Третья и последняя интернет-часть книги “Когда кино было”

О, если б этот плотный сгусток мяса

Растаял, сгинул, изошел росой!

Иль если бы Предвечный не уставил

Запрет самоубийству! Боже! Боже!

Каким докучным, тусклым и ненужным

Мне кажется все, что ни есть на свете!

Это одна из первых реплик Гамлета в одноименной трагедии Шекспира. Гамлет еще не встречался с призраком отца, он еще не знает, что отец убит был своим братом, новым королем. Правда, слишком поспешно вышла замуж (за его дядю) мать, и он, тем самым, обойден короной. Но чтоб от этого хотелось покончить с собой!... Не с дядей, а с собой!.. Это слишком. Неврастеник он, что ли, этот юноша Гамлет? А если нет, то сколько ж он должен был насмотреться мерзости, чтоб захотеть уйти из жизни так рано.

Трудно представить состояние Гамлета. Тем более, что Шекспир не описывает, как тот дошел до жизни такой.

И так же трудно представить, как до в чем-то похожего отношения к жизни дошел главный герой кинофильма “Курьер”. Авторы фильма,- как Шекспир в “Гамлете”,- не показывают, что такое вокруг Ивана происходило в те несколько лет его сознательной жизни, пока ему не исполнилось семнадцать, что он так безучастно стал ко всему относиться.

Но стоп. Может, я натягиваю, что Иван Мирошников это маленький аналог Гамлета?

Что только ни происходит с ним по ходу фильма, ничто на него словно не действует: развод отца и матери, провал на вступительных экзаменах в институт, вышедшее за рамки розыгрыша предложение Кати сделать ребенка, не говоря уж о мелких передрягах. Каменное лицо у нашего героя почти все время сеанса.

Может, он бесчувственный? Вроде бы, нет. Он позаботился о здоровье отца (переписанный рецепт травяного настоя от язвы желудка). Он небезразличен к душевному состоянию матери. Когда та стала отчаиваться и плакать по поводу его провала в институте, он сделал то, что называется “клин клином вышибают” - микропожар в квартире. Когда некрасивая его мать размечталась о призрачном счастье с каким-нибудь другим мужчиной (ее рассказ о предложениях - неразведенных, наверно, - родителей ее учеников проводить ее домой, сходить с нею в ресторан), он осторожно комментирует это, пробренчав на гитаре: “...со страшным скрипом башмаки...”, и тактично возвращает ее к реальной ценности, какой она обладает,- к сыновней любви (что такое их дуэт - “И снится нам не рокот космодрома”?). А сквозь сон, каким-то седьмым чувством почуяв, что мать в своей комнате плачет, - он проявил вообще чудо чуткости. И к Кате его тянет нешуточно.

Лицо его не менялось, когда он изругал непонравившуюся ей свою компанию, или когда он, сломив себя, принарядился и с букетом в руках пошел извиняться к ее родителям. Лицо не менялось, но видно, что он для нее на многое способен. Да и его “доверительное” признание экзаменаторам-историкам, что в пединститут он пошел по инициативе матери - учительницы истории - “там мальчики в дефиците - может, примут” - смею думать - это сарказм горечи, чувства не слабого. Мол, правда глаза колет: “Вам неприятно услышать, какого низкого уровня ваш институт? Так вот вам. За то, что вы сделали, завалив меня”.

В общем, я хочу сказать, что каменное лицо героя - результат равновесия больших сил. Его якобы безучастность - от жгучего неприятия действительности и полной безнадежности ее изменить. Неподвижное лицо Ивана Мирошникова - маска, как маска - якобы сумасшествие Гамлета, одинокого среди чужих, врагов и безразличных.

Еще перед начальными титрами фильма показывается сцена в суде. Развод. Комичное согласие на лицах еще супружеской пары, комично близко, как при бракосочетании, стоят они друг возле друга. Это отзвук былого семейного согласия. Одинаково истрепанные жизнью их немолодые и некрасивые лица еще и сейчас как-то подходят друг другу. Объектив их показывает с точки зрения судьи. Но на самом деле это еще и точка зрения Ивана, их сына. Кому как не ему ведомо прошлое благополучие этой семьи. Теперь же - трагикомедия. Зрители смеются. Иван - внешне безучастен. А что в душе его? Может ли быть, что он положительно относится к этому концу фальши - жизни вместе этих двух людей без взаимной любви? Нет. Не может. Ибо эти двое некрасивых как-то не вяжутся с такой высокой мотивацией развода - “любит другую”. Чувствуешь, как связывает еще их привычка, да и мало ли что еще. Этот развод с точки зрения Ивана, судьи и, получается, нашей - какой-то противоестественный. И в душе Ивана, вероятнее всего, рана. Неизбывная. И ничего он не может сделать. И фальшь - не исчезает. И он не может примириться.

“Сейчас я пойду в магазин. Ты меня подожди на остановке. Я куплю тебе мороженое, и мы сходим в зоопарк”. (Это шестнадцатилетнему-то парню!) Ну, положим, мать это нарочно сказала, чтоб продемонстрировать отцу, что ей, женщине, нечего делать с таким взрослым сыном, что с таким - отцу нужно время проводить, мужчине... Но это переигрыш (потому что не во время, раньше надо было на мораль отцу давить). И - опять фальшь.

Отец, кажется, понял упрек бывшей жены и просит прощения у сына, что так все получилось. “Никаких проблем, папа”,- с неподвижным лицом отвечает сын. Что это? Отец так уже отдалился от семьи, что формальный развод мало что меняет? Или Иван играет спокойствие - чтоб не травмировать отца? Но он ведь не прочь отца подколоть...

Вот: из-за угла появилась отцова любовница, остановилась и выжидательно на них (отца и сына) смотрит. “Девочка - первый класс”,- хвалит Иван, как будто по-дружески ставя отца, как какого-нибудь сверстника, на равную ногу с собой. А ведь это издевательство: девочка. В отцы ж подобран актер (или это он так загримирован?) с таким помятым лицом!... Они ж не пара. Фальшь продолжается.

И Иван в мгновение ока успел все увидеть, оценить отрицательно, выразить это, да выразить с игрой в противоположное, так что отец, пожалуй, и не понял. “Тебе нравится? Правда!? Я вас познакомлю!! Наташа! Иди сюда! Иди сюда!”

И во все последующие минуты фильма Иван всегда будет,- если потом, после кино вдумываться,- умнее своего окружения. И не только его партнерам суждено его недопонимать...

“Поздравляю”,- говорит Иван приблизившейся и представленной ему “первоклассной девочке” отца. И та вынуждена - знакомясь - протянуть руку и принять поздравление. С чем? С тем, что вывела по-своему? Или это ирония: чего ты добилась? больного.

“Берегите его: у него язва”,- язвит Иван. А ведь это “берегите его” - традиционное обращение к новобрачным.

Блестящая реакция на фальшь. Реакция, бессильная что-либо изменить. Но и не дающая себя включить в эту всеобщую систему фальши.

