Вот удастся мне подобрать то, о чём – я задумал – пишет Сартр в “Тошноте” (1938)?

Начну с той страницы, на которой мне показалось, что этот мотив повторяется – с 5-й.

"Господи, как они дорожат тем, что все думают одно и то же”, “отныне я не свободен”. “Я утратил свободу, я больше не властен делать то, что хочу” (а в тот раз он хотел всего лишь повторить то, что любил делать до тех пор всегда; он приобрёл отвращение делать обычное; он теперь вспомнил, что это началось с невозможности для него недавно бросить плоскую гальку по воде, ибо (додумываю я) вокруг все мальчишки “пекли блины”). "…она [Люси] зажата” (что плохо, с точки зрения “я”). "А теперь этот человек... человек начал мне надоедать” (не зря повтор и троеточие; слова после троеточия кусок становятся крылатым выражением). “…доказать вообще никогда ничего нельзя” (и это ужасно). "…сегодняшний день потерян. Ничего путного мне не сделать” (и это – образ всей жизни человека). "Когда стемнеет, я вместе со всеми окружающими предметами вырвусь из этой мути” (он уснёт?). "…он [Рольбон] наводит на меня [мадам де Шарьер] невыносимую скуку” (что сходно с новым самочувствием повествователя). "Маркиз де Рольбон [предмет исследований повествователя] мне смертельно надоел”. “…не могу выразить, до чего оно [сегодняшнее тусклое солнце] мне противно. Зеваю”.

Это же ницшеанство.

Если Чехова возмущала ни с того, ни сего загубленная жизнь (не обязательно смерть, но и просто итоговой незначительности жизни хватало), то Сартр в отчаянии от просто обычности.

Я взялся писать эту статью из протеста такой фразе:

"После Кафки, Камю, Сартра, Беккета, Ионеско ужас богооставленности сотрясает человека” (https://iphras.ru/uplfile/root/biblio/2000/Kornevishche2000_1.pdf).

Почему протест?

Потому что мне для себя стало ясно, что неприкладное искусство (то есть рождённое от подсознательного идеала) в принципе не бросает в "ужас богооставленности”. Автора не бросает хотя бы потому, что он получает позитивное переживание от умения создать образ метафизического, принципиально недостижимого, иномирия. Автор счастлив потому, что ему удалось самовыразиться (содержание счастью не важно, ибо автор и от негативного содержания получит позитив). А позитив у восприемника состоит (как и при восприятии любого подсознательного идеала) в совершенной особости тонкого переживания приобщения к ЧЕМУ-ТО, словами невыразимому.

И только с прикладным искусством (рождённым знаемым) возможны всякие бяки. Негативности. Они ж осознаются.

К 1930-м годам ницшеанству уже полстолетия. Казалось бы, как может быть, что у Сартра ницшеанский идеал подсознателен? Но. Вот видите – Сартру и загубленности жизни не нужно, чтоб прийти к крайнему неприятию скуки Этого мира с его закономерностью и понятностью рационального.

Но дал ли Сартр образ этого метафизического иномирия? Перечисленные примеры Скуки не иномирия образ. Они – образ предвзрыва, намекают на чудовищной силы взрыв, который уничтожит Этот мир, превратив мир в иномирие. От скуки до иномирия далеко. А есть ли что поближе?

Может, расплывающееся собственное лицо, когда повествователь смотрит в зеркало? Или расплывающееся лицо кузена хозяйки кафе, Адольфа? – Но это что-то противное. А должно быть, представляется, что-то безусловно позитивное. Как необычайный зелёный луч после захода солнца в нескольких рассказах Чехова или странный голос выпи у него же. – Читаем дальше и ждём-с.

Не это ли? – Музыка. Точнее – ожидание любимого отрывка:

"Сейчас зазвучит припев – он-то и нравится мне больше всего, нравится, как он круто выдается вперед, точно скала в море. Пока что играет джаз; мелодии нет, просто ноты, мириады крохотных толчков. Они не знают отдыха, неумолимая закономерность вызывает их к жизни и истребляет, не давая им времени оглянуться, пожить для себя. Они бегут, толкутся, мимоходом наносят мне короткий удар и гибнут. Мне хотелось бы их удержать, но я знаю: если мне удастся остановить одну из этих нот, у меня в руках окажется всего лишь вульгарный, немощный звук. Я должен примириться с их смертью – более того, я должен ее [смерть] ЖЕЛАТЬ: я почти не знаю других таких пронзительных и сильных ощущений.

