С. Воложин

Вторая интернет-часть книги “Тайна Платонова”

А теперь мне предстоит показать, как (и за что) громя аскетизм и коллективизм в самом большом своем произведении - романе “Чевенгур” (1927-1930 гг.), Платонов остался им верен.

Здесь бы я хотел привести вытяжку из Чалмаева, которую я бы сделал, захоти поместить ее в упоминавшуюся свою “коллекцию художественных деталей”.

А вот, по Чалмаеву, зачем: из духа протеста против мнимой упорядоченности мира, “очевидности” победного шествия прогресса. Причем протест принимает неожиданную форму разрушения грамматических форм, разрушения убаюкивающей правильности.

И я не побоюсь,- как боится Чалмаев вульгарной конкретной историчности,- сказать, что, споткнувшись об неожиданную гуманистическую благотворность НЭПа, Платонов усомнился в правоте самой истории, по крайней мере, ближайшей.

Так не усомнился ли он в ней еще больше, наблюдая после НЭПа неожиданно ингуманистический “великий сталинский перелом”? Не потому ли странноязычие закрепилось и в “Чевенгуре” и в других непечатавшихся в свое время его вещах? Не оттого ли масса других странностей, чудаковатые и до головотяпства доходящие персонажи,- постоянные и эпизодические,- не оттого ли неожиданные скачки сюжета?

Многое было бы интересно расшифровать в таком духе, если б не оказалось это банальными выпадами против Сталина и его социализма. Так уж ныне, в перестройку, антикоммунистические радикалы ухватились за эту сторону платоновских, наконец, напечатанных вещей, что половина интереса пропадает.

Слава Богу, что в Платонове есть кое-что поглубже: тот сверхисторический ориентир, относительно которого Платонов подвергает сомнению саму сомнительность наличной петли истории - великого перелома как в чем-то повторения военного коммунизма.

“Чевенгур”, как и “Гамлет” - трагедия. Платонов, как и Шекспир должен был бы с ненавистью описывать свою мерзкую действительность. Из такой, мерзкой, хотел уйти в смерть и, в принципе, добровольно ушел Гамлет. Александр Дванов - тоже кончил жизнь самоубийством. Но что было этому мерзко? Если роман так уж антиаскетичен, антисоциалистичен, как говорят радикалы от перестройки?..

Гамлет за минуту перед смертью просил друга своего, Горацио, погодить, не кончать тоже самоубийством, хоть временно,- чтоб рассказать хоть и ненавистным низменным современникам, но правду, высокую правду, во имя которой покончил с жизнью он, Гамлет. Высокая правда, значит, стоила того, чтоб рассказать ее даже мерзким современникам. Высокая правда, значит, имела шанс восторжествовать, если не в будущем, то в сверхбудущем, будучи поведанной потомкам с помощью пока мерзких нынешних людей.

А почему Саша Дванов незаметно ушел из жизни? Его высокая правда слишком рано приходила в мир, слишком опорочила себя в глазах низких современников?

Так, может, не стоило и умирать, убивать себя во имя ее? Раз он признал, что она так себя опорочила, как еще в истории не было (хуже, чем инквизиция - христианство)?..

Нет. Он все равно умер во имя ее.

И - о, чудо! - чувствуется, что Саши нет в живых, и что-то произошло в душе его антипода - Прокофия Дванова, этого своеобразного Кондаева (помните?), только в отличие от Кондаева притворившегося коммунистом (Прокофий, впрочем, шире, чем Кондаев: его загребущесть распространяется не только на женщин, но и на вещи).

Я уже цитировал конец “Чевенгура” в связи с Кондаевым. Но оборвал. Теперь стоит продолжить до самого-самого конца:

[Это один из малозаметных жителей Чевенгура, уходивший из города с письмом, и потому оставшийся в живых.]

[Это второй приемный отец Саши Дванова, вырастивший его.]

[Еще в “Происхождении мастера” Прокофий Дванов - мальчик - привел за рубль другого мальчика - Сашу Дванова - и Захар Павлович Сашу усыновил.]

Столь длинная цитата хорошо передает печальную ауру всего романа тому, кто его не читал.

Но что за однофамилец у Александра Дванова? Почему у него такая же фамилия, как у главного героя?

Саша был приемышем в доме Двановых (в “Происхождении мастера”). Но почему фамилию стал носить приемного отца? Не могли ж люди фамилию отца родного, односельчанина, забыть?

Здесь вмешался автор. Фамилия Дванов символическая: два-нов,- как правильно заметил Чалмаев,- раздвоение вечного сомнения Саши во всем она символизирует (не получилось что-то у революции). Раздвоение, кстати, и в облике Саши проступает. Смотрите:

Одна из невидимых преград революции - индивидуалистическая психология крестьян. Воинствующие ее проявления были побеждены в ходе гражданской войны (которая лишь наполовину была - с буржуазией и помещиками, а на вторую половину гражданская война была - с крестьянами, возмущенными продразверсткой). А был-то - еще индивидуализм: притаившийся; и среди него - такой вариант, как индивидуализм, притворившийся коммунизмом. Вот таким лжекоммунистом и был Прошка Дванов, извративший смысл строительства социализма и коммунизма до полной противоположности. И как у земли два светила: дневное и ночное,- так и свет коммунизма, оказывается истинным и ложным. А называется - одним именем.

Вот почему и Александр и Прокофий - Двановы.

Прекрасный пейзажный образ этого дал Платонов в сцене ночной беседы Саши и Проши при встрече в Чевенгуре, городе осуществленного аскетического коммунизма, через много лет после того, как еще до революции Проша - в голод - выгнал Сашу из дома. И вот они встретились:

Двановы - противоположные порождения крайней нужды дореволюционной степной деревни, поражаемой засухой и голодом каждый пятый год. Одно ее порождение - аскетизм, другое - алчность.

И вот,- парадокс,- казалось бы, должные разойтись в революции, обе эти противоположности внешне сошлись в аскетическом чевенгурском коммунизме.

Платонову потому и нужно было теснейшим образом переплести истину и ложь, чтоб распутать их и показать, что они все же истина и ложь, а не только ложь.