Отец понял и уязвлен. Он делает укоризненный жест сыну. Он не дает своей “девочке” наращивать фальшь - отстраняется, когда, получив “благословение” сына, та хотела взять отца под руку. Но фальшь неистребима. Красавица перехватила пущенную в нее изящную и опасно острую в своей двусмысленности шутку и без затей отломив острый конец (“серьезно” заинтересовавшись рецептом травяного настоя, каким лечила отца мама) пустила в Ивана обломком “вежливости”: “Приходите к нам в гости”. Однако Иван и тут нашелся: “Спасибо”. И... умолк. Неудобная для фальшивящих пауза. Их ничего не связывает - Ивана и новую семью, предлагающую общаться, что Иван и акцентирует: “Ну, мне пора идти. До свидания”. И его закадровый голос звучит уже с начальными титрами фильма на фоне пустыни с идущими по ней двумя вооруженными копьями африканскими воинами - отец уехал в Африку в командировку. Вот оно - его обещание часто видеться...

Такова заставка фильма “Курьер”. И в ней, как в зародыше, уже заключен большой и сокровенный смысл этого произведения, смысл, о котором (в первом приближении) можно сказать словами песни: “А любовь бывает только первая” (ведь и весь последующий фильм - о первой любви). Но это - не последняя суть произведения.

А в чем последняя?

Ответ должен бы быть очень деликатным. Не только потому, что в фильме этот смысл тщательно завуалирован, а потому, что авторы как бы пошутили, подсовывая и такую - огромную и сокровенную - версию.

Вот как вы относитесь к такой сцене?

В захудалой редакции журнала “Вопросы познания” типичный рабочий день. Все в сборе. Главный герой, курьер Иван Мирошников, сидит в глубоком кресле и читает журнал “Аврора”, молодая толстая секретарша полирует ногти, а заведующий отделом яростно черкает, по-видимому, только что написанные строчки. Яростно - не понятно почему: или шариковая ручка отказывает, или мысль не идет, а записанное - ерунда. Есть вероятность, что второе. Потому что когда к нему обратилась секретарша, он как бы из какого-то иного мира вернулся в редакционную комнату. “Скажите, а какая у вас самая большая мечта?” - то ли окончательно соскучившись и завидуя деловому человеку, то ли заигрывая без надежды на взаимность, вопрошает заведующего секретарша. Подумав, тот отвечает: “Чтоб в Москве и Московской области атмосферное давление всегда было б 760 градусов”. Почему “градусов”, а не “миллиметров ртутного столба”? Малообразованной секретарше и так сойдет? Или это лишний указатель шуточности ответа? “Почему?”- удивлена секретарша. Такого ответа она все-таки не ожидала, хоть у них в редакции любят шутить, и всякого наслышаны. “Потому что рыба тогда хорошо клюет”. Секретарша разочарована. То ли ей, мол, жаль, что такие мелочные интересы у ее столь интеллигентного шефа, то ли неожиданность полного ответа оказалась ниже уровня остроумия, принятого у них или обещанного началом ответа. “А я мечтаю выйти замуж за японца”. Такого уже заведующий не ожидал. “Почему за японца?” - “У них технология передовая”. Тут даже невозмутимый Мирошников оторвался от чтения. “Слушай, а может, тебя устроит грузин?”- нашелся заведующий. (Среди москвичек, особенно на курортах,- по известной песне, высоко котируется кавказский темперамент.) “А то есть у меня один знакомый”,- смеется заведующий, сверля секретаршу жгуче черными своими глазами. (Смех его несколько нервный.) Секретарша - якобы обижена. “А у тебя,- спрашивает шеф Ивана,- какая самая заветная мечта?” - “Чтоб на всей земле коммунизм победил”,- безразличным тоном важно ответил Мирошников. Это рекорд неожиданности. Секретарша и заведующий переглянулись ошарашено и не нашлись, как прореагировать. И вдруг у заведующего (по лицу видно) очень испортилось настроение. Подумал-подумал и с тоской в глазах, устремив их на Ивана, протянул уныло: “От нашего учреждения нужно выделить одного человека на овощную базу”. И глубокомысленно подытожил: “Вот ты и пойдешь”. А что такое всяческие трудовые повинности в наши доперестроечные застойные времена? Это результат курса на свертывание роли денежных отношений, мол, на пути к коммунизму. И как хотите, понимайте досаду заведующего. То ли вот, мол, еще один дурачок на свет вылупился из-под пропагандистской утки. То ли обидно ему стало, чем теперь шутит нынешняя молодежь. То ли он с печалью вспомнил себя, давешнего, идейного. То ли еще что... Кто знает? А вот Иван, я думаю, не пошутил. Не пошутил именно потому, что шутили другие.

Он ведь выделяющийся человечек, этот Иван Мирошников.

Когда он впервые появился в этой комнате, секретарша по четвертому его предложению определила: “Наш человек”. Помните?

- Вот это - Иван...

- Мирошников.

- Очень рад, старина. Чего улыбаешься?

- Меня отец называет “старина”.

- Все мы в чем-то отцы.

- Это конечно. Только он с нами не живет.

- Сочувствую.

- Нам или ему?

Заведующий не понял.

- Сочувствуете нам или ему?

И тут заключила секретарша: “Наш человек”.

Так вот не их он человек. Он выше.

Что он ни сделает, что ни скажет - оказывается непростым. Вот и здесь: раз - и пресек фальшь (“Сочувствую”) в зародыше. Сравните с, так сказать, бессмысленной шуткой секретарши или даже с осмысленными шутками заведующего: творческий человек мечтает о... рыбалке (не требующей никакой работы мозгами); тяжелейший, мол, дырокол упал на голову курьера, и... не оцарапал даже (вот голова!). Это как-то плоско. А почти всегда, когда действует или говорит Иван - так и чувствуешь его агрессивное неприятие мира. Агрессивное и бессильное.

- А я пытался устроиться на работу.

- Куда?

- В наш овощной магазин. Знаешь, это оказалось не так просто. Я Базина просил помочь. У него дядя там грузчиком работает.

В зале смех. Отчего? Оттого, что, мол, наивный этот Иван, если думает, что работник с такой невлиятельной должностью может чем-то помочь? Или оттого, что смеющиеся знают: в почти сплошь воровскую (как было, по крайней мере, до перестройки) сферу торговли берут только с рекомендацией от кого-то из торговли же?

Но ведь и Иван, чего доброго, это знает и - ерничает.

А вот эта его готовность признать вслед за экзаменаторами, что была неправильной даже сама мысль, что он, Иван, может стать учителем истории, раз у него плохая память на даты... Это Иван-то - плохой историк! Да у него призвание к истории. Она ж для него как живая. Мы же помним, как, глядя на подмосковный песчаный карьер, он представлял себе идущих по пустыне средневековых африканских воинов. С мельчайшими деталями одежды, психологии (путь длинный, жара, надо не спешить, чтоб не выдохнуться...).

А спустя некоторое время,- из его “автобиографии” якобы отпрыска старинного дворянского рода,- мы узнаем, что Ивану ведом средневековый Лангедок, которого нет в школьной программе. Да и прочтя специальную литературу, не каждый сумеет так передать дух той эпохи, ее ценности, характерные подробности.

И, возвращаясь мыслью от “автобиографии” к сцене экзамена, мы уж, конечно, согласимся, что его покорность - в кавычках. Это как сжатая пружина ненависти.

А сама эта выходка с “автобиографией”, с хозяйским усаживанием за чужой стол для ее написания, с включением вентилятора на этом столе... Ведь начальник, предложивший ему написать автобиографию и заполнить анкету поступающего на работу, в глазах Ивана является олицетворением худшего бюрократизма и чиновничества (такой уж типаж подобрал режиссер для начальничка).

Или контры Ивана со “столпом” науки и педагогики, профессором Кузнецовым... Уж с ним-то Иван не ошибся (как ошибся с начальничком).

Быть можно дельным человеком

И думать о красе ногтей.

Иван, видимо, не согласен с этим (и кто знает, не иронизировал ли тут и сам Пушкин). А обстоятельство, уже ставшее притчей во языцех, мол, творческий человек не имеет своего угла в доме - видно, неведомо Ивану. Во всяком случае, по интерьеру профессорской квартиры, его кабинета, обставленным явно по вкусу жены, а не ученого, по устроенности быта, по ухоженному профессорскому облику, его вниманию к своему здоровью (велотренажер) - по всему, наверно, этому Иван угадал-таки, в чем истинная цель жизни этого “большого” человека.

- Какая цель вашей жизни, молодой человек?

- Большая зарплата, машина, квартира в центре города, дача возле этого города и чтоб поменьше работать.

В зале смех. Отчего? Оттого, что высказали наши собственные сокровенные мысли, которые говорить вслух не принято, и мы смехом “отмежевываемся” от них? Или от смелой и забавной агрессивности Ивана? Уж здесь-то, я думаю, мы прекрасно понимаем, что каким бы ни был циником человек, но в такой нарочито наивной форме свое жизненное кредо не высказывают. Так - провоцируют. (И провокация удалась. Как профессор оживился. Материальные блага, мол, да, это понятно. Но их же надо заработать. Трудом. Долгим. Глаза профессора при этом так блестят, что так и кажется, будто научные его труды и достижения не цель, а средство для цели: машины, дачи и т. д.).

Я не постесняюсь сказать, что Иван Мирошников,- по крайней мере, потенциально,- человек глубокий. И такому вполне по душе может прийтись заветная мечта о победе коммунизма на всей земле.

Может прийтись. А пришлась ли?

По крайней мере, авторам фильма она, по-моему, по душе. Я это по тому сужу, с какой... осторожностью они проводят этот свой идеал.

Их жанр - комедия. Когда смеются - ведь важна форма, а не содержание. И в бесчисленных двусмысленностях киноулыбок все ведь можно повернуть и в несерьезную сторону, каким бы серьезным ни был материал шуток. Пойди усмотри их глубокомыслие - в два счета тебя осмеют в авторском же комедийном духе. Амбивалентность... Палка о двух концах...

Ивана Мирошников очень легко можно понять сниженно. Водится же он с этим дебилом Базиным. А эта его компания - почти патологического вида молодежь в кафе...

Вспомните, однако. Вот первые кадры после заставки. Песчаная пустыня превращается в карьер на краю Москвы. Здесь собрались ребята. Одни тренируются в фигурах брейка. Другие играют в карты. Слышится недовольно-ленивый голос: “Иван, не подсказывай! На стол же играем...” Иван ни в чем не участвует. И он и дальше ни в чем не будет участвовать вместе со сверстниками.

Но, конечно, можно сказать: мало ли что не показано в фильме, а компания есть компания. Он в ней показан - своим: его здесь приемлют, с ним здороваются как со своим, он наигрывает на гитаре дома “их” музыку, “их” танцы выражают его душевное состояние неприкаянности (когда он вспоминает, что их бросил отец, когда он переживает, что с ним разорвала Катя), “их” моралью он пользуется.

Вторая минута знакомства Ивана и Кати.

Иван: “А ты ничего. Фигура и ноги”.

Первое свидание на площади Маяковского. Подходит Катя.

Иван: “Давай поцелуемся?”

И все же, все же... Даже, так сказать, сниженность может быть глубокой. По крайней мере, уже стала расхожей мысль, что наши так называемые застойные годы с их фальшивым парадом и благополучием, извратившие отношения во всех сферах жизни, оттолкнули нашу молодежь от мира взрослых, породив молодежную контркультуру, наподобие того, что происходило на Западе.

Опять же,- я признаю,- и эту мысль можно обесценить, заявив, что наша молодежь, в большинстве, перенимает моды с Запада бездумно, во всяком случае, не усваивая и не перерабатывая для наших условий идеологическую подкладку этих мод, даже не подозревая о такой возможности. И это правда. И авторы “Курьера” дали аргументы, чтоб и с такой позиции можно было оспорить огромность его (фильма) проблематики, тем более - его высочайший пафос. Образ Кати - лучший из подобных аргументов. Я даже соглашусь, что одним из сознательных самозаданий авторов было доказать на примере Кати (для тех, кому это доказывать надо, кто видит в подобных Кате - уже испорченных девочек) - доказать наносный, неглубокий характер западной моды, и если эта мода иной раз и приобретает идеологическое звучание Всеобщего Отрицания, то - доказать эпизодичность, случайность этого.

И даже, следуя за авторами, посвятившими Кате чуть не полфильма, согласен переадресовать на время этот свой опус. А кому такой поворот не нужен, может написанное мелким шрифтом пропустить.

Итак, берусь доказать, что Катя - не (как назвала она себя) развратная женщина, а заодно берусь доказать, что и Базин - не принципиальный какой-то люмпен, как это может показаться от моих заигрываний со связью между компанией Ивана и Великим Отрицанием.

Начнем с Базина.

Базин: “Идем со мной. Покатаемся”.

Иван: “Не могу. Я на работе. Мне вот рукопись нужно отнести”.

Базин: “Покатаешься, потом отнесешь”.

Что это? А просто Базин компанейский парень. И он младше Ивана. Он еще школьник. А школа наша в большинстве случаев отвращает от серьезного отношения к себе, и это иррадиирует и на другое серьезное.

Другой разрез.

Базин: “Иван, идем в кино. У меня вон две девочки есть. Твоя левая, моя правая”.

Это что? А вероятно (очень вероятно, потом выяснится, что ему совершенно денег родители не дают), у Базина не на что повести аж двух девочек в кино, и он употребляет сильные средства, чтоб заманить Ивана.

Но, конечно, грех есть, есть...

Катя тоже ничего не имеет против хамоватого отношения к себе. Когда незнакомый парень, которому только что отец велел дать чаю и бутерброд, закусывает и небрежно ей бросает: “А ты ничего. Фигура и ноги...”,- Катя с готовностью принимает этот сомнительного сорта комплимент: “Это я в маму. У нее тоже длинные ноги”. “Хорошо б посмотреть”,- ведет свое Иван. Катя презрительно хмыкает, но не обижается.

Она не являет образец девичьего достоинства на первом свидании с Иваном в момент встречи.

Иван (с безразличием в голосе): “Давай поцелуемся?”

Катя: “С чего это?” - Обижаясь скорей на тон, а не на суть услышанного.

Иван: “А что? Рассыпешься ты, что ли, если тебя поцеловать?”

Катя: “Я не рассыплюсь. Но не хочу. У меня принцип”.

Иван: “Думаешь, у меня нет принципа?”

И Катя легко его прощает. Это видно по ней.

Катя: “Зачем ты меня звал?”

Иван: “Целоваться”.

Тут она, вроде бы, совсем обижается его бесцеремонностью, поворачивается и уходит. Но она чувствует, что она нравится, ей это не безразлично. А бесцеремонны - все. И она опять его легко прощает, когда он ее догнал и сказал, что пошутил.