Странно. Это ж – квинтэссенция определённости, причинности, Этого мира. – Или дело в том, что я оборвал цитирование? А там…

Столкновение противочувствий: твердыня… хрупка – рождает переживание иномирия, где нет ни неизменности, ни изменчивости.

Молодец Сартр. Не зря ему Нобелевскую премию присудили.

И всё-таки, как быть со знаемостью Сартром ницшеанства?

Вот затёртая до дыр сверхценность уходящего мига (потому сверхценность, что где-то вблизи она от Абсолюта какой-то Вечности, что ли):

Ницшеанство ведь известно вечно, до жизни самого Ницше.

Как Сартру не стыдно повторять известные мотивы?

Или в том и соль, что нюансы – другие? У того же Пушкина пир во время чумы, близость массовой смерти. А у Сартра – обыденность… ужасно-прекрасна порождением идеала иномирия. Который не осознаётся. Так я доказываю.

(Для Пушкина мне не надо доказывать. У него в маленьких трагедиях ницшеанство – момент отрицания для иного идеала. Подсознательного. Уже открытого мною: консенсуса в сословном обществе николаевской России.)

У Пушкина (у всех?) приключение. А у Сартра…

Скууука.

Возразите, что обладание женщиной, "встреченной позавчера” (о чём у Сартра), это всё-таки приключение (Сартр нас путает). Так мыслимо там узреть след подсознательного идеала (иномирия)?

По-моему, мыслимо след подсознательного идеала тут узреть – в результате столкновения противочувствий: "никогда” + "навеки”, "исчерпать ее до дна” + "не удерживаю”…

По-моему, даже осознавание того, зачем сочинено (для выражения, мол, воли Шопенгауэра, сверхчеловека Ницше), есть приземляющий самообман, а не истина.

Я, например, однажды приземлил такое вот стихотворение до воли “в результате воздействия на нас, с одной стороны, такого элемента как сквозная изменчивость, мгновенность, зыбкость всего, а с другой стороны, - противоположного элемента: отсутствия глаголов в стихотворении”:

Изменчивость + отсутствие глаголов – разве есть воля? Воля – это в сознании (искажающем), а в подсознании – иномирие.

Сартр, уверен, Фета не читал, но упрекнуть его во вторичности не потому рука не поднимается. Скорее всего вдохновение подсознательным иномирием (как и любым другим идеалом) оглупляет своего носителя, для него всё, им знаемое и подходящее к данному случаю, перестаёт существовать для сознания. Не зря ж поэтов называли убогими – у Бога. А нормален он, пока не требует поэта к священной жертве Аполлон. Так тогда он и не сочиняет.

И как не судят преступника, признанного психически больным, так и у непритворных авторов-ницшеанцев нет переживания аморальности их произведений, "ужас богооставленности” их не охватывает. А только – позитив. Среди… скуки обыденности.

И запредельную скуку эту теперь (в 30-к годы) породило начало эры Потребления. Вышедшие в Первую мировую войну на арену истории массы после войны вообразили себя похожими на аристократов.

"Стремление европейцев и американцев к эстетизации повседневной жизни, комфорту, активное внедрение новых технологий в быт людей, переход в разряд серийной продукции тех артефактов, которые еще десять лет назад относились к предметам роскоши (например, автомобиля)…” (http://vivovoco.astronet.ru/VV/PAPERS/MEN/ART/ART.HTM).

Аристократов это обидело.

… я дошел до конца улицы Турнебрид. Может, перебраться на другую сторону и пойти назад? Но, пожалуй, с меня хватит, я вдоволь нагляделся на розовые лысины, на ничтожные, благовоспитанные, стертые лица…

Вы думаете, что вся эта компетентность повествователя от любви к описываемому? – Нет, от ненависти. А длительность описания – для всё того же нагнетания предвзрыва, а от взрыва улетит Этот мир в иномирие.

Я вспоминаю, как в городе моей молодости, провинциальном, плыли по кругу в зале филармонии на перерыве концерта “любители” серьёзной музыки… оглядывать, кто с кем пришёл, и кто во что одет…

Или вот – не иномирия ли образ я только что прочёл?