И потому переплетение это - внешнее. Внешнее. Ибо и Саше Дванову, и пославшего Сашу на поиски стихийно возникшего социализма предгубисполкома Шумилину, и встреченному Сашей в пути степному коммунисту Копенкину аскетизм нужен пока, чтоб “соответствовать общей скудости Советской страны”, лежащей в разрухе после войны. Аскетизм им нужен ради справедливости. Ибо всем вдосталь не хватает пока. Да и потом,- по мере улучшения положения,- поскольку улучшение состояния каждого мыслится лишь через улучшение состояния всех - если и не аскетизм, то что-то похожее - сдержанность - тоже не помешает. Долго не помешает, если не всегда. Ибо улучшение в материальной сфере не имеет предела. А если имеет (как теперь экология намекает), то тем более.

А Прокофию аскетизм нужен лишь для большинства: чтоб удовлетворялась алчность меньшинства. Ради несправедливости. А какой же это коммунизм? Это под него маскировка - аскетической частью (что и случилось в нашей стране с пришедшими к власти прокофиями).

[Не правда ли, похоже на Платонова 30-х годов и далее, предупреждавшего о пагубе безудержного потребительства? Но вот ради чего сдерживаться?]

И чтоб у читателя не осталось сомнения относительно эгоистической цели сверхэксплуататора, Платонов устроил, что Прокофий отправляет свою любовницу Клавдюшу готовить подводы, дабы вывезти все движимое имущество города Чевенгура в другой городок, к Клавдюшиной тетке.

Это одно, по-моему, представляет собой оправдание аскетизма иного.

И вот такой Прокофий, получив случаем все вещи в Чевенгуре, третий день после гибели товарищей, которых он хотел обворовать, сидит и плачет. И готов что-то сделать безвозмездно.

Что: он притворяется? - Незачем... Значит, искренне.

А что. Вывел же Булгаков такого сборщика налогов, Левия Матвея, что, послушав Иешуа Га Ноцри, бросил деньги и пошел за Иешуа. История Иисуса полна такими случаями. И чем не маньеристское произведение “Новый Завет”?.. Так почему бы и Платонову не воспользоваться таким ходом мысли...

Признаться по правде, в своих первых подходах к Платонову, к “Чевенгуру”, подозревая в Платонове художника барочного типа, я сделал другой вывод из того, что автор оставил в живых Прокофия и изменил его в чем-то и на том роман кончил, а не на смерти Александра. Самоцитирую черновик.

Что тут скажешь? Кроме зерен правды тут много плевел неправды. Но стоило привести тут свои ошибки и заблуждения, ибо я ж учу на собственном примере, как же трудится, как мучается душа, дорабатываясь до истинного художественного смысла. А учатся - и на ошибках в том числе.

Заступничество за коллективистов

Главная неправда в моих прошлых рассуждениях, что в общем-то - если по правде - совсем не альтернативен Платонов. У меня после провозглашения альтернативности даже застопорилось тогда исследование, потому что пару примеров я нашел, а дальше - слишком что-то сопротивляться стал платоновский текст.

А дело в том, что Платонов больше знал, чем не знал, хоть и аж в сверхбудущее, но тропинку - сегодняшнюю: упор на сдержанность в материальном потреблении.

Потому гражданская война (где как раз и зародилось большинство врагов) почти опущена в романе. А что и описано, то касается врагов в минимальной степени. И потому в “Чевенгуре” нужна первая часть - “Происхождение мастера”. Ее переименовать можно бы: “Происхождение правдоискательства”. А остальной “Чевенгур”- “Продолжение правдоискательства”. “Мастер” первой части это не мастер на все руки Захар Павлович, а Саша Дванов - мастер правдоискательства. Это он там, в первой части, произошел как мастер правдоискательства. (Захар Павлович мастером правдоискательства стать не мог: сначала люди вообще его не интересовали, а лишь техника, потом же он стар уже стал.) Индивидуалисты Платонову если и нужны, то для сильных выпадов против коллективизма или для моральной дискредитации индивидуализма.

А коллективисты - что бы ни вытворяли, всюду Платонов выискивает в них симпатичные черты.

Вот мирное (после гражданской войны и долгой болезни вернувшегося с нее Саши Дванова) начало действия в непечатавшейся в свое время части “Чевенгура” - идет какой-то сплошной абсурд, который уже не объяснишь - как абсурды гражданской войны и снов больного - горячкой или боев или болезни:

“Ночью поднялся ветер и остудил весь город. Во многих домах начался холод, а дети спасались от него тем, что грелись у горячих тел тифозных матерей...

[Не может же быть, чтоб совсем уж во всех этих многих домах не было никого, кто бы отделил больных от еще незаболевших, чтоб хоть попытаться спасти кого-нибудь!]

...грелись у горячих тел тифозных матерей. У жены предгубисполкома Шумилина тоже был тиф, и двое детей прижались к ней с обеих сторон, чтобы спать в тепле...

[Вот уж где народ и власть едины. Даже в абсурде. Или с власти-то абсурд и пошел? Впрочем, пока понять абсурд еще можно. Слишком много бед навалилось, чтоб адекватно реагировать на каждую новую напасть.]

... чтобы спать в тепле; сам же Шумилин жег примус на столе для освещения, потому что лампы не имелось, а электричество погасло...

[Очередной абсурд. Пламя ж примуса почти не светит. Я мал был в Великую Отечественную войну, но помню, что и без лампы можно было прекрасно обойтись, пропустив фитиль сквозь свернутую из металлического листа трубочку, всаженную в металлическую же крышку бутылочки с керосином.]

... а электричество погасло, и чертил ветряной двигатель, который будет тянуть за веревку плуг и пахать землю под хлеб...

[Абсурд в квадрате или больше даже. Только полной замороченностью невзгодами можно б еще объяснить это уже почти сумасшествие.]

... пахать землю под хлеб. В губернии наступило безлошадье, и невозможно было ждать, пока народится и войдет в тягловую силу лошадиный молодняк, стало быть, нужно искать научный подход.

[Научный! Издевательство. Каганца придумать не может...]

Закончив чертеж, Шумилин лег на диван и сжался под пальто, чтобы соответствовать общей скудости Советской страны, не имевшей необходимых вещей, и смирно заснул”.

Знаете, чего он жег примус для освещения? Оттого, что ему важнее, чем свои глаза поберечь (света-то мало от примуса) - важнее было скорей начертить ветряной двигатель.

Смешной и живой пример: одна девушка, благородных порывов человек (ставшая впоследствии моей женой) раз, увидев вдали загоревшийся паровоз, с такой стремительностью бросилась бежать к нему (тушить его. Чем?!), что тут же споткнулась и расшибла коленку и уже не могла двигаться.