Да, все да. Но ведь учесть надо, что Иван Кате нравится. И потом вся эта его наглость какая-то чисто словесная. Ни глазам, ни рукам он волю не дает. А это что-то значит.

Ну, и всеобщая молодежная мода...

Каждый, впрочем, волен за модой следовать или нет. И так как каждая форма что-то да выражает, а акцентированное отношение к женщине как к самке и к работе - как к делу далеко не первому выражает-таки протест молодежи против фальши взрослых (сами, мол, относятся именно так, но под прикрытием противоположного) - то и Базин, и Катя в какой-то мере присоединяются к этому протесту.

Но Базин еще пацан. Не школьному лодырю быть выразителем воинствующего игнорирования трудовой дисциплины. И не этим двум невинным, как оказалось в сущности, детям быть выразителями агрессивной сексуальной раскованности молодежи.

Даже ожесточение Кати против отца, грубо вмешавшегося в ее личную, все-таки личную, жизнь - это ее “признание”, что она беременна и,- чтоб уже не было враньем ее “признание”,- предложение Ивану сделать ей ребенка - даже это не сексуальная раскованность как активный протест. Берусь и это доказать, хоть, боюсь, не все понял.

Иван: “Как?”

Катя (отчетливо): “Ты мужчина - должен знать, как это делается. Ну”.

Иван: “Прямо сейчас, что ли?”

Катя (чуть улыбнувшись): “Прямо сейчас”.

А стоит ясный день, и они находятся у университета на Ленинских горах.

В какой-то не более чем в третий раз за фильм Иван сыграл выражением лица - изменил каменную его неподвижность, изобразив: “Вот это влип. Как же это сделать?!” И зал лежит от хохота.

Так вот это, конечно, розыгрыш: и его якобы удивленная растерянность, и ее предложение. Она просто мстит ему за то, что он поставил ее в неловкое положение перед отцом, поставив самого Ивана в неловкое положение перед собой. А Иван оценил ход и своей миной признал очко в пользу Кати.

Но тут же он перехватил инициативу в этом розыгрыше, и, сделав четвертое за сеанс “выражение лица” (плутовато зыркнув глазами вокруг) боком вплотную придвинулся к Кате.

Однако и та оказалась на высоте и (опять улыбнувшись) проговорила:

- Ты что! Не здесь.

- А где? - не сдается Иван.

- Где людей нет. Вон там, например.- И она показывает на ближайшие кустики и лужайки.

Блестящий ход в розыгрыше! И она первая ныряет в чащу. Но и Иван все еще не сдается. Выныривая вместе с ней из первой густой полосы кустов, он “по-хозяйски” оглядывает место и говорит с довольной и рассудительной интонацией (он это тоже мало применял весь фильм - интонации): “Ну, вот. Здесь хорошо”. И зал опять лежит от смеха.

И миг происшедшего дальше я как-то не понимаю, вернее, понимаю неоднозначно... Раздается кокетливый женский смех, и на их поляну с другой стороны (продираться тем явно не пришлось), как бы кружась в танце, вошла немолоденькая женщина и с возгласом: “Какие цветочки!” - на секунду полуприсев, срывая что-то в траве и тут же вставая и продолжая как бы танцевать, обернулась к кому-то. И из-за других уже кустов выдвинулся немолодой мужчина.

Помешали.

“Вот принесла их нелегкая!”- проговорил Иван. И тут я не очень понимаю: играет он досаду или не играет. А у Кати в этот миг такое лицо - никакими словами не выразить (вот-вот заплачет, что ли, губы кривятся от гнева, подбородок как-то заострился и чуть дрожит). И она чуть не кричит: “Слушай, ты мужчина или слюнтяй. Делай что-нибудь!” - “Что?” - “Не знаю! Звони кому-нибудь! Доставай ключ!”

С этими делами, я так понимаю, шутки коротки. Секунда - и все идет уже на полном серьезе. Срывается в автоматизм инстинкта.

А может, ценой довольно крепких переживаний, Катя решила продолжить игру. Не знаю. Но мне кажется, что на игру - дальше уже мало похоже. А похоже, что назло отцу и самой себе она уже действительно хочет отдаться Ивану. Не столько из-за того, что ее к нему тянет, сколько “из принципа”. Назло.

И если так, это все равно не доказывает, что она - активный противник фальши взрослых. Мало ли какое настроение налетит иногда. К тому ж, может, она зла, что ей не удается, чтоб Иван явно вышел из роли контрразыгрывающего. Вот и идет на обострение ситуации. Так что кто знает, может, игра продолжается.

Авторы не зря не показали тот долгий путь, который пришлось проделать Ивану и Кате с Ленинских гор к дому Ивана, где тот стал искать убежища для них. Любой показ этого пути означал бы, что игра кончилась. А так,- благодаря кинематографическому монтажу,- вроде, продолжается: “Доставай ключ!”- кричит Катя на Ленинских горах, и Иван отзывает играющего в футбол Базина и просит ключ от квартиры Базина (в Ивановой, понимай, уже хозяйничает его мать, а мать Базина,- тоже мать-одиночка,- вечно где-то пьянствует).

Что дальше произошло, я опять не могу в точности объяснить. Произошла, вроде бы, случайность. Жизнь полна случайностями. Жизнь, но не произведение искусства, тем более, талантливое, каким “Курьер” явно является. Произведение искусства организовано. Организовано зачем-то. Организовано так, а не иначе, для того, чтоб этим что-то выразить.

Случилось, что к Базину - так он говорит - приехала тетка из Таллина, и он не может дать ключ. А еще про кого-то Базин тоже знает что-то, не допускающее уединения нашей парочки там.

А сколько дней прошло между первым появлением курьера в квартире Кузнецовых и нынешним днем? Кинематографический монтаж не внушает, что много дней. А ведь в тот, первый день, Базин соблазнил Ивана кататься на роликовой доске, которую прислала все та же тетка из Таллина. Чего было ей слать подарок по почте, тратить время и деньги, а через несколько дней приехать в гости самой, уже без такого хорошего подарка? Может, Базин просто струсил? Назвать девушку “твоя”, “моя” это еще слова, не моргнув глазом разговаривать о ключе от квартиры на полчаса это еще тоже слова. А вот дать ключ, чтоб вон та девушка стала действительно “его”, Ивана,- это уже дело. И Базин на него не идет. Но с приятелем надо все же как-то по-приятельски. И Базин отделывается: “Может, вам подвал подойдет? У меня есть ключ”. И дает автоматически протянувшему руку Ивану.

Отделался Базин? Или нашел выход из трудного положения товарища, моральный уровень которого, как и его самого, находится на подвальной отметке (все же так обыденно о таких вещах разговаривают...)?

Но кто не срывался в грязь на дороге жизни. Жизнь прожить - не поле перейти... Важно не застрять в грязи. А оступиться - никто не застрахован.

Вот так и в “Курьере”: лотос вырастает чистым из грязи. В образе безнравственности - даны чистые дети.

“Ты, наверно, думаешь, что я развратная женщина”,- говорит Ивану Катя, когда они вошли в полутемный подвал и остановились за первым поворотом.

Не знаю, что имелось в виду в ответе Ивана: “Нет. Не думаю”. Наверно, он просто об этом не думал и все.

- Нет. Я развратная женщина. А у тебя уже было это?

- Что это?

- Ну, это. С женщинами.

- Нет. А у тебя?

- Тоже нет.

И этому абсолютно веришь.

Это же чистые дети. Их даже не тянет ласкать друг друга. За весь фильм - ни одного поцелуя. А это ж что-то значит?

Вспомните сцену в квартире у Кати, когда родителей и бабушки не было дома (на даче были, еще где-то). А она с Иваном одна. Вот можно-то было дать себе вою. Но нет. Она лежит на диване и перелистывает журнал, а он, спиной к ней, сидит за столом и колет орехи, по очереди кладя их в рот то себе, то ей. А потом пошли бренчать на пианино и дико петь.

А то, что Катя убежденно называет себя развратной женщиной, так у всех у нас есть развратное “я”. Структура личности сложна. Есть “я” настоящее - каким я кажусь себе в действительности сейчас, есть “я” динамическое - каким я поставил себе целью быть, исходя из моих моральных норм, есть “я” будущее - каким я чувствую, что становлюсь и стану, “я” идеализируемое - каким мне приятно себя видеть, “я” представляемое - каким я выставляюсь напоказ, “я” фантастическое - каким я хотел бы быть, если бы все было возможно, может, еще есть какие-то “я”, неупомянутые специалистом, из книги которого я переписал определения образов о самом себе. Развратное “я”, видимо, часть фантастического. Но Катя не подкована в психологии. Она не знает сложного устройства личности вообще и своей личности в частности.

Но самые юные могут это и не знать и недоосознавать. Им и взрослые кажутся гадкими. И сами они себе кажутся не лучше.

Помните секунду, когда они впервые увидели друг друга.

Катя (открывая дверь): “Вам кого?” Иван: “Вас”.

А потом идет уже вспоминавшийся разговор про фигуру и ноги. Потом - выдумка про роман с учительницей. И всюду - нет вранья. Даже в выдумке. Ибо и Иван, и Катя, особенно слушательница, если и не понимают, то чувствуют, что история с учительницей - образ того, что желает Иван, чтоб было между ними, Катей и Иваном.

И в пикировках с отцом, происходивших на ее глазах, Ивану всегда удавалось не врать, оставаться самим собой.

Кате не дана такая ловкость. В своей стычке с отцом она опозорилась. И перед Базиным, видевшим, кого Иван ведет в подвал, опозорилась, и перед каким-то там оказавшимся дядькой, обозвавшим ее шалавой, и перед собой, ибо она себя сочла-таки шалавой, а следовательно - и перед Иваном и отцом, раз перед собой.

“Необходимо жить во лжи, иначе я же и буду всегда страдать”,- видимо, сделала вывод для себя,- может, и недоосознанный,- Катя.

А тут еще удар: отвергнутый Иван нашел повод все же прийти к ним, да так, что и не выгонишь (гости ж в доме, а Иван - с цветами); в общем, пришел и еще раз продемонстрировал свое умение оставаться собой (на этот раз он притворился паинькой, но вскоре вышутил свое притворство). И спровоцировал в Кате уже последний бунт правды против лжи.

Необходимость лжи еще не укоренилась в Кате. Еще ее бесит вся фальшивая возня на их праздничном ужине.

Вот Катя вошла в одну из комнат, где уединилась, не зажигая света, какая-то пара. Они сразу ушли из комнаты, ко всем, как только вошла туда Катя. Потом для зрителя выясняется, что женщина мужчину называет по имени отчеству, то есть это не муж и жена. А мужчина обнаруживает крайнее раздражение по какому-то пустячному поводу: что сын его пьет сгущенное молоко прямо из банки, не разбавляя. “Если я неправильно живу, если я дурак,- кричит вошедший в раж мужчина,- то ты мне так и скажи. Так ведь нет! Молчит!!! Возьмет новую банку, проколет и чавк-чавк-чавк - опять пьет!” Мужчина кричит и ведет себя так, будто он уверен, что живет правильно и честно. А на него смотрит Катя (и мы ее глазами), видевшая, что он с женщиной, сидящей теперь, на людях, очень далеко от него, что-то не очень честное затевал там, в пустой комнате. И ведь пригласили-то их: его (без жены) и ее (без мужа) не кто иной как Катины родители...

Другая пара - супружеская. Он - муж-мальчик, муж-слуга, некрасивый армянин (наверно, армянин) с выпученными глазами и низкорослый. Она - пышная красавица и (как оказалось) оперная певица, судя по колоссальному голосу и прямо поразительному пению. Опять - не пара друг другу и, значит,- фальшь. На это есть и посущественнее намек: “Молодежь теперь плохая, потому что ее не бьют. Меня били родители до семнадцати лет”,- говорит армянин. “И что-то не видно результата”,- вставляет жена. Подозреваю, что это не только шутка для гостей, что они неважно живут друг с другом, и что вряд ли они лучше небитой молодежи.

И Иван... Сидит тут среди них, прилизанный, приспособившийся, чего доброго, действительно решивший испробовать тот легкий путь наверх, что он, издеваясь - в подтексте - над отцом, разворачивал перед ним: “Вот соблазню вашу дочь. Женюсь на ней. Неужели вы ради любимой дочери не поделитесь квартирой дачей, не устроите в институт?”

Как “бросить им в глаза железный стих, облитый горечью и злостью!”?

- Не хочу! - отказывается Катя на отвратительно-мещанскую, на ее взгляд, просьбу отца спеть гостям затертого на всех официальных праздничных концертах алябьевского “Соловья”.

И тут Иван ее окончательно вывел.

- А можно я спою? - предлагает он. И запел высоким козлиным голосом.

Катя взорвалась. Из-за чего? Мы-то знаем, что Иван умеет петь как следует (по его дуэту с мамой). А Катя знает? По ее реакции, получается, знает: он мог бы петь не так до смешного высоко. И, значит, сейчас - опять (как и всегда) он устраивает представление. Опять ему удается сохранить себя и перечеркнуть притворство своего нынешнего облика и поведения. Но это, может быть, не доходит до остальных. Тем более, что козлиное пение спасено оперной певицей, подоспевшей на выручку Ивану и буквально заглушившей его. “Так нет же: не будет вам покоя в лицемерии!”- подумала, наверно, Катя, и когда дуэт благополучно кончил “Соловья”, Катя выскочила помочь собравшейся публике разобраться в жизненных целях нынешней молодежи:

- Хотите, я скажу, о чем я мечтаю? Я хочу быть красивее всех. Чтоб все мужчины были в меня влюблены. И я вижу себя в машине. А на сидении - магнитофон и маленькая собачка. Вот.

И по нервному голосу и взволнованному виду все поняли: это не эпатаж, это правда. Позорная, обнаженная правда - идеал их всех, всего их круга.

Все обескуражены.

- А теперь я спою! - кричит Катя. Она уже поняла, что опять провалилась со своим бунтом против фальши, и, отбарабанив на пианино и спев злополучного “Козла”, с которого начались ее неудачи, она в истерике выбежала из квартиры.

Обычная девочка, в чем-то бездумно следующая за молодежной бунтарской модой; ей не под силу осознанное и активное неприятие того, против чего способны выступать немногие.

Вот она и просит нашедшего ее на бульваре у дома Ивана больше к ней не приходить и не звонить; вот она и уходит мирно домой вместе с тоже нашедшим ее папой.

Надеюсь, я доказал разбором образа Базина и, главным образом, Кати одну из мыслей авторов “Курьера”, что Великое Отрицание для части - если не для большинства - нашей молодежи это всего лишь поверхностная мода, не усвоенная глубоко, до уровня идеологического. И, надеюсь, ясно, что поскольку образ Ивана - другой образ, то он и выражает - другое. Если Катя и Базин - поверхностность бунта, то Иван - глубину.

Глубина натуры, конечно, необходима, чтоб заветной мечтой иметь победу коммунизма на планете. Но глубоки и сознательные принципиальные проповедники Великого Отрицания. Как их отделить от Ивана? Как Ивана выделить из них? Это задача потруднее, чем доказать, что Иван - не пустышка от нигилизма, как Базин и Катя.

Обособленность Ивана (он не играет в карты, не танцует брейк, ему удается осадить даже завзятых снобов на дне рождения Катиной подруги), выделенность Ивана и на молодежном фоне тут не сработает. Однако есть симптоматическая разница между мироотношением, вызывающим Великое Отрицание, и мироотношением гамлетов.

Гамлеты уж вовсе исключения. (Недаром, как заметил советский шекспировед Аникст, “Гамлет” сделан так, что в зрительском восприятии принц не просто умный человек, а гениальный: остро и быстро реагирует, одним словом, одной фразой определяет суть. А Иван Мирошников - мы видели - как раз тоже такой.) И вот - не только ординарные модники от нигилизма гамлетам подражать не могут. Не могут из-за качественного отличия в крайних разочарованиях относительно действительности.

Есть крайнее разочарование и крайнее Разочарование. Из века в век. Это разочарование незаурядных и Разочарование исключительных; разочарование слабых душой или временно пошатнувшихся и - Разочарование ничем не сгибаемых; разочарование жизнелюбцев, в худшем отчаянии находящих себе немедленное восполнение,- и Разочарование правдолюбцев, утешающихся - пока живы - лишь одним - своей верностью разгромленной, (якобы) бессмертной в сверхистории идее. Это разочарование как бы материалистов и Разочарование словно бы идеалистов. И если огрубить (а это помогает пониманию), это разочарование гуманистов, эгоцентриков, гедонистов и - Разочарование коллективистов, самоотверженных, аскетов; разочарование сниженное - и Разочарование высокое.

И в общем-то в то же время в неудовлетворенности революционерами, в порываниях в какое-то сверхбудущее развернулся, например, Грин.

Примеры раздвоений разочарования и Разочарования можно множить и множить. Ими полна и история искусств. Они не могли не влиять на авторов “Курьера”, влиять пусть даже не вполне осознанно для них самих. И авторы в какой-то мере отдали дань противостоянию этих двух типов разочарования.

Как бесстыдно и не прячась обнимались пары на дне рождения Катиной подруги, как демонстративно девица из компании Ивана в кафе положила голову на плечо своему другу, обладателю гипнотизирующе-оцепенелого взгляда. (Предположим, что это и есть не пустышки, а незаурядные, по-настоящему исповедующие Великое Отрицание.) И как бы в пику этим отрицателям морали - ни одного поцелуя, ни одного объятия между Катей и Иваном.

Все яростные оппозиционеры относятся в лучшем случае с предубеждением к морали, всегда стоящей на страже данной действительности. И Иван Мирошников дал достаточно авансов на этот счет. Но все больше словами только. Гамлет тоже, в своем неприятии общества “пристойно” торжествующей похоти и пьянства, возглавляемом в Дании Клавдием и Гертрудой, глумится над пристойностью, публично хамя Офелии. А все ж он ее не сделал своей любовницей. Вот и Иван лишь два раза за счет своих сомнительных выходок получил нечто - как бы это выразиться?- от материальных благ: покатался на роликовой доске, да полакомился бутербродом с чаем. У разочарованных гедонистов коэффициент полезного действия в этом смысле больший. Да и не может быть иначе, потому что те на это полезное действие направлены как на самоцель, хоть и возводят сие действие в культ во имя Отрицания, а у аскетов самое большее, чем может оно быть, так это средством.

Раздосадованный трехчасовым опозданием курьера профессор Кузнецов, не выясняя причину опоздания, в повышенных тонах делает Ивану,- в общем-то, чужому незнакомому человеку,- выговор. И выговорившись, отпускает восвояси.

- Можете идти.

- Я не спешу.

- ?

- Я бы выпил стакан чаю и съел бутерброд.

- Это кто же вас учил так вести себя в чужом доме!?

- А что тут такого? Я ж не сто рублей взаймы у вас прошу. Человек целый день на ногах. Проголодался. Попросил стакан воды и кусок хлеба. А вы...

Как всегда, слова Ивана многозначны. Здесь и хитрость (задержаться в доме под каким-нибудь предлогом, чтоб познакомиться с понравившейся дочкой профессора, и та, чего доброго, догадалась - вступилась же, мол, действительно, что тут такого), здесь и абсолютная раскованность как бы высшего существа: захотел кушать - попросил. Но главное - здесь реакция на нападение. Беззастенчивость, наглость - не для удовлетворения физиологических нужд.

И то же - когда профессор потребовал от Ивана прекратить всякие отношения с дочерью. Иван их мог продолжать (пусть не посещая их дом) и без демарша, мол, Екатерина Семеновна в положении. Этой бестактностью он больше вредил своим отношениям. Зато он “бил” профессора.

Так вот, аскетам-гамлетам не только кати и базины, а и отрицатели покрупнее подражать не могут. А Мирошников - может, ибо он выше Великого Отрицания действительности. Он намного-намного выше.

Как Гамлет (кто как не он - столь превосходящий всех) был призван своим внутренним голосом примериться исправить свой век (другое дело, что он так ничего и не предпринял для этого призвания), так Иван Мирошников, своей исключительностью тоже на что-то большое (подсознательно, может) подталкиваем своим внутренним голосом.

Помните один из последних диалогов фильма?

Иван: “Базин, о чем ты мечтаешь?”

Базин: “О том, чтоб пальто иметь”.

А Иван - в пальто новеньком, принарядился (хоть и не холодно) в отцовский подарок, чтоб понравиться Катиным родителям. И выясняется, что у Базина действительно нет пальто, и он проболел прошлую зиму, ходя в куртке.

Иван: “Встань”.

Базин: “Чего?”

Иван: “Встань, говорю,- и сняв с себя пальто вручает его вставшему Базину.- На, и мечтай о великом”.

Иван всегда все шутит. Но в каждой шутке есть доля правды. Шутя же, ему нечего опасаться, что его душу поймут и плюнут в нее: ярлык насмешника предохранит.

И вот здесь совершенно, по-моему, стирается дистанция между персонажем и авторами фильма. Действительно, мыслимо ли теперь, во время так называемой перестройки, перестройки социализма, к которому приспосабливали-приспосабливали людей, да так и не приспособили и стали теперь социализм приспосабливать к людям,- мыслимо ли теперь впрямую, всерьез, вслух исповедовать веру в коммунизм?

Сверхнемодно. А “бросить им в лицо железный стих, облитый горечью и злостью” - хочется.

А все-таки была прелесть в той иллюзии первых послереволюционных лет, что вот-вот зажжется мировая революция; все-таки была прелесть в иллюзии 30-х годов, что вот-вот мы построим социализм, а там - и коммунизм не за горами; все-таки была прелесть в бескорыстии, в крайнем напряжении ради будущего; все-таки была (для все меньшего количества людей) прелесть говорить: “Не хлебом единым жив человек”. И все-таки горько видеть, что большинство оказалось не на уровне великой идеи, что не так нас приспосабливали к социализму, что нас теперь перестраивают в направлении чего-то такого, от чего мы семьдесят лет назад отказались с оружием в руках. Так как же тут было промолчать авторам фильма?

Есть категория людей,- скажу иносказательно (как заставка к “Курьеру”),- для которых любовь бывает - только первая. И они хоть когда-нибудь, да скажут это не в шутку.

Бескорыстие Ивана (рационально объяснившего, что ему-де в армию через месяц-два, и он обойдется без пальто) еще можно свести к бездумной безалаберности или временной неприкаянности отвергнутого влюбленного.

Но фабулу фильма не свернешь к пустяку или шутке. (Хотя, кто знает? Найдутся, наверно, и такие умельцы жить.)

Фильм - в сущности, с плохим концом. Разбита первая любовь героя. Но это - на поверхности. А в последней глубине - другое: не у нас, не в нашей стране можно надеяться на участие в революционных преобразованиях (какой бы революционной ни называли перестройку). В Афганистане - да. У нас - нет. В этом потаенный смысл последних кадров фильма.

Долгим печальным взглядом возвратившийся из армии солдат с медалью на груди следит за самыми-самыми нашими бунтарями из молодежи - брейкерами. И Ивану Мирошникову,- он между солдатом и танцующими,- этому неудавшемуся историку должно бы стать окончательно ясно: история - против него. И в этом еще одно его сходство с Гамлетом.

Действительно: крах иллюзорных идеалов Высокого Возрождения - и конец надежд на скорую победу коммунизма, перерождение возрожденческого гуманистического титанизма в буржуазный индивидуализм - и эволюция социализма, так сказать, коллективистского в социализм, более согласующий личное с общим. Чем не параллель: Англия шекспировских времен - Советскому Союзу при Горбачеве? И там и там - исторически необходимая (после взлета) эпоха сниженных идеалов. И эпоха последних могикан, верных своей первой любви - идеалам юности, подхваченным не от отцов - от дедов и прадедов.

Потому,- разрешите домыслить фильм,- если б Ивану захотелось перед уходом в армию (а оттуда - в Афганистан, вероятно) спеть под свою гитару матери на прощанье песню, он должен был бы спеть “Сентиментальный марш” Булата Окуджавы:

...Но если все ж когда-нибудь

Мне уберечься не удастся,

Какое б новое сраженье

Ни покачнуло б шар земной,

Я все равно паду на той,

На той единственной, гражданской,

И комиссары в пыльных шлемах

Склонятся молча надо мной.

Повесть Шахназарова, по которой сделан кинофильм “Курьер”, отличается от экранизации.

Начинается она не бракоразводным процессом, как в кино. Начало в кино - трагикомедия, которую можно заподозрить, что она лишь внешняя кора, прикрытие драмы, переживаемой Иваном втайне ото всех (каменное лицо). В кино - неизбывная фальшь: противоестественный развод двух привыкших друг к другу людей, подходящих друг другу (оба некрасивые, потрепанные жизнью), противоестественные в своей запоздалости укоры бывшей жены, противоестественная любовь(?) молодой красавицы к очень серенькому немолодому мужчине; в кино - фальшь, фальшь, фальшь, такая непреодолимая, что каменное лицо, как символ оцепенелой отрешенности, кажется хоть удивительной (выдержка какая!), но понятной реакцией. Надавите рукой на стену сильно-сильно, со скрытой ненавистью: ни вы, ни стена не сдвинется. Обопритесь бездумно о стену: внешне - та же картина.

Вот этот второй случай вроде подходит к началу повести:

И лишь дальше начинается знакомое по фильму.

Очень легко мой разбор кино обвинить в притягивании за уши скрытых напряжений, глубоких, скрытых смыслов, переживаний, недоосознаваемых героями, а может, и самими авторами. Очень просто. Тем более, опираясь на детали повести. Пожалуйста.

Никакой противоестественности развода привыкших друг к другу людей. Просто люди нервничают. Неестественность - в поведении в эти минуты, а не в разводе:

Мол, все прекрасно. Все как у всех. Все разводятся. Норма. Какая уж тут, по большому счету, фальшь?

И в курсе отца на образование новой семьи тоже фальши, вроде, нет. Мы же не видим (как в кино) его лица, мы ж не видим, как эта новая пара не подходит друг к другу. Наоборот. Все нормально.

Отец всегда был увлекающимся:

И агрессивности (замаскированной) к отцу у Ивана нет. Он не подкалывает его чрезвычайной для лет отца молодостью его новой будущей жены.

Какое уж тут равновесие больших противоположных чувств, приводящее к каменному лицу. Читаешь и так и кажется, что Иван жадно рассматривает свою будущую мачеху. Обиду за маму ему нечего прятать на лице, она теряется в другом чувстве - “нравилась, несмотря ни на что” - как теряются четыре слова “конечно, обидно было за маму” в чуть не целом абзаце насчет красоты “девочки”.

А вот и прямое нарушение киношной каменности Иванова лица:

И вот - прямое свидетельство отсутствия больших чувств у Ивана по поводу развода:

Вот как хорошо. И дальше - неплохо.

Нет в повести сцены с ее ночным плачем через несколько лет после развода, с пробуждением Ивана из-за этого, с его приходом к ней в спальню и жалостливым: “Ну, мама”. Зато есть пробуждение абсолютно выспавшимся...

И так же, опираясь на повесть, можно доказать, что выдумана огромная выдержка Ивана, самообладание. Иван, несмотря на его уверения (в уже цитированном абзаце повести), что у него “нет нервного расстройства”, раз за разом ведет себя,- по его же словам (повесть пишется от первого лица),- как невменяемый:

Здесь, кстати, Иван проявляет изрядный интерес к шмоткам, чего в кино нет, и что дополнительно лишает его - относительно кино - необыкновенности.

Или вот - мотивация поступка при приеме на работу:

И далее в таком роде.

Пустой тип, а не Гамлет... И рисунок О. Кокина дан на этом же развороте: в пустом автобусе мимо скучных старых заборов и одноэтажных домов (какая-то глухомань в Москве?), мимо наклонившихся под ветром облетевших осенних веток едет неприкаянный парнишка с очень несерьезным профилем и веснушками на носу и щеках. Воплощенное безмыслие...

Не думать же, что автор, и художник, и редакция подшучивают над нами, делают представление из своей деятельности, не относятся серьезно к тому, что печатают. Тем более, что повесть-то - от первого лица. Автор, художник и редакция за персонажа, мол, не отвечают. Ребенок думает, что его воробьи отвлекают, а на самом деле - понимайте, трезвые читатели,- он волнуется, что свершается такой значительный акт в его жизни: поступление на работу. И то же - с высвеченной унылой маской, подарком отца, и невозможностью заснуть среди ночи... от сиротства... Не думать же?

А знаете, читатель,- думать.

Только это называется не подшучиванием над читателем, не разыгрыванием, а подтекстом. В прямой текст, авторский, вы попадаете лишь в самом-самом начале повести (он дан другим шрифтом и тамошнее “я” можно отнести к автору, а не персонажу).

Дело в том, что по-настоящему-то повесть начинается лирическим отступлением, которое - как музыкальный ключ перед нотной записью - словно бы задает, в каком тоне нужно понимать все, что следует за ним:

Я повесть перечитал. И заметил, что она и кончается-то стариком, уж не тем ли, с кого началось повествование... Все замкнулось, как с песня с концом, переходящим в начало. Как песня без конца. Как что-то иррациональное и неизбывное.

И новое, грустное ощущение охватило по прочтении повести: да, не совсем нормален мальчик, столь улетающий во сны наяву. Не совсем.

Повесть действительно отличается от фильма. Но не кажущейся на поверхностный взгляд душевной пустотой героя, а обилием сцен его отрешенности от окружающего:

---

Все эти видения настолько часты, что они - как бы эквивалент постоянно присутствующей (в фильме) маски неподвижного лица: Иван - как бы рядом с происходящим, а не только в нем. Несколько не от мира сего.

Американский философ Фромм считает, что видения - от обесцвеченности жизни. Это очень тонкое психологическое наблюдение. И автор, Шахназаров, четко это, может, и не осознавая, это воссоздал. Вспомните лирическое отступление перед началом повести:

Исторические-то события были: культ личности, волюнтаризм, застой, слишком ранняя отмена НЭП-а, слишком быстрая коллективизация, слишком дорогой ценой индустриализация, избиение интеллигенции, руководства армии перед войной, победа в войне - чуть не пиррова, бесчеловечность под лозунгом “Все - во имя человека, на благо человека” - не перечесть всего. И во всем этом чутким и честным людям не хотелось, а иногда и удавалось не участвовать. Обесцвеченность жизни, которой естественно противопоставить драму вымысла: в религии, в искусстве, во снах наяву. Обесцвеченность жизни взрослых, которую инстинктивно чувствует молодежь и инфантилизмом стремится как можно дольше оттянуть наступление этакой жизни. В повести есть буквально иллюстрация прихода этой вот обесцвеченности:

И почти все действие повести происходит при этой плохой, осенней погоде. Вот откуда они - сны наяву и какая-то как бы ненормальность Ивана. Из-за ненормальности мира эпохи так называемого “развитого социализма” (повесть опубликована в 1982 году, в год смерти Брежнева, при котором ввели этот лживый термин, так что писалась она при этом корифее). Вот откуда богатство внутренних переживаний героя повести, вот почему таким ярким воображением наделил его автор.

И подробное описание сновидений и опьянений - тоже находится в русле этой традиции.

И совершенно для такой повести естественно, что в нее введены эпизоды с мечтателем Воробьевым, с его фантастическим рассказом, отвергнутым редакцией (повод для встречи Ивана с Воробьевым), и с его снами наяву относительно инопланетянки из дома напротив.

А “новейшие умонастроения” приверженцев Великого Отрицания (по высказываниям их теоретиков) тяготеют к трем “агрегатным состояниям”: сновидению, галлюцинации и экстазу. А Фромм специфику искусства видит в компенсаторной его функции. А все это вместе взятое характерно для того - с маленькой буквы - разочарования в действительности, сопровождающегося немедленным удовлетворением чем-нибудь.

И вот получается, что повесть - не о пустоватом молодом человеке, а о глубокой натуре, об одном из представителей лагеря Великого Отрицания.

- А как же с гамлетом из фильма?

- А фильм - совсем другое произведение.

Характер Ивана Мирошникова (в фильме) укрепился. Например, вот как в повести подходит Иван к Кате просить прощения:

А в фильме Иван, увидев троицу, взял и подошел к ним по кратчайшей прямой.

Или вот как он реагирует на отворившуюся дверь профессорской квартиры после того, как его оттуда вытолкали:

А в фильме он остается рядом с профессорской квартирой и Катя с ним разговаривает, не отходя от двери, лишь прикрыв ее.

По повести Иван не владеет собой, когда профессор отказывает ему от дома:

А перед этим - тоже:

А в фильме с каменным лицом поющий Иван, заметив родителей Кати, незаметно толкнул Катю в бок локтем. И все.

И выходка с автобиографией не “какая-то блажь” - как в повести,- а выпад против чиновника. И провал на экзамене - не из-за галстука, “выбившего из колеи”, а из-за педантского пристрастия экзаменатора к датам. И галлюцинации Ивана поубавлены в фильме. А реального, не воображаемого драматизма в кино больше: и реакция на развод родителей не смягчена “положительной стороной” (пятерками в школе в знак сочувствия учителей), и напряжение между сыном и отцом и его “девочкой” посильнее, и вовсе нет такого испытания Ивану на выдержку, какое в фильме устроила ему Катя (было отчего потом вонзать копье в шкаф, не то, что в повести), и сцены на вечере с гостями Кузнецовых замешены покруче. И совсем пропал в фильме Воробьев с его инопланетянкой - чтоб не было Ивану чем попробовать срочно компенсировать крах своей любовной истории. И, конечно, в повести нет “шуток” Ивана: “мечтай о великом” и “чтоб коммунизм победил на всей земле”, как нет и афганистанского поворота в финале.

Вот как кончается повесть:

Персонаж повести слился в конце повествования со стариком из преамбулы, мимо которого прошумели многие исторические события, а он от них отвернулся и забыл.

Персонаж же фильма тяготеет в конце сеанса к солдату из Афганистана, где идет революция.

Что произошло с Шахназаровым за пять лет?

В доперестроечном нашем застое, вариантом Великого Отрицания которого явилась повесть, было противоречие: самопроизвольное отмирание коллективистских тенденций и продолжающееся по инерции противоестественное, получается, следование коллективизму. На Западе ситуация в чем-то аналогична: индивидуалистические идеалы общества свободной конкуренции не исчезли с переходом к монополистическому капитализму, а “эпоха организаций” (монополий) эти идеалы все сильнее душит. И тут и там ситуация - для людей, скажем так, слабого сорта - была безнадежной и разочарование - низким (как я его привык называть).

Но с перестройкой мы обошли Запад: у нас индивидуалистам забрезжила - по сравнению с былым - беспечальная жизнь. А крах коллективистов стал еще горше. Их идеал перешел в сверхисторический ранг, соответственно и разочарование - в высокое.

Повесть, имеющую заряд отрицания в 1982 году, в 1987 году нельзя было этого заряда лишить, не извратив совершенно при экранизации. Шахназаров на извращение не пошел. Вот, может быть, так и появился маленький гамлет нашего времени.

Вокруг “Аварии” Жалакявичуса............................. стр. 5

Точки, не поставленные над “i”

Глава 1. Зададимся вопросом: к чему

зовут авторы призывом к раско-

ванности в любви? ........................................... стр. 16

Глава 2. Проверим такой ответ:

авторы трусливо зовут к раскован-

ному в любви коммунизму.................................стр. 33

Глава 3. Зададимся вопросом:

а мыслим ли раскованный в

любви коммунизм? ............................................стр. 49

Глава 4. Проверим ответ теоретика................... стр. 63

Тайный герой нашего времени .............................. стр. 84

Соломон Исаакович Воложин

КОГДА КИНО БЫЛО

Ответственный за выпуск

Штекель Л. И

Н/К

Сдано в набор 09.01.2000 г. Подписано к печати 25.02.2000 г.,

формат 148х210. Бумага офсетная. Тираж 30 экз.

Издательский центр ООО “Студия “Негоциант”

270014, Украина, г. Одесса-14, а/я 90

Конец третьей и последней части книги “Когда кино было”