Повествователь в конце воскресенья, наверно, в порядке реакции на повсеместную обывательщину вдруг… – Ну что противоположное осознаваемой обычности может зародиться в подсознании по принципу антитезы? – Крайняя необычность, правильно. И что это такое? – Иномирие. До сознания из подсознания доходит это в виде вдруг возбуждения, что сейчас случится приключение.

Оно-то не случилось. Вселенная не подчиняется не только солипсисту-романтику, но и более жёстко разочарованному в действительности – ницшеанцу. Но ЧТО-ТО ж было? – Что? – Иномирие в подсознании шевельнулось, и было выражено образом немотивированного ожидания приключения.

Сартр чуть не дошёл до осознания этого иномирия, заставив своего “я”-повествователя назавтра, в понедельник, обдумать, что с ним произошло:

До Вневременья он чуть не додумался. А это ведь иноименование иномирия!

Впрочем, Сартр, строго говоря, повторился. И не заметил этого (заметил бы – зачеркнул бы). То есть его рукой с пером водит не сознание. Сомнамбула.

Бр. Жуть какая. Чем не сверхчеловек?

А вот это чего образ? От колоссального тумана повествователю стало – после того, как туман поредел – казаться, что всё вряд ли существует… – Признаюсь, я не хочу это описание изменённого психического состояния предполагать образом иномирия, потому что переживание-то – неприятное, а я ж взялся доказывать, что подсознательный идеал страхует от осознаваемых негативных переживаний.

У “я” дурное предчувствие, что хозяин кафе, где он давеча был, потому всё не спускался со своей спальни, что он умер. Такое чуяние, конечно, из ряда вон выходящая штука. И для ницшеанца естественно на таком заострять заинтересованное внимание, пусть и с негативным окрасом. Это ж осознаваемое явление.

Однако наш герой почти до сумасшествия, вот, дошёл… – Зачем этот сюжетный ход Сартру? Ницше кончил тем, что сошёл с ума…

Кончилось это тем, что пошёл дождь, и “я” счёл, что угроза миновала.

Ну? Что это за пассаж?

Непостижимое как образ иномирия?

Чего я не пойму, это зачем было делать город Бувиль, место действия, портовым городом, когда он на самом деле в 20 километрах от моря.

Или это ради непостижимости?

Или сложнее? “Я” находится в картинной галерее. Там – портреты бувильцев, развивших город до отличного порта. Те люди знали, зачем жили. А “я” не знает. Но зато и миф же – про порт. И так – кто? не “я” же – Сартр ликвидировал целеустремлённость бувильцев. – Как он смел? – А какая разница? Прошлое для живущего мигом настоящего не имеет никакого значения. Не нужна память в веках тому, у кого подсознательный идеал Вневременья от неприятия Этого мира. Отрицая принципиально неотрицаемое (Бувиль не у моря) Сартр “исполняет волю” иномирия, царствующего в его подсознании. Не то, чтоб его сознание не отдавало себе отчёт, что “я” врёт про порт и всё, с ним связанное. Нет. Но Сартру приятно своевольничать вплоть до абсурда. Почему приятно, сознание его не знает, но – приятно, и он глубже не вдумывается.

И – хорошо, ибо тем самым он остаётся художником, а не иллюстратором или усиливателем знаемого (творцом прикладного искусства {приложенного к знаемому}).

Портреты все были выполнены в академическом стиле и та патока, какую Сартр изливает на личность когда-то портретируемого, шепчет мне, что Сартр ненавидит академическую живопись. И лишний раз объясняет мне тот взрыв, что произвёл в живописи Сезанн и все ницшеанцы, последовавшие за ним и обогнавшие его. Впрочем, как радикалу, Сартру мил и коммунизм, раз он против буржуазной пошлости (это я – в связи со скрытым сарказмом о портрете очередного мудрого начальника, усмирившего социалистического бунтаря).

Впрочем, начитавшись в своей жизни негатива об академической живописи, и читая теперь впечатления от портретов у “я”, я поражаюсь психологической мощи того, что “я” видит изовыраженным, и подозреваю, что такой психологизм живописи не может быть у бяки-академизма. Это, пожалуй, тот извод реализма, который выражает чувства класса-победителя, буржуазии: Порядок и Долг. – И это сходится с тем, когда, мол, портреты нарисованы – порядка 100 лет назад от 1930-х годов, т.е. когда капитализм во Франции был молод.

Впрочем, Сартр расправился и с реализмом:

Другим способом унизить музей Сартр тоже не погнушался. Если элемент психологизма в победительном реализме ещё можно счесть как рассматривание портретов в эстетическом плане (это ж не шутка – передавать мыслечувства портретируемых и самого художника на холсте красками), то что такое ценить значение в портретах то, КТО изображён ("…они изменили море и поля вокруг Бувиля. Так с помощью Ренода и Бордюрена [художников] они подчинили Природу – вовне и в самих себе. На этих темных полотнах передо мной представал человек, переосмысленный человеком, и в качестве единственного его украшения – лучшее завоевание человечества”)? – Это-то имеет ли отношение к эстетике? – Имеет, ибо это осознание катарсиса от столкновения разных характеров начальников (доброго, злого и т.д.):

Точнее – это восхищение классом буржуа-победителей. И браво аристократу “я”, сумевшему через сложность своего восприятия “понять” художников-певцов это класса-победителя.

И это браво тут же опущено. – Вошла в зал супружеская пара и без всяких околичностей, - просто зная, что в этом зале висят те, кто "и создали Бувиль”, - восторгается. – Пошлость! – И – вон, понимай, душа повествователя из Этого скучного-прескучного пошлого мира.

Впрочем, на этом эпизод в музее ещё не кончился. “Я” ж пришёл в музей разобраться, наконец, чем, неуловимым, нехорош один из портретов. И разобрался. Художник сумел спрятать рост малорослого портретируемого. Наврал? Но ведь это не эстетическое соображение… Или всё же… Этот персонаж – враг Парижской Коммуны. Я додумываю: победа буржуа над пролетариатом это не победа его над феодалами, потому и ложь привлечена художником для воспевания и этого победителя. – Плохо. Всё-де плохо на Этом свете.

Вообще-то, повествователь живёт в Бувиле потому, что тут есть материалы о жизни некоего Рольбона, участвовавшего в убийстве Павла Первого, царя России, а он пишет книгу о его роли в том убийстве.

И – перестал писать. – Почему? – Посмотрел на лист бумаги, где только что высохла чернилами написанная фраза, и понял, что прошлого нет, ибо есть только настоящее.

Это опять старая песня про преходящесть мгновения и, значит, бессмысленность жизни. (Потому и назвали Сартра экзистенциалистом. Экзистенция – это здесь и сейчас.) Не дошло до назвавших, что это “здесь и сейчас” какое-то отрицательное и как-то понятнее было б, чтоб человеком двигало всё же нечто положительное, а не отрицательное. По-моему, одна возможность помыслить, что за творческой деятельностью стоит удовольствие самовыражения, оправдывает ту мысль, что предмет этого самовыражения существует объективно. Подсознательность лишает эту объективность негатива как минимум. И почему б это не называть подсознательным идеалом… А метафизичность этих “здесь”, “сейчас” вполне подготавливает мысль о метафизичности стоящего за ними – чего? – иномирия.

Вы сомневаетесь в негативности “здесь и сейчас”? – Пожалуйста:

Сартра самого тянет как-то отделаться от негативности. Строго говоря, я, считающий нехудожественным всё, что не рождено подсознательным идеалом, после слов "ЗА НИМ... ничего” должен счесть это иноназванием иномирия и отказать “Тошноте” в художественности. Но. Жаль. И, может, думать, что такие – краткие – миги приближения сознания к подсознательному идеалу должны быть критиком прощены? За краткость. Ибо большая часть удачных выражений иномирия (например "никогда” + "навеки”) явно более удалены по смыслу от иномирия, чем "ЗА НИМ... ничего”.

Добила повествователя (я так понял) невозможность ничего доказать, хоть он выкрал письма этого Рольбона из советской библиотеки в 1923 году, куда они были переданы из секретного архива царской полиции, в 1810 году Рольбона поймавшего. Мало ли что там написано…

Смысл жизни повествователя исчез. И пусть я ошибусь, но он, наверно, покончит с собой.

Вот, что значит суперэгоизм. Что есть человеческая история и будущее, что есть у человечества наука история, что мыслимо в той науке приближение к истине – всего этого нет у суперэгоиста. И тогда понятно, что с жизнью стоит покончить.

Тем более, вот, что ему противно само его су-щес-твование. (Идёт описание отвращения от себя, от своей руки, рта, слюны в нём…)

Это и читать-то страшновато.

Не может быть, чтоб писание этого двигалось не каким-то позитивом, не вполне осознаваемым, раз пишущий настолько вжился в описание плохого, что, пожалуй, ему так же плохо, как плохо персонажу, как плохо читателю.

Правильно роман назван – “Тошнота”, предшествовавшее – “Меланхолия” – было хуже.

А повествователю, вон, уже и мыслить непереносимо.

(Я понимаю, как это бывало, что начинались массовые самоубийства после издания книги, “Вертера”, например.)

О. Попробовал всадить нож в ладонь.

Тяжело читать в подробностях, как человек чуть не доходит до самоубийства.

В романе есть ненавистный повествователю Самоучка. Он решил стать образованным – читает подряд все книги в том порядке (фамилий авторов по алфавиту), в каком они поставлены в библиотеке. Но теперь он повествователю очень нужен. Как собеседник абы о чём.

Самоучка гуманист. Считает, что ради людей стоит жить. (Это так похоже на мою – см. выше – тираду о бессмертном, можно считать, человечестве, как смысле жизни каждого. Сейчас я схлопочу от этого повествователя…)

Точ-но про меня! Но так требует наука, к которой я смею считать себя причастным, хоть я тоже самоучка, но я всё же не так ограничен, как этот персонаж. Я не читаю книги в алфавитном порядке на полке библиотеки. Меня не так просто уговорить читать что-то не по моему профилю.

А Самоучка – социалист. Это приземлённее. Впрочем, Сартр, не его персонаж, тут же посадил Самоучку в лужу. Тот, оказывается, душой с массами, и "пока еще они этого не знают”. – А что индивидуалисту Сартру было делать, как не смухлевать?.. Впрочем, в 30-х годах социалисты во Франции и вообще в Европе мало чего хорошего достигли. В 1936 году левые во Франции образовали Народный фронт против милитаризма и фашизма и за дирижизм в экономике. Но они быстро столкнулись "из-за резкого расширения расходной части бюджета… не только с нарастанием кризисных тенденций в экономической сфере, но и с прямым саботажем финансово-монополистических кругов” (http://france.promotour.info/histoire/histoire-37.php). В 1937-м начался кризис, и левым пришлось уступить правым. Но грызня левых между собой была главной причиной их провала и была видна с самого начала (а тогда, в 1936-м, Сартр и закончил свой роман).

Я не силён в логике, но чувствую, что выигрывает повествователь спор у Самоучки софизмом, ибо любить человечество не значит любить конкретных незнакомых посетителей кафе, в котором они сидят.

“Я”, видимо, изменился в лице – так всё ему вдруг стало тошно. И под изумлённые взгляды посетителей он ушёл.

И опять, как давеча с испугом, его душат галлюцинации на тему отчуждения ото всего. Это бунт против именования. Да. Имя – абстрактно, а вещь – конкретна. Как абстракции они тебя не трогают, а как конкретности – ого! Назойливы. И это противно.

Вот вам и супрематизм Малевича. Образ иномирия.

А "другой мир” ведь почти то же, что иномирие. Но я уже научился прощать художнику – кисти или пера – такое близкое приближение сознания к подсознательному идеалу ницшеанства. За краткость акта приближения. (Написать писателю несколько слов соображения, близкого к иномирию, наверно, не намного меньше времени занимает, чем художнику набросать несколько геометрических фигур, выражающих пространство без… вещей {геометрические фигуры – не вещи ж}.) А краткость выражения я постановил извинять, и актом осознания иномирия не считать. (Или это я подыгрываю своей идее-фикс?)

Однако эмпиреи… Понятно, что многие и многие не могут такие залёты понимать.

А вот и подтверждение ненегативности подсознательного идеала иномирия:

(Даже если меня можно поймать на нарушении логики с этим прощением краткости осознавания иномирия, всё равно мне кажется, что я ухватил Бога за бороду и доказал, что иномирие в подсознании – как-то позитивно. За метафизичность. От него нет материальной беды. Хоть и говорят, что благими намерениями дорога в ад вымощена.)

А Сартр продолжает испытывать мою принципиальность:

Ведь это ж – прямое иноименование иномирия! И что: продолжать называть Сартра художником, а не иллюстратором ницшеанства? Если Чехова легко мне называть художником (у него, например, Треплев просто вдруг поправляет галстук дяде), Чехов не прибегает к именованию “Абсурд”, да ещё и с большой буквы. Он его по-ка-зывает. Осознавания иномирия тут не нужно.

Сартр, наверно, всё-таки слишком интеллектуален, чтоб оставаться художником. "А поэзия, прости Господи, должна быть глуповата”.

Но зато для истых художников всё-таки остаётся верным, что иномирие в подсознании – как-то позитивно. А "Нобелевскую премию по литературе критиковали и демонизировали с момента ее появления” (https://theins.ru/opinions/101916). Научная ж общественность не приняла для себя положения, что художественный вкус предполагает чутьё к следам подсознательного идеала автора. Так что я вправе, находясь в рамках своей особости, забрать свою похвалу Нобелевскому комитету за премию Сартру.

Ещё одно определение: "нет ЗАКОНОМЕРНОСТИ”. И ещё: "некая совершенная беспричинность”. А осознанное, оно негативно:

Наличием эмоции это отличается от просто философии. Но это не художественное произведение. По крайней мере это перестало им быть в данном месте текста.

Так. Наш Антуан Рокантен (так зовут повествователя) в Париже. Встретился с давней любовницей Анни, которая его бросила, не в силах больше так сильно его любить. И вот позвала.

Так. Полная непонятность. По словам Анни он ей необходим потому, что он – Постоянство. А это ерунда. Он – Случайность. – Она изменилась, что ли?

Или просто они всегда препираются?

Дальше я не понимаю. Получается, что раньше она всё время как бы играла, а теперь – нет. Как он мог это переносить? Это ж неестественность с её стороны. Или он был безумно влюблён и готов был всё терпеть? (Кстати {или не кстати} она ему сообщила, что теперь она содержанка какого-то старика.)

Опа, своё изменение она видит в том, что для неё перестали существовать совершенные мгновения. (Вообще-то, не понятно, что такое совершенные мгновения. Адреналин в крови? Я раз, продемонстрировав любимой храбрость, мне обычно не присущую, весь остальной день ходил как бы не по земле, а чуть выше.)

Сартр что: живописует женскую непостижимость? – Анни объявляет, что она – живой мертвец. Что она лишилась способности быть страстной.

Опа. Ей всё противно. – То же, что с ним?

Так. И Рокантен не знает, что такое совершенные мгновения. Анни в ответ объявляет, что за то она его ненавидела.

(Складна рiч.)

То есть он тогда не был Случайностью? "Ты раздражал меня своей основательностью”. То есть он врал в начале романа про ценность мига с женщиной? Или Сартр запутался?

А вот опять непонятность (надеюсь, что, признавшись, до меня дойдёт). Анни для первого поцелуя с Антуаном под себя, под платье, подложила крапиву и добилась, что перед поцелуем уже не чувствовала боли. В подобном суть совершенного мгновения. В лично сотворённой необычности. – То есть обычная жизнь – скучна. И даже первый поцелуй (он бывает у всех) – скучен, если его не осложнить. – Это как уже знакомый предвзрыв, обещающий ТАКОЙ взрыв, что из Этого мира выбросит в иномирие. – То есть Анни тоже была ницшеанкой?

Антуан резюмирует:

И я опять не понимаю. Если Антуан сейчас ницшеанец (без иллюзий), то кем же он был с иллюзиями? Точно, как и Анни?..

И меня озарило. Но я стесняюсь… Уже присвоение настоящему ницшеанцу (творящему художественные произведения), - уже присвоение мною ницшеанцу иномирия, являющегося содержанием подсознательного идеала, есть теоретическая наглость. Я иномирие вывел из недоговорённостей диссертации Шалыгиной. Но я не угомонился и назвал для себя ницшеанца без иномирия в подсознательном идеале недоницшеанцем. Иномирие ведь принципиально недостижимо (разве что – можно художнику создать его образ). А шопенгауэровская воля и ницшеанский сверхчеловек – достижимы на Этом свете. Как супервумен эта Анни с первым поцелуем, сидя на крапиве под платьем. Наверно и умение Антуана в акте любви любоваться исчезновение мига создавало ему переживание себя сверхчеловеком, что тоже оказывалось достижимым на Этом свете.

То есть Анни и Антуан перешли из недоницшеанцев в ницшеанцы.

Уф! Ну и сложен этот Сартр.

Скука для Анни в том, что "все так похожи”, а первых поцелуев больше одного нет, и, собственно, не из чего сотворять совершенные мгновения. (Она, смею думать, и сверчеловечество Антуана не замечала, раз считала его олицетворением Постоянства.)

Антуан думает, что они одинаковы и в прошлом (недоницшеанцы) и сейчас (ницшеанцы). Рассказал ей. Что с ним произошло. А она не согласна:

А почему б ей с ним не согласиться?

В общем, они разошлись. – К чему была эта глава? – Неужели тупо: к тому, что каждый на свете одинок, и тем Этот свет тоже плох?..

Как когда-то по сути беспричинный страх, так теперь, перед отъездом из Бувиля навсегда, тоскующему Антуану представился иной мир – взбунтовавшейся природы. – Отличная демонстрация, как негативно может быть то нехорошее, что ушло из подсознания в сознание?

И т.д. и т.д. до самого конца.

Омерзение – таков итог осознания иномирия?

Нет.

Не зря затесалось у Сартра словосочетание "совершенные мгновения”, связанное с недоницшеанством. Имеющим осознаваемый и достижимый идеал сверхчеловека.

Он жил в Берлине после прихода Гитлера к власти. Этого недоницшеанца в жизни. И мог видеть картины, которые тогда создавались в духе фашизма.

Какие де мы, немцы, хорошие, а на границе тучи ходят хмуро.

Не мог Сартр, выросший в доме у деда, преподавателя немецкого языка, не знать этого языка, а зная, вполне мог читать такие образчики фашистской литературы:

Ну "совершенные мгновения” да и только.

Так вот, доведя своего Антуана (а тем и себя) до осознания иномирия, Сартр лишился вдохновения писать. (Вдохновение ж потенциал, требующий своего выражения, ибо это что-то невыразимое, будучи в подсознании.) А когда оно уже было выражено словами – всё: нечего такого особого выражать. Тем паче, если это принципиально не существующее нечто.

(Ну в самом деле. У Солнца есть протуберанцы, у Луны – кратеры, яблоко впадины имеет и т.д.) Круг – совершенное нечто, но его нет.

А фашисты были за Порядок в Этом мире. За Сверхпорядок. Так Сартр в конце романа вознамерился им, недоницшеанцам, перечить в стиле сюрреализма. Да так здорово, что, собственно читать противно.

- И что: эту мерзость тоже считать искусством?

- Да нет. Сюрреализму в 30-х годах было уже 10 лет. Родители его, да, на первых порах, мыслимо, в порядке вдохновения так рвали и метали на буржуа, что получали удовольствие. Но Сартр под них, политически левых, подделывался, наверно, вполне осознанно. И за искусство мерзкие куски его романа можно не считать. Как, впрочем, и когда он докатился до изложения философии экзистенциализма.

Рисковое, конечно, дело – что-то у кого-то нарекать не имеющим отношения к подсознательному идеалу. Но мера неожиданности детали текста, по-моему, хороший признак судить. И вполне мыслимо думать про Сартра, что он был очень чутким на покушения на Свободу, на массовые движения как антитезу личной Свободе. Очень чуткий естественно очень остро реагировал на фашизм. И ему было естественно осознавать, что сюрреалисты его единомышленники. То есть ни для него, ни для них не было никакой неожиданности в кривлянии как реакции на факт прихода в Германии к власти фашистов. Это нам, теперь, читающим нормальный текст в “Тошноте” вдруг наткнуться в конце на сюрреалистическую белиберду многостраничную – это шок. И невозможно себя заставить это читать. А после такого:

"В мерцании платиновой проволоки мы рассекаем мертвенно бледное горло, в его глубинах трупы разломанных деревьев; отсюда поднимается запах креазота, полезный, как говорят, для здоровья” (Андре Бретон, Филипп Супо. Магнитные поля), -

"ступня-костыль, челюсть-паук” никакой неожиданности не представляют. И происхождение этого видеть в подсознательном идеале было бы странно даже.

Нет, риск не попасть в истину есть, есть. Но. Кто не рискует, то…

Впервые опубликовано по адресу

https://klauzura.ru/2020/01/berus-dokazat/