описанная невероятность: ведание причинно-следственных связей социальными прогнозистами (так называются в романе наследники страшнющего советского КГБ).

Я, правда, еле одолел этот роман чтением.

Объяснение я сперва нашёл в такой цитате:

“Лучшие писатели ХХ века (скажем, Набоков) строят книгу из фраз, обладающих самодостаточностью и завершённостью. Любуясь собой, предложения выходят на страницу по очереди, как в концерте, и это делает необходимым антракт после выступления каждого солиста” (Генис. Частный случай. М., 2009. С. 304).

А теперь продемонстрирую (открывая книгу наобум):

Или вот, найду специально – поразило меня:

Ну прямо живопись, кино, а не литература.

Долго не понимая, зачем всё описывается, я то и дело уставал от такой калейдоскопической бессмысленной яркости и откладывал книгу, глядя вдаль, на небо.

Интрига меня совсем не занимала.

Максиму предложили застрелиться за деньги. Он назначил 10 миллионов долларов. Те согласились, но только оплата – посмертно. А он надумал их кинуть.

Ну что мне за интерес.

(А поскольку произведение литературы существует только в переживаниях автора и читателя, но не в тексте, то я имею право проследить свою эволюцию всё же в итоге взволновавшегося.)

В эти дни Запад добивал Каддафи и его социализм. Полезли вверх цены на всё. Из Европы в Триполи привезли корм для кошек (видно, в расчёте, что и людям сойдёт). Я грустил и думал, что прав всё-таки Троцкий: невозможен социализм в одной отдельно взятой стране. Или, как у Славниковой:

“- …Помните, пензенские затворники, вся пресса о них писала… Нет, дети не при чём, а дело, как сейчас говорят, в мессидже. Люди не просто ушли в землю, а ушли за веру. И сразу – как антитела вокруг опасного вируса… То же было бы и с нами… Если люди пытаются жить своей общиной по вере, в чистоте – это непонятно. А пьяницы, проститутки – это понятно. На понятное не обращают внимания, а нам то и нужно [под видом притона этажом выше Максима устроились собираться православные (в церкви-то – слишком официально, не по-домашнему, без общения душ здесь и сейчас)]”.

В эти дни в телестудии Кургинян сразился со Сванидзе: сталинщина ли продолжается в следственных изоляторах, сводящих в гроб ещё не осуждённых, или давняя русская традиция пренебрежения к обвиняемому, или даже и не русская (в светоче-Америке ещё больше мрут людей в тюрьмах, чем в России). Или всё же надо бить в набат: сталинщина возвращается! Как Славникова своим романом бьёт… прикровенно.

Взгляните на физическую карту Европы.

Правда ж, где Россия, больше зелёного, чем где Западная Европа? – Это значит, что в России нет гор, нет камня, чтоб из него тысячелетия назад строить дома. Так из камней себе дом построить может и один человек. Вырубит камни такими, чтоб поднять одному можно было – и всё. А вот на Руси, чтоб построить дом из брёвен, нужно, чтоб община помогла. Сам бревно не поднимешь. Отсюда на востоке – коллективизм, на западе – индивидуализм. Украинцы приладились мазанки из глины с ветками делать – так они промежуточные.

Как с почвами?

Буро-фиолетовое – это чернозём. Самая плодородная земля. Она – на Руси. Её можно веками пахать, и она будет родить и родить. До удобрения навозом не додумались, как на бедных почвах Западной Европы. То же с трёхпольем, оставлением части земли для отдыха. Началась на Руси хозяйственная отсталость.

А каким народ оказывается при своём зарождении, то и тянется веками, образуя менталитет. И переселились – спасаясь от набегов степняков по мере ослабления Киевской Руси – в нечернозёмную полосу, а к удобрениям и трёхполью не перешли аж до XV века.

Посмотрите ещё на карты. У Московии огромные незаселённые лесистые просторы на северо-востоке. “…единоличная собственность государя на землю (в то время основной вид собственности) стала экономической базой самовластья государя” (http://www.kulpin.ru/index.php). – Вот и ещё одна черта менталитета: ценность государства.

Земля объявляется собственностью Великого князя, государственной собственностью. “С этого времени юридически все подданные Великого князя становятся не собственниками, а временными “держателями” земли” (там же). Холопами.

Но в лесах земля плоха для земледелия. Скоро превращается в болото. Целинники вынуждены уйти с земли. И некуда. Стресс. Выход – только в крепостные. Спасёт добрый барин. – Ещё одна ментальная черта.

В XVI веке наступил Малый ледниковый период, и совсем выдохлись пахотные земли. “...русская деревня переступает порог бедности и впадает в нарастающую нищету” (там же). Так вошла в менталитет привычка к бедности.

Казалось бы, можно захватить земли слабых соседей на востоке. Захватили. Сибирское ханство включая. Но там совсем непролазные леса. На юге же Поволжья – засухи. А страна уже гигантская. Сам её размер тоже откладывается в ментальности. Можно удариться в бега от всех бед, в казаки.

Захват татарских ханств обострил вражду с Крымским ханом. Правительство, чтоб осваивать земли юга, помогало дворянам. Те звали на чернозём крестьян в обмен на полную крепостную зависимость. Те соглашались. В менталитет и тут вошло холопство.

Можно было удрать. (Аж, вскоре, до Тихого океана.) “И именно в этом был драматизм русской истории, длительность сохранения неформального социально-политического договора народа и власти, устойчивость крепостной системы” (там же). При холопстве же – идеал воли, а не свободы, чего-то правового.

Но то потом.

А пока – бросок на запад. Там точно хорошая земля. Но Ливонская война проваливается. Кризис военный плюс экологический. “В своих усилиях по решению проблемы выживания народ – банкрот. В своих усилиях по решению проблем военно-политическим путем государство – банкрот. Но в глазах народа, неспособного самостоятельно решить проблему собственного физического выживания, единственная надежда – государство” (там же). Отказывается от власти Грозный. Народ молит. Царь требует неограниченных полномочий. “Иван Грозный получает диктаторские полномочия. И одновременно происходит становление главной ценности второго порядка - заключение неформального Социального Договора между народом и властью: народ готов служить государству, если государство будет решать его проблемы. Смысл социального договора во взаимном служении. Образуется “треугольник” служения. На вершине - царь (государство). Его функция – служить народу. Отсюда царь - царь-батюшка. Но чтобы царь мог служить народу, народ должен служить помещикам – слугам государевым. Тогда помещики могут служить государству. Царь-батюшка – единственная надежда на выживание в экстремальных условиях, поэтому он всегда хороший, вне подозрений в антинародности. Антинародной деятельностью могут заниматься лишь его слуги и вопреки воле царя” (там же).

В общем, какими мы сами себя сделали, такими, воленс-неволенс, остаёмся и теперь. И сталинщина тут не при чём в каком-то смысле. И Кургинян прав. В том числе и в том, что если нам от своего менталитета отказаться, то это значит и от России, собственно, отказаться, и от русскости. Тем более что мы в конкурентно-торгово-финансовом мире неконкурентоспособны из-за ментальности же.

А демократы не признают, если не менталитета, то его тысячелетней неизменяемости. Достаточно, мол, внушить народу, будто его испортила всего лишь 30-летняя сталинщина. Ну, максимум, 70-летняя советская власть. Навязавшие “противоестественный” коллективизм и государство как личную ценность.

Отсюда и образ социальных прогнозистов в “Лёгкой голове” и непонятная, на первый взгляд, логика сюжета.

Проникшие во власть бывшие КГБ-шники (грубо говоря, прототип - Путин и его команда) прикидывают так, что если жизнь при реставрированном капитализме станет до самоубийства невтерпёж стандартному, полностью приспособленному к нему представителю офисного планктона (главному герою), то этот строй падёт, так же, как пал СССР и его строй от – в конечном итоге – абсолютного идейно-политического пофигизма знатного стахановца-шахтёра (деда героя), себе в физическую охоту – а не из знаменитого массового социалистического энтузиазма – рубавшего уголь в шахте в неимоверном количестве. Реставрированный в России капитализм – дикий, по-научному – первичный – объективно действительно очень страшен. Когда столь много государство в России с её привычным государствоцентризмом выпустило из своего контроля, то столь много и пошло на его территории наперекосяк. В том числе и всякие техногенные катастрофы, и сепаратизм с терроризмом, и… не перечесть. Поначалу прогнозисты по своей совковой глупости надеются на пробуждение в Максиме Терентьевиче (так, нарочито по-русски называют его пережитки советского прошлого) советскости с её искренним коллективизмом. (Ну вырос-то, мол, мальчик в СССР; что-то ж должно было в него запасть; может, оно проснётся при виде страданий неприспособленного к капитализму народа.) Они не понимают, что советскость, мол, – явление поверхностное, наносное, и естественно бесследно отскакивает от человека при первой возможности. Действуют эти экс-КГБ-шники поначалу привычно грубо: создавая неприятности своему объекту. И ничего у них не получается. Он твёрд в своём мещанстве, как скала. Хоть он и легкомыслен и способен втравливаться даже в опасные для жизни ситуации. (В юности чуть не упал с крыши, свергая советскую дурацкую гипсовую символику; сейчас вот стал гонять на мотоцикле на ненужно бешеной скорости.) Но от неудач экс-КГБ-шники поумнели. Объект же всё-таки легкомысленный. Так надо дождаться, пока он получит максимум в своём мещанском счастье. И на этом максимуме его этого счастья лишить. И жизнь предоставила им такую возможность. Клиент естественно, наконец, влюбился, женился, счастливая пара. Так убить жену. Они ж могущественны. (А демократы ж – ну хотя бы самые злые от провала демократии в России – считают, что сам Путин заказал, например, убийство Анны Политковской точно на свой день рождения, что взрывы домов в Москве заказаны властью.) Вот экс-КГБ-шники, эти спецы по причинно-следственным связям, устроили теракт в московском метро так, чтоб убить жену героя. А ему выразили соболезнование и сказали, что ошиблись: не он корень зла в капитализме России, и пусть вернёт пистолет. Ну так что делает легкомысленный в горе? – Правильно: он стреляется. Недоволен следствиями из первичного капитализма самый обычно приспособленный к нему, бренд-менеджер. – Значит, рухнет и сам этот наведённый, как порча, на Россию капитализм. – Так рассчитывают социальные прогнозисты.

А читатель должен пожалеть. Ну хоть просто человека – главного героя. Осознанно пожалеет героя, а неосознанно – тот строй, который же теперь рухнет в логике романного мира экс-КГБ-шников.

Актуально! “Долой Путина!” Иносказательно.

И не подкопается тот же Путин. Иносказательно ж. “В лоб” Славникова ничего такого не написала.

Но сюжет говорит за неё.

- Ай, бросьте! – скажет сомневающийся. – Посмотрите, как ярко говорит главный из наследников КГБ над трупом сослуживца, Новосельцева, собою заслонившего Максима от чужой пули:

Саша Новосельцев вам сегодня ничего не доказал. Я тоже ничего не могу доказать, могу только свидетельствовать. Любовь к Родине – глубоко личное переживание, избавиться от него рассудочным путём невозможно. Это особенное воодушевление, которое мало спит и много работает. Это остервенелая вера, вопреки положению дел на сегодняшний день. Я, если хотите знать, ненавижу матрёшки, балалайки, все эти раскрашенные деревяшки, ненавижу пьяные сопли, а при словах “загадочная русская душа” хватаюсь за пистолет [как министр просвещения в фашистской Германии Геббельс при слове “культура”]. Но я люблю всё, что составляет силу страны. Люблю промышленность, оружие. Люблю честное благоустройство. Радуюсь, когда еду в хорошем вагоне Тверского завода, когда покупаю качественные ботинки, произведённые в Москве. Люблю наши закрытые лаборатории, где мы на полкорпуса опережаем зарубежных разработчиков. Я хочу быть частью силы, а не слабости, и потому люблю силу в себе и в своих соотечественниках. А вы, Максим Терентьевич, и такие, как вы, представляете собой не сапиенсов, а пустое место. Извините за банальность, но у вас нет ничего, что не продаётся за деньги”. –

Согласитесь, что сильно сказано. Погибаю, но не сдаюсь… Так написать, так вжиться в человека разве можно, если он идейный враг?

- Можно, - отвечу я. – На то и художник. Он что хочешь опишет так, что вас проберёт.

Но я рад сообщить, что, тем не менее, не считаю, по крайней мере, это произведение Славниковой художественным. Рад потому, что нашёл иное, чем у цитировавшегося выше Гениса, объяснение красочности её письма и скучности её чтения.

Материальная яркость упомянутого Генисом Набокова – от намерения Набокова от имени возвышенного аристократичного героя мысленно разрушить низменный окружающий мир низменных, мещанских тоталитарных масс. Вот, например, является к герою в тюрьму его низменная, презираемая мать, и он её отвергает:

- Да я же была в калошах, внизу в канцелярии оставила, честное слово...”.

Набоков в растерянности. Он против масс. И он за аристократизм. Аристократы же немыслимы без существования аристократами попираемых масс. Но он, Набоков, всего лишь против низменности масс. Так что: он за массовый аристократизм?

От неясности идеи – яркость изображения.

Противоречие! И – художественность.

А Славниковой всё ясно.

Её герою, больному, сквозь стену является видение деда, как назидание, как символ вневременной правоты идеала Мещанства. Славникова наделяет этот бред качеством ясновидения. Зачем? Затем, чтоб ярче проиллюстрировать, откуда таким воинствующим мещанином явился на свет он, Максим.

Славникова занимается оживляжем известной ей идеи величия Мещанства в его глобалистском американском изводе.

А оживляж – это вам не противоречивость. С оживляжем всё гладко. И – скучно. И потому я еле дочитал до конца эту яркую книгу-раскраску, в которой все картинки были, во-первых, заранее напечатаны, а во-вторых, уже раскрашены.

Если б не непонятность, образом чего является фантастический элемент – открытое настаивание, чтоб человек застрелился, я б книгу бросил не дочитав.

Но Славникова аж ложное объяснение вложила в уста главного героя (который, вообще-то, как и читатель, не догадывается, зачем на самом деле компетентные органы хотят, чтоб он застрелился):

“Максим Т. Ермаков вдруг осознал: кто-то должен быть виноват в том, что происходит в его жизни. Чувство, тонким липким язычком лизнувшее душу, было завистью – завистью ко всем согражданам, нашедшим виноватого в лице Максима Ермакова [прогнозисты ж организовали протест масс против самого существования Максима]. Какое им выпало облегчение! И то сказать: людям в этой стране вот уже почти двадцать лет не дают толком определиться с виновными в постигших переменах, всё играют с ними в хитрые игры. Где же они, блядь, враги народа?! Не происходит такого с народом без реальных злокозненных врагов! Дайте их нам!!!”.

Менталитет-то российский требует врагов-бояр, врагов-помещиков, врага-царя, врагов-троцкистов, врага-Сталина, врага-мировой-закулисы, евреев-врагов, масонов. Так что, мол, делать охранке теперь? Нельзя ж допустить, чтоб олигархов люди сочли врагами народа, или – не дай бог! – всех капиталистов или банкиров. Надо, мол, им кого-то подсунуть. Кого?.. – Конкретного какого-нибудь бренд-менеджера!

Но, – подумалось. – Так “в лоб”? Почти открытым текстом? Неужели Славникова так бездарно прокололась? – Нет. Надо дочитать до конца.

И в конце таки прояснилось.

А раз непонятность передо мной открылась, в итоге, то вот – даже и написать о ней имеет смысл. Не до каждого, наверно, дойдёт, почему экс-КГБ-шники там ведают причинно-следственными связями.

“Но знаешь ли, чем сильны мы, Басманов?/ Не войском, нет, не польскою помогой,/ А мнением; да! мнением народным”, - говорит боярин Пушкин в пушкинском “Борисе Годунове”.

Сознание определяет бытие, по Славниковой, представляющей в книге всем известную точку зрения контрреволюционеров-демократов, - точку зрения, что народ можно ломать через колено, хоть он в тайне от себя и не хотел капитализма. Мнение народное дало – факт – свергнуть советскую власть и строй, называвший себя социализмом. Но оно же, народное мнение, не дало построить капитализм современным, не первичным. Это мнение Славникова и компания считают чреватым опасностью новой смены строя, обратно (там же – безработицы не было!). Так надо народ пугать, что там – новая сталинщина и КГБ.

“Лёгкая голова” - произведение не искусства в обычном смысле, а прикладного искусства, близкое к публицистике. Та тоже пользуется художественными (так они, увы, называются) средствами, не становясь искусством.

Часто проверку своего вывода я устраивал вниканием в какое-нибудь другое произведение автора. Как я рассуждал? Идеал – материя малоподвижная. Много шансов, что в соседнем по времени произведении этого же автора будет светиться тот же идеал. Так если при разборе соседа идеал окажется тот же, значит, и в первом случае он был вскрыт правильно.

Но идеал – это то, что в сердце и – почти неумопостигаемо: выразить его можно только с помощью большой дозы подсознательного, то есть – через противоречия.

А “Лёгкая голова” сделана ясным умом, это иллюстрация уже известного голове автора. То есть дойти через это произведение до идеала госпожи Славниковой, исповедуемого ею в 2010-м году, невозможно. И устроить проверку разбором соседа по времени – не получится.

В чём я совпадаю с самим собою относительно Славниковой и с другими критиками?

Я начинал читать что-то Славниковой год назад. Точно так же, помню, как теперь, я восхищался её живописным стилем и точно так же, как теперь, мне не читалось. И я плюнул, в конце концов. И год спустя – убейте – не могу вспомнить, что я пробовал было читать.

А Славникова даже абсолютизирует такое читательское поведение критиков: “Но давайте честно: все ли критики на самом деле читают то, что рецензируют?” То есть ей точно известно, что по крайней мере её несколько критиков не дочитали. Так оставим на её совести абсолютизацию критической халтуры и задумаемся: нет ли в этой повторяющейся нечитаемости автора чего-то похожего на неизменность идеала?.. Идеала, который раз за разом не проникает в произведения журналистки по образованию Ольги Славниковой…

Вот это непроникновение, пожалуй, и можно проверить.

Посмотрим.

“Мышь. Литературная история” (http://lib.rus.ec/b/118574/read#t29).

Ядовитый выпад против русской литературы. "В конце концов, патриоты всегда охотно уступали Западу ум, за собой оставляя душу" (Вайль, Генис. Родная речь. М., 1999. С. 160). Социализм был силён культурой, а не цивилизацией (если согласиться, что есть разница между ними)” (http://art-otkrytie.narod.ru/pushkin25.htm). Вайль и Генис – эмигранты. Так если считать американо-глобалистскую точку зрения авторитетной для российских либералов, то к мнению российских эмигрантов последнего времени им стоит прислушаться. Славникова, выходит, и прислушалась. Душа делает Россию неконкурентоспособной. Следовательно, “учительницы лит-ры” в школе и есть корни зла: “Любовь, про которую писали классики, была у них в эксклюзиве. Их задачей было не пропустить любовь в современность. Не позволить, иными словами, чтобы учащиеся средних школ фактически строили из себя Ростовых и Болконских и тем покушались на святое. Современные девочки и мальчики были недостойны классических сюжетов и вообще подозрительны”. От такой учительниц лит-ры – отсутствие личной жизни у героини, девицы ростом метр восемьдесят, некрасивой, неуклюжей и хотевшей настоящей любви.

От названия “литературная история” тут только то, что это сатира, сам по себе род, низший по художественности. Автор выступает от первого лица: “Юная особа, студентка, прозванная Мышью (о настоящем имени умолчим, причем до конца), подрабатывала свахой… Надо сказать, что прозвище на первый и внешний взгляд абсолютно не подходило моей героине”. Автору опять всё ясно и повествование опять есть иллюстрация заранее известной мысли: совок – чуть ли не от учительниц лит-ры происходит – не умеет жить; что есть плохо. Учительницы жизненная философия: “В жизни лучше не знать многих вещей, потому что ничего хорошего для себя не откроешь”. Максималистка.

В порядке издевательства над максимализмом и русской душевностью автор обеих несчастных женщин, Мышь и учительницу, приводит к мещанскому счастью – к женитьбе посредством брачного бюро “Людмила”. Что об этом на самом деле думает сама Славникова – не поймёшь: не идеалом рождена вещь, это ж – просто поделка. О чём свидетельствует и шутливая концовка: “…издают над головами посетителей несколько тонких ударов, числом не совпадающих со временем на циферблате. Может, они показывают какое-то другое время, которое стояло бы на дворе, если бы фирма “Людмила” продолжала существовать. Впрочем, вероятно и то, что данные предметы автор просто позаимствовал из бара для нужд данного рассказа”.

То есть – это таки литературная история: в смысле придумка (искусство для искусства, баловство… сатирическое).

Выходит, проверка удалась.

Остаётся один вопрос: а может, не правы патриоты с менталитетом-то? Как могут события многосотлетней давности оставить свой след аж в современниках?

Общий ответ: через культуру. Когда вам, например, мама рассказывает сказку про Ивана-дурака, которому всё удаётся по щучьему велению, то не тысячелетней ли давности пахота на благодатных чернозёмах сказывается? Или, наоборот, неудача совладать с землёй, отвоёванной у ельника…

Патриот-то подсознательно чувствует в себе этот менталитет, и ему и доказательств никаких не нужно, есть тот или нет того.

Но точно так же космополит НЕ чувствует того в себе, а слышал про существование общечеловеческих ценностей, которые воплощает в себе американский глобализм.

Ну? Как с этим быть? Доказать научно? Но социологическими опросами не узнаешь коллективное “сознание” нации, в значительной мере являющееся подсознанием. И наука пока слаба в этой области. “Что касается „коллективного бессознательного", то это понятие также выступает ключевым для всей аналитической психологии и в истории психологии вполне может считаться „наиболее революционной идеей 20-го века", идеей, серьезные выводы из которой так и не были сделаны до сего времени” (Зелинский). Этим пользуется американский глобализм и его российские коллаборационистские, демократические, так сказать, подпевалы. А если б подвергнуть их опросам по специальным методикам, кое-что даже и сейчас открывающим достаточно точно, то, чего доброго, и в них бы выявился русский менталитет. (Я вспоминаю, как Немцов с досадой выговаривал демократическим сербам за выдачу Милошевича Гаагскому суду, дескать, если вам нужен был миллиард долларов, обратились бы хоть ко мне – скинулись бы и дали.)

Это всё к тому, что по описанным опусам Славниковой невозможно установить её идеал. У неё демократия вполне может быть таким же настроенческим поветрием, как у россиян, давших меньшинству сменить пусть и плохой, но глубоко свой, строй и развалить СССР.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.peremeny.ru/blog/9646

и

http://www.peremeny.ru/blog/9650