Можно указать и примеры очень абстрактного рода: существует (из века в век повторяясь и отражаясь как положительный в произведениях искусства “высоких” стилей: в Высоком и Позднем Возрождении, в маньеризме, в классицизме, в революционном романтизме и т. д.) - существует такой культурно-исторический и психологический тип людей, бытовое поведение которых не отличается от идеологического, этико-политического, поступки которых не зависят от обстоятельств, как бы смешно, неумно, не по-светски и т. п. это ни выглядело с иной точки зрения.

Съежился Шумилин под пальто, чтоб соответствовать общей скудости Советской страны...

Скажете: а что, если здесь “голос” лишь персонажа? Хоть и отходяшего уже ко сну... Хоть уже и не принадлежащий персонажу впрямую, но все же отнесенный к нему в несобственно-прямой речи?.. Что, если смешон Шумилин Платонову? Жалок? - Или трогателен все же?

Старовойтова скажет, что смешон и жалок. Я - что трогателен. Где же правда про Платонова?

Возьмем самое безобразное, что сделали левые большевики в романе - избавление городка Чевенгур от собственников:

Жены легли на глиняные комья ровной бесследной могилы и хотели тосковать, но за ночь они простыли, горе из них уже вытерпелось, и жены мертвых не могли больше заплакать”.

Так пролетариат освободил Чевенгур от буржуев. Полубуржуям - предложили из города уйти. Насовсем и далеко. Те остались поблизости от городка. Пришлось и их кончить.

- Да оно же теперь легкое стало, товарищ Пиюся!- сказал Кирей и унес ведро на его постоянное место - в чулан”.

Все. Больше о побоище ни слова нет в романе.

*

Вот такой фильм создал в США Эфроим Севела - “Колыбельная”. Из трех частей. Все - о фашистском геноциде евреев. В части, называемой “Кукушка”, есть сцена расстрела группы евреев.

Начало расстрела такое.

Из кабины автомобиля очень осторожно, как мать свою старенькую, высаживает немецкий солдат старушку - божий одуванчик. И осторожно, под руку, чтоб не споткнулась, ведет ее к полянке, где, оказывается (для зрителя - оказывается), стоит уже человек двадцать. Типичные еврейские лица. И не типичные. Только подобраны - большинство - благообразные, спокойные, умные, одухотворенные типы. Старушку устанавливают между всеми. Мужчины, женщины, старики, дети. Как для группового фотографирования. На полянке. На фоне прекрасного соснового леса. И кукушка кукует. Долго. А по поверью - сколько раз насчитаешь - столько и жить лет. Лет...

И как в видоискатель фотоаппарата, в прицел пулемета ловит группу другой солдат. Пулемет, видно, надо подрегулировать перед стрельбой. И он это делает. Аккуратно. Не торопясь. Лежа на траве.

А люди - ждут... И - отрешенно спокойны. В такой момент! Философы! Они подводят итог своей жизни, размышляют о смысле жизни вообще. Не иначе - если можно судить по выражению лиц.

Не все. Есть дети, в испуге полуотвернувшиеся от пулемета, прижавшиеся к родителям. Но и эти ведут себя тихо.

И - не ждут смерть. Тихо готовятся к ней. Все - по-своему и все - как один. Ничем не беспокоя солдата.

Наш, зрительский, взгляд - это взгляд солдата, а обрамление видимому - рамка прицела пулемета. Солдат обводит пулеметом, прицелом, взглядом по очереди каждого. Равнодушно.

И вдруг - о ужас! - (это я ужасаюсь, солдат - смутно беспокоится) - Матерь Божия стоит в этой толпе... мадонна... с младенцем на руках... с Христом!? Оператор то ли знаменитую картину снял на пленку, то ли фотографию с очень похожей на нее женщины. Солдат занервничал. Вглядывается, не веря своим глазам. Католик... Сколько раз в костелах он видел каноническую матерь божью, сколько - репродукций со знаменитой картины. И Матерь Божья ведь была еврейкой! И Христос тоже!.. Неужели это Бог тут перед ним!!!

Еще взгляд. Нет. Эта женщина и ребенок просто похожи, просто платок так же накинут, просто ноги так же босы. Нет. Можно стрелять.

И - та же поляна, только уже без людей, а вместо них - утоптанная песчаная площадка. Два солдата кончают утаптывать ее.

А кукушка кукует...

В “Чевенгуре” расстреливается группа, отобранная по социальному признаку, в “Кукушке” - по национальному. В “Чевенгуре” описан расстрел с подробностями, в “Кукушке” - собственно, не показан, как бы вырезана пленка. Но от “Чевенгура” - тяжелый осадок на сердце и тяжелая дума в голове. А глядя “Кукушку”, не то что спазмы душат горло (чтоб соседним зрителям не мешать и чтоб стыдно не было за себя), а просто рыдание вырывается. Рыдание - и будь, что будет.

Почему ж такая разная реакция? Неужели потому, что я еврей? Неужели потому, что я - за коммунизм? Быть не может.

В чем же дело?

Глаза открыл Бахтин.

Позиция авторов относительно героев разная.

У Севелы - произведение сентименталистского типа. Я почти цитирую Бахтина... Авторский (нравственный) элемент в произведении усилен до предела. Жалость, негодование - все эти ценностные реакции, ставящие героя вне рамок произведения, разрушают художественность, предполагающую двойственность: и видение героя со стороны автора и - изнутри героя.

Мы реагируем на сентиментального героя как на живого человека, несмотря на то, что он очень мало жив.

Действительно, вспомнить это спокойствие обреченных перед расстрелом, это величие жертв. А ведь там десятка два человек. Люди ж - разные. Здесь - как один. И такой - чтоб сердце разрывалось от несправедливости. И ничего мы не видим их глазами, не переживаем от имени их. Мы, почти все время, как бы сострадающие жертвам свидетели преступления. Это мы видим прекрасный лес, аккуратных немцев, которым не впервой убивать. Это мы поначалу даже не понимаем, что происходит: чего это немец так обходителен со старушкой. Жертвы, все как одна, ничего не видят, они готовятся отойти в мир иной, но для нас они за непроницаемой стеной. Они, а они главные герои, себя не проявляют.

По Бахтину, герой сентиментализма пассивен, он только претерпевает жизнь, он даже не погибает, а его губят. Для тенденциозных произведений сентиментальный герой наиболее подходит - для пробуждения внеэстетического социального сочувствия или социальной вражды. Позиция вненаходимости автора приближается к позиции вненаходимости этического человека.

Севела - заражает зрителя авторским чувством. (Не взаимоуничтожение противоположных чувств в зрителе и потом - катарсис: открытие зрителем высшего смысла.) Происходит заражение - тем более результативно происходит, что, вполне по Выготскому, нас ведут путем наибольшего сопротивления материала: обходительный убийца, философски настроенные жертвы. (Принцип Выготского, видно, на разных структурных уровнях бывает.) И вот мы реагируем на произведение почти как на саму жизнь.

А Платонов в чевенгурских расстрелах не жалость или негодование взялся в читателях возбуждать своей вненаходимостью героям, больше у него не нравственный момент в этой вненаходимости, а познавательный. Платонов разбирается, почему левые большевики - такие.

Севелу психология и философия убийц, в общем-то, не интересует. Платонова - интересует. Он в сцену расстрела буржуев вставляет, например, эпизод с проверкой, почему двое из буржуев оказались задавленными собственными домами. Оказалось, сверх всякой меры съестные запасы сделали те на чердаках. Оказалось - жадность, столь вредящая, в глазах коммунистов, коммунизму. В глазах большевиков не красит буржуев, собравшихся, собственно, в загробную жизнь, их заземленность: узелки, сундучки, мыло, полотенца, пышки. Точно так же в сцену расстрела полубуржуев не зря введено противопоставление, как жалок быт гегемона и как хорош - полубуржуев, даже в таборе. И удивление Пиюси, откуда у полубуржуев столько мануфактуры,- тоже не зряшное.

Понимать надо так: неистребимое умение жить, жить для себя, должно было, по разумению чевенгурских коммунистов, быть истреблено в корне, как бурьян, мешающий выжить неумению жить для себя, т. е. умению жить для всех раньше и лишь потом и как результат - для себя.

Умение жить для себя в своем предельном случае - с запасами на чердаке и обвалом - даже злит Пиюсю, и он расстрел начинает раньше назначенного часа. Но вообще-то, имея власть, силу и общепризнанное право идеала - внушает нам Платонов - естественно, что в уничтожении людей царило относительное равнодушие, а не озлобление. Об отношении упоминавшегося Копенкина к вооруженным врагам это же самое сказано впрямую:

“Обыкновенно он убивал не так, как жил, а равнодушно, но насмерть, словно в нем действовала сила расчета и хозяйства. Копенкин видел в белогвардейцах и бандитах не очень важных врагов, недостойных его личной ярости, а убивал их с тем будничным тщательным усердием, с каким баба полет просо. Он воевал точно, но поспешно, на ходу и на коне, бессознательно храня свои чувства для дальнейшей надежды и движения”.

В общем, благими намерениями вымощена дорога в ад - как бы говорит непечатавшейся частью “Чевенгура” Платонов, сам, вроде, сохраняя спокойствие исследователя дороги в рай, которая что-то не находится.

Воздействие Севелы вроде сильнее. Но Севела ничего не открыл. Зритель с помощью Севелы ничего не открыл. А Платонов, как водоворот, втягивает в воронку раздумий и странных чувств, чреватых черт знает чем... открытием... для самого Платонова и для читателя.

*

Смотрите: Платонов (я словами Бахтина скажу) глубоко внутренне непричастен изображаемому миру, этот мир ценностно мертв для него (пусть радуются старовойтовы своему презрению к жалкому Шумилину), этот мир есть и ничего не значит. Только этакий Платонов и может не зажмуриваясь смотреть и описывать такое:

“Из головы буржуя вышел тихий пар, а затем проступило наружу волос материальное сырое вещество, похожее на свечной воск”.

Познавательно-этическая установка его героев (коммунистов и буржуев) совершенно неприемлема Платонову, и потому спокойствие, сила и уверенность автора аналогичны спокойствию и силе познающего субъекта, а герой начинает приближаться к объекту познания.

“Чекист понял и заволновался: с пулей внутри буржуи, как и пролетариат, хотели товарищества, а без пули - любили одно имущество”.

Суть волнения чекиста, что ушел из жизни человек, ставший товарищеским. Есть, правда, успокоение, что без пули внутри он товарищеским быть не может, ну никак.

И вот тут можно увидеть одно тонкое различие в подходе Платонова к буржуям, полубуржуям, вообще индивидуалистам и - к коммунистам, пролетариату, вообще к коллективистам.

Действия индивидуалистов для Платонова только есть и ничего не значат. А действия коллективистов изображаются как обусловленные. Для Платонова последние от этого положительную ценность не приобретают. Но, все же, обусловлены. А индивидуалисты - не обусловлены, описаны и все.

Вот индивидуалисты умеют жить для себя - так они и на смерть пришли, как на жизнь, которую нужно уметь жить (с пышками, сундуками...). Вот в них уже стреляют, так они падают “раньше чувства раны, чтобы пуля попала в случайное место и там заросла живым мясом”.

А у коллективистов поступки, типизированные поступки, абсурдные - являются результатом не того, что коллективисты идиоты, дураки или этакие абсурдные выродки от рождения, а от обстоятельств, от более или менее длинных (хотя и упрощенческих) рассуждений, приводящих в соответствие друг с другом обстоятельства и действия.

Кстати, раз я уж взялся (для пользы дела) демонстрировать свои прежние заблуждения относительно Платонова, то надо признаться, что поначалу, когда я встретился впервые с не печатавшейся до перестройки прозой Платонова (это был “Котлован”), я подумал, что все ужасы, в которые ввергали людей и себя коммунисты - от их собственной темноты, что Платонов не против коммунистической идеи, а против извращенного (темными людьми) ее варианта.

Потом, когда я в первой попытке стал анализировать Платонова (а взялся я за “Чевенгур” в журнальном издании, без “Происхождения мастера”), я подтверждение этой мысли увидел в корявости стиля. Ухватился для примера за первые же строки публикации и был вознагражден.

Имеется в виду журнальная, первая публикация под названием “Чевенгур”.

Кроме замороченности от разрухи, эпидемии и голода.

Ну, ладно. Война все же... Тем более, что первый же абзац романа (в журнальном, напоминаю, исполнении) свидетельствует об уме иных революционеров:

Вот видите. Я уже тогда заподозрил, что что-то слишком простое и легкое было бы объяснение всех несчастий, происшедших от большевиков: темные, мол.

Действительно. А зачем тогда корявости применил Платонов в “Происхождении мастера” - первой части “Чевенгура”?

Возьмем оттуда опять самые первые строки.

“Есть ветхие опушки у старых провинциальных городов. Туда люди приходят жить прямо из природы. Появляется человек - с зорким и до грусти изможденным лицом, который все может починить и оборудовать, но сам прожил жизнь необорудованно”.

Опушки у лесов бывают, а не у городов. Прямо из природы человек приходить в города жить не может, он не Тарзан, а может - из деревни, хутора, монастыря. Даже если бездомный - не может. Зорким называют взгляд, глаз, а не лицо. И так далее.

И абсурды с фантасмагориями в “Происхождении мастера” с первой же страницы появляются:

“Зимой же он жил... уплачивая церковному сторожу за квартиру тем, что звонил ночью часы”.

Ночи длинны зимой. А каждый час одеваться, лезть на колокольню, звонить, возвращаться... Когда спать? Можно ли так долго прожить? Или что это за жизнь?

При крайней нужде и случайном заказе Захар Павлович (это о нем - втором приемном отце Саши Дванова - на первой странице) отвлекался вдруг на изготовление деревянных часов, “думая, что они должны ходить без завода - от вращения земли”. И это - талантливейший механик так думает и так делает. Чем не Шумилин. И съеживается ко сну не хуже того: “Летом жил он просто в природе, помещая инструмент в мешке, а мешком пользовался как подушкой - более для сохранности инструмента, чем для мягкости”.

А дальше - фантастический бобыль, который всю жизнь ничего не делал, чтоб - не дай Бог - что-нибудь не испортить. Дальше - рыбак (отец Саши), утопившийся из любопытства: пожить на том свете. Дальше - первый Сашин приемный отец и его жена, рожающая каждый год восемнадцатый раз подряд.

Все экстремы, экстремы...

Это что: тоже результат темноты народной? Вместе с корявостями речи?..

На первый взгляд - да. Двановы все-таки отличались в деревне плодовитостью, не сообразующейся с засухами и голодом, случающимися каждый пятый год. Рыбака, по тексту романа, никто и ничто не толкал на дно озера, кроме любопытства. Робость бобыля тоже не от просвещенности, как и вечноидущие часы - задумка Захара Павловича.

Но разве не понятно, что все эти частные экстремы - образ огромного социального кризиса царской России? Кризиса большего, чем где бы то ни было на свете (мировой революционный центр переместился тогда, в начале XX века, в Россию).

Образ колоссальной несправедливости возникает с первых же слов “Происхождения мастера”. Такой умелец - Захар Павлович (сковородку дубовую может сделать, что вода в ней кипит на огне, а сковородка не горит, если это не очередная фантасмагория; рояль настроить может, не слышав до того никакой[!] музыки и не видев никогда до того рояля), такой гений технический - и так обездолен! Разве не мог он с отчаянья взяться за заведомо немыслимое дело, за вечноидущие часы, за неходкие, но изящные игрушки. Искусство для искусства тоже от социального отчаяния возникает. И как факт: Захар Павлович всерьез думал, что техника может облегчить участь бедных людей. Его якобы безразличие к людям это защитная реакция ранимого человека. Бегство от действительности в технику. А следующий его шаг - от лицезрения голодающего, побирающегося, жалкого ребенка - если и не уход в босяки (это - полное безразличие к жизни, чтоб хоть как-то ее перенести), то все же безразличие к технике, которая всей-то жизнью для него и была. Он, может, и в босяки бы пошел, как два раза порывался, да Саша Дванов его спас: он Сашу взял приемным сыном и, бездетный, в нем обрел смысл своей жизни. А разве это образчик темноты народной? Он умудрился даже кое-какое образование Саше дать.

Да, бунтарские порывы у Захара Павловича достаточно неосознаваемы им самим. Но это не темнота. Как не от темноты и бунтарский порыв из ужасной жизни (хоть ужас ее и не описан) отца Саши, не смогшего понять своего “любопытства”. И уж не такого ли рода робость бобыля: уж слишком плохо все кругом, аж руки не поднимаются?.. А про первого приемного отца Саши прямо написано: “Если б все дети Прохора Абрамовича умерли в одни сутки, он на другие сутки набрал бы себе столько же приемышей, а если бы и приемыши погибли, Прохор Абрамович моментально бросил бы свою земледельческую судьбу, отпустил бы жену на волю, а сам вышел босым неизвестно куда - туда всех людей тянет...”

Босой... босячество... национальная русская черта, говорят. Но произошла-то она от вековой безысходности горя народа.

А если все это - все же темнота хоть в какой-то мере, то невиновная за свое горе, ибо не она устроитель столь плохой жизни. Была б именно темнота как таковая виновата - Платонов сказом мог бы обойтись, простонародной речью. А тут - сама история российская зашла в тупик, в предреволюционную ситуацию. Тут уместны оказались не соотносимые с темным людом (как именно с темным) корявости речи. “ТАК плохо - быть не должно”,- как бы говорит само странноязычие своими корявостями. Тут уж должны быть потрясены сами грамматические основы, а образы - гиперболизированы.

А поскольку так довели страну, так загнали вопрос в угол, то и ответ - соответствующий: революция. И она тоже страшна (хоть объяснима и неизбежна), как страшна первопричина. Вот почему платоновское странноязычие применено на всем протяжении “Чевенгура”.

Платонов еще и так - дореволюционным ужасом - оправдал ужас послереволюционный.

Например, если левые большевики в Чевенгуре перестреляли взрослых и при этом классовых врагов, то дореволюционная жизнь была устроена так, что уничтожению подлежали дети, хуже - невинные младенцы - и от рук своих же матерей. И это сопоставление не натяжка моя в угоду моей концепции о пафосе творчества Платонова как о пафосе прокоммунистическом, а объективная реальность. Что делать читателю, когда образом предреволюционной России Платонов выбрал голод в засуху в степи каждый пятый год и чаще:

- Да ты поплачь, Митревна, немножко: так тебе полагается. А юбка твоя ношеная-переношеная, прибавь хоть платочек, ай утюжок подари...”

Я продлил цитату чуть дальше, чем требовала иллюстрация ужаса убийства. Ибо из последних трех предложений (а это всего лишь вторая страница “Происхождения мастера”) уже можно вывести, куда шарахнется революция. В Игнатьевне персонифицирована сущность капитализма, сверхконтрастного общества (по пословице: полсвета плачет - полсвета скачет). И наживающиеся добровольно ничего менять не хотели. Значит, надо было силой сделать общество однотонным и неспособным впредь становиться контрастным.

Против такого умозаключения, как справедливого возмездия, не возражали и чевенгурские буржуи в платоновском романе, и, например, такой помещик, как Александр Блок (правда, во время революции, а не после нее) - в жизни. А уж Блок-то к темным никак не может быть отнесен.

*

Тут я опять процитирую отрывок из черновика одного из своих прежних подходов к “Чевенгуру”, но на этот раз не как пример прошлой ошибки, а, опять, как пример тяжелой духовной работы. В этом отрывке я, в итоге, пришел к первоначальному, еще безотчетному чувству от чтения “Котлована”: Платонов не против коммунизма, а против его извращения темными. Только на этот раз темные - не темный народ.

В основном тексте своего опуса, цитируя сцену расстрела, я этот момент пропустил, отметив отточием.

Так что с темнотою людскою - ясно. Но отказался ли ввиду всего выявленного Платонов от коммунизма?

Нет. Он не выплеснул из купели вместе с водою и ребенка.

Не прав я был в своей длиннейшей самоцитате из прежней попытки понять Платонова в упоре на темноту идеи. Она не так уж темна. Она с ошибкой. А ошибка, хоть и неизбежна, не отменяет идею. Внедрение идеи было необходимо, ибо иначе не было б прогресса.

Сейчас, из нашего далека, видно, в чем была необходимость ошибочного социализма и в чем заключался-таки прогресс для человечества от ошибочного социализма - в уступке капитализма социалистической идее справедливости: нельзя,- понял капитализм,- слишком уж эксплуатировать большинство - плохо будет, будет революция и море крови.

Действительно, смотрите. Как ни ориентировала вторая промышленная революция (XIX века) производство на массовый характер, потребление на массовое ориентировано не было: слишком мало давал капиталист зарабатывать рабочему. Отсюда - периодические кризисы перепроизводства, страдания народа и отсюда революции в самых слабых звеньях: в России, в Мексике.

Действительно. Нужно было страшное кровопролитие революции, гражданской войны, нужна была победа в жестокой борьбе ожесточившейся революции (в России), нужно было, чтоб утвердилась альтернатива капитализму, чтоб при очередном экономическом кризисе, в великую депрессию конца 20-х - начала 30-х годов, родилась или, по крайней мере, развилась идея регулирования рынка в интересах и потребителя и производителя. Нужно было страшное потрясение социальной конфронтации, чтоб настала эра социального компромисса. Нужна была победа ужасного вида социализма, чтоб ужасный вид капитализма - монополистический - с испуга, мирно, стал антимонополистическим, вполне приемлемым для (ставшего мещанским) большинства.

Россия оказалась жертвой в этом зигзаге истории, но человечество выиграло. Прогресс свершился.

Платонов этой конкретики не предвидел. Но в каком-то самом общем виде предчувствовал.

Но как я это докажу? Ведь везде-везде в романе Платонов пишет или прямой или несобственно-прямой речью. И, получается, на его счет я не могу впрямую отнести ничего. Даже пейзажи у него выражают переживания героев, а не автора. Я не согласен с Кожиновым, который считает, что Платонов в частности потому новатор, что в его прозе - голоса самой природы звучат. Нет. Не природы. Героев. Здесь Платонов как раз вполне традиционен. Что бы он ни написал в “Чевенгуре”, может быть отнесено к тому или иному персонажу.

Например, самый сложный случай: лунный (помните?) пейзаж, когда два Двановых гуляли по степи. Мертвенность луны - это, с точки зрения Александра, - красота мира с точки зрения Прокофия, красиво приспособившего социализм для своей алчности.

Но вот, по крайней мере, в одном месте можно сказать, что Платонов обнаружил себя впрямую.

Место это знаменательное - описание ночи накануне, мол, наступления коммунизма в Чевенгуре - и выражает оно переживания главного создателя этого коммунизма.

Чепурный от стыда сжал руками лицо и надолго присмирел, терпя свой бессмысленный срам”.

Казалось бы, все здесь выражает Чепурного, а насколько с ним солидарен автор - загадка.

Но перечитайте вот эти слова:

“...все взрослые люди не сознавали той тревоги неуверенности, какую имели в себе дети и члены партии”. Почему множественное число, если это Чепурный так думает? Ведь Чепурный не умеет обобщать, это десятки раз в романе видно.

“...он вбирал в себя жизнь кусками,- в голове его, как в тихом озере, плавали обломки когда-то виденного мира и встреченных событий, но никогда в одно целое эти обломки не слеплялись, не имея для Чепурного ни связи, ни живого смысла”.

Этот человек конкретики не мог сделать вывод о сходстве между детьми и коммунистами - сходстве первооткрывателей жизни. Чувствовать - мог, а выразить, сформулировать - нет. Недаром при нем всегда был Прошка Дванов - чтоб формулировал то, что Чепурный чувствовал и невнятно выражал.

А в ту заветную ночь Прошки возле Чепурного не было. Чепурный вообще был в ту ночь один: в Чевенгуре было одиннадцать человек, “десять из них спали, а один бродил со скорбью неясной опасности”.

Чепурный даже собственных чувств не понимает. Он волнуется как открыватель практического коммунизма: Чевенгур от имущего люда вчера очистили, значит, завтра - коммунизм. Впервые в мире! Как же это будет?!. Это как ребенок, на свой страх и риск впервые поползший, шагнувший, или поплывший, или поехавший на велосипеде, затаив дыхание ждет - что же будет. И Чепурному вспоминаются-таки эпизоды детства - времени интенсивнейшего открывания нового, вспоминаются эпизоды юности. Но эти “обломки мира” грузнут в конкретике: неведомая будущая хорошая жизнь без матери, до бессонницы неведомая ночью маленькому мальчику завтрашняя жизнь, неведомая будущая хорошая жизнь после потери невинности...

Чепурный эти ассоциации свои осмыслить связанными не может. Не может их осмыслить связанными и с собой как устроителем коммунизма. Тем более - с коммунистами вообще как устроителями коммунизма в исторически короткий срок. Ведь между коммунистом Чепурным и коммунистами вообще - большая разница, Чепурным осознаваемая. Он ведь приоритет свой осознает. Он знает, что из губкома идут циркуляры, трактующие о ряде последовательных ступеней к коммунизму, в которых Чепурный подозревает обман масс. Как же он может числить себя и, по крайней мере, нечевенгурских коммунистов одинаковыми первооткрывателями? И тем более он не может соотносить коммунистов (в историческом масштабе первооткрывателями таки для человечества) с детьми (первооткрывателями для себя).

В общем, думаю, я доказал, что тут - во множественном числе (“члены партии”) - прорезался голос самого Платонова. И сравнение коммунистов с детьми здесь является оценкой, окрашенной позитивно. Это не скрытое сравнение с ребенком - Копенкина, размахивающего, в горечи, саблей в пустой комнате. Там - с Копенкиным - детская невоздержанность. Тут - с членами партии (ясно, что коммунистической, ибо была уже однопартийность) - детскость как символ творческого начала (дети тем большие гении, каждый, чем меньше их возраст; чем дальше, тем их открывательская деятельность слабеет; а старика уже вообще ничем не удивишь: Суфьян - в “Джане” - через пятнадцать лет увидел возвращающегося Назара Чагатаева, нового, в сущности, человека в пустыне, и убедился, что ничего нового на свете нет: он, Суфьян, видел Назара пятнадцать лет назад).

Дети - в некотором смысле - символ нового, символ развития, символ рождения и расцвета. И Платонов вполне сознательно губит детей (единственного - в каждом произведении) и в “Чевенгуре” и в “Котловане”. Губит, потому что не время еще коммунизму быть на земле, как не время семимесячному младенцу сидеть.

Но без попытки подняться не будет и сидения. Первоначальный капитализм в купеческих республиках Италии тоже был обречен на поражение. Но значит ли, что потерпела тогда поражение, так сказать, идея капитализма? Нет.

И такое же “нет” чувствуется в позитивной окраске голоса автора, сравнивающего членов коммунистической партии с детьми.

Можно, правда, сказать, что как развитие ребенка эволюционно, так - и общества. А революции - аномалии, которых лучше бы не было. Можно в защиту этой мысли сослаться и на самого Платонова, на цитату из “Чевенгура” же:

“Люди,- учил Арсаков,- очень рано начали действовать, мало поняв, следует, елико возможно, держать свои действия в ущербе, дабы давать волю созерцательной половине души. Созерцание - это самообучение из чуждых происшествий. Пускай же как можно длительнее учатся люди обстоятельствам природы, чтобы начать свои действия поздно, но безошибочно, прочно и с оружием зрелого опыта в деснице. Надобно памятовать, что все грехи общежития растут от вмешательства в него юных разумом мужей...”

Правда - это прямо противоположно той, позитивной окраске сравнения детей с коммунистами?

Но зато здесь Платонов дважды отгородился: лесничим и Арсаковым. Арсакова изда`ли через семь лет после отмены крепостного права в России, после отката революционной ситуации, порожденной этой отменой: освобождением крестьян, но без земли. Против чего Арсаков выступал: против возмущения крестьян или против их освобождения Александром II? Цари и так “додержали свои действия в ущербе”, что Россия ото всех в Европе (и шире) отстала с переходом к капитализму: с отменой крепостничества. Мог ли Платонов сочувствовать Арсакову?

Так что опираясь на множественное число в словосочетании “дети и члены партии”, можно сказать, что революцию и коммунистов Платонов, да позволено будет мне так выразиться, оправдал.

И, конечно, не только этим единственным (каламбур) множественным числом.

А оправдал Платонов коммунистов-коллективистов приемом типизации под названием ”интуитивная функциональная зависимость”. И еще: применением этого приема почти исключительно только для типизации коммунистов-коллективистов, в то время как для индивидуалистов - тоже почти без исключения - применяется Платоновым другой прием типизации, под названием “интуитивное обобщение” (термины М. Бахтина).

Что это за звери?

А мы их уже касались, не называя.

Поступки индивидуалистов, даже странные, не объяснены. Просто индивидуалисты такие и все. А действия коллективистов, наиболее абсурдные особенно,- объясняются обстоятельствами внешними и внутренними.

Можно вспомнить что угодно из цитировавшегося и убедиться.

В простреливаемом со степи клубе сидят и читают молодые коммунисты Новохоперска - очень уж велика у них тяга к знаниям, она больше, чем забота о себе.

Бесчувственные коммунисты на похоронах своего командира Нехворайко - они готовы, как и он, “неизбежно умереть в обиходе революции”.

Шумилин, чертящий под примусом ветряной двигатель для привода плуга через веревку,- готов на любое самопожертвование, чтоб все же и при безлошадье вспахать землю.

Копенкин безоружного кулака изрубил - так тот науськал мужиков на продагента, и те ему вспороли живот и насыпали проса, и продагент так долго лежал, на площади, против церкви, пока куры просо не выклевали по зернышку, а в Германии подкулачники социал-демократы убили коммунистку Розу Люксембург, надежду мировой революции.

Александр Дванов с Копенкиным скот отняли у кулаков и отдали разучившимся со скотом обращаться беднякам - так бедняки пойдут-таки на верховые черноземные поля и пахать таки станут. А городам же нужен хлеб. Кулаки же - не пашут: душат революционный рабочий класс голодом.

Зато если коммунисты “Дружбы бедняка” не пашут, проедают запасы помещичьего имения по медицинским нормам - так “это они от радости усложняют, из увлечения умственным трудом - раньше они голыми руками работали и без смысла в голове, пусть теперь радуются своему разуму... У них теперь пойдет усиленное усложнение, и они к весне обязательно, для усложнения, начнут пахать землю и перестанут съедать остатки имения”.

И если чевенгурские коммунисты не сеют, а кормятся самосевом вырастающими злаками, то потому, что “труд способствует происхождению имущества, а имущество - угнетению”.

Всему есть более или менее длинное объяснение. Идейное. Логичное. Обстоятельное.

Вот я наобум открываю “Чевенгур” и нахожу подтверждение:

- Да, а то что ж? Возьму расчет - и все: сейчас...

[наступил НЭП, и коммунизм отдаляется]

- Да она семечками пропитается...

[очередной абсурд]

...- много ли ей надо?.. У нас с ней не любовь, а так - один факт. Пролетариат ведь тоже родился не от любви, а от факта.

[Редкий случай, когда абсурд обосновывается абсурдом: при чем здесь пролетариат... Да и спрашивали-то о питании, а не о любви. Зато вмешивается автор и дает мысли Гопнера. А в них - развернутая, хоть и упрощенчески слабая, мотивировка.]

Гопнер сказал не то, что его действительно обнадежило для направления в Чевенгур. Ему хотелось идти не ради того, чтобы жена семечками питалась, а для того, чтобы по мерке Чевенгура как можно скорее во всей губернии организовать коммунизм; тогда коммунизм наверное и сытно обеспечит жену на старости лет наравне с прочими ненужными людьми, а пока она как-нибудь перетерпит. Если же остаться работать навсегда, то этому занятию не будет ни конца, ни улучшения”.

Вот и ликвидация буржуев в Чевенгуре подробнейше обоснована. Во-первых, знакомая христианская идеология с ее вторым пришествием и страшным судом наталкивала и буржуев и коммунистов на мысль о скорой расплате.

“Он знал и видел, насколько чевенгурскую буржуазию томит ожидание второго пришествия, и лично ничего не имел против него”.

Во-вторых, не видно было ясной коммунистической перспективы:

“...Чепурный замучился - буржуазия живет, коммунизма нет, а в будущее ведет, как говорилось в губернских циркулярах, ряд последовательно-поступательных переходных ступеней, в которых Чепурный чувством подозревал обман масс”.

В-третьих, строить коммунизм рядом с буржуями это все равно, что сеять среди сорняков - “почва в Чевенгуре оказалась слишком узка и засорена имуществом и имущими людьми”.

А строить вне Чевенгура, в степи - несправедливо, ибо все создано “угнетенными руками”. Это - в-четвертых.

Было еще соображение: “я читал, что человек, как родился от обезьяны, так ее и убил. Вот ты и вспомни: раз есть пролетариат, то к чему ж буржуазия?”

Так все абсурды высшими соображениями обоснованы. Причем нет нигде ни позы, ни притворства перед самими собой. Очистили Чевенгур от буржуазии для пролетариата - не для себя лично. Отправили нарочного за пролетариатом, а пока:

Есть два взаимоисключающие друг друга утверждения: “понять - значит простить” и “понять - не значит простить”.

Платонов в “Чевенгуре”, своим отстранением, использует второе, использует - для коллективистов. Но так как в индивидуалистах, по Платонову, и понимать нечего,- все до неинтересного ясно,- то вполне обоснованно можно думать, что у Платонова отношение к коллективистам лучше, чем к индивидуалистам. Лучше - за их непритворный, глубочайший, естественный коллективизм.

Или торжество Выготского и Натева.

Не мог Платонов определеннее высказаться за коллективизм в 1927-1930 годах, годах писания “Чевенгура”, когда именем коллективизма творились ужасы насильственной коллективизации на селе и страдания от гипертрофированной индустриализации в городе. Не мог. Хоть большинство в стране было тогда за коллективизм и не замечало, что социалистический рай впереди - мираж, а потери в пути - слишком велики.

Но не мог Платонов и отринуть коллективизм, как бы ни были тяжки его грехи. Не мог из купели выплеснуть с водой и ребенка.

Я, в итоге, был не вполне точен (в одном из прошлых - из процитированных - подходов к “Чевенгуру”), назвав развалом чевенгурского коммунизма тот факт, что и самые ангельски неэгоистичные люди, несмотря на идеальную изоляцию от индивидуализма, естественным образом перерождаются в обычных грешных людей с “животным сладострастием” к труду, к женщине, и для которых (можно делать вывод) коммунизм - в результате - противоестественен.

Но ведь чевенгурский коммунизм не сам развалился изнутри, а был разгромлен извне.

Давайте подумаем, что б было еще через некоторое время в этом городе? Что, если б сковал Яков Титыч (помните?) пал-брицу для мельницы? Если б Кирей с Жеевым доделали жернов (а к тому шло)? Если б пустили-таки мельницу?..

Смотрите: когда Кирей заимел супругу, ему коммунизм и товарищество стали-таки не нужны:

“- А что мне коммунизм? У меня Груша теперь товарищ, я ей не поспеваю работать, у меня теперь такой расход жизни, что пищу не поспеваю добывать...”

Он своей супруге даже гармонию послушать не дает, попеть с товарищами нет времени:

“...Я тебе проса нарвал, идем зерна толочь...”- зовет он Грушу.

Так вот - запусти чевенгурцы мельницу - полегчало бы семье Кирея?

Ведь не первобытные же люди остались жить в Чевенгуре - производительность их труда, если б они захотели трудиться, была б повыше, чем при первобытном коммунизме.

А они уже шли к тому, чтобы трудиться.

Пока еще - они стали трудиться, каждый, персонально для облюбованного товарища (по-прежнему: не для себя). Но что, если б их осенило трудиться для всего товарищества?

Почему Платонов не подверг чевенгурцев такому испытанию?

А потому что его-то они, неэгоистичные, выдержали бы.

Как тут не процитировать (чтоб уж выдерживать стиль) опять себя прежнего, ошибавшегося.

[писалось сразу после иллюстрации к затемняющему эффекту социалистической утопии]

И самый главный вариант социализма (коммунизма) - работа по внутреннему побуждению на общество в первую очередь - Платоновым не испытан.

А платоновское спокойствие... и чюрленисовское исступление...

Платоновские экстремы, гротески и сама мучительная, покореженная проза вряд ли как таковые имеют прямое отношение к спокойствию. Как и чюрленисовская полифония, сомнение - к исступлению.

Не забывать надо Выготского: два противочувствия, рождающие возвышение чувств... Противочувствие чего только не возбуждает. И все - обоснованно, и все - правда. Но главное - возвышение чувств. Оно лишь непротиворечиво и единственно. Вот только открыть его - ой, как трудно.

Сходство с реалистами у Платонова, конечно, есть. Он так же, как и они, не сообщает мысли, а заставляет мыслить (я это уже демонстрировал, сличая платоновские сцены расстрела с севеловскими, сентименталистскими). Великая Синусоида искусства никогда не повторяет свои периоды в полной идентичности. При всей их похожести - они разные, они - каждый виток - учитывают все прошлое и потому - в чем-то разные. Вот и маньеризм Платонова учитывает опыт реализма. Реалист как бы ставит эксперимент, исход которого не предрешен. А у Платонова результат всех экспериментов по теме “стихийное самозарождение социализма в России первой трети ХХ века” - предрешены: они абсурдны, нежизнеспособны. Гротеск - обвинительный приговор каждому из них, а не только инструмент для художественного эксперимента. Гротеск - приговор, но не только.

Ибо страсть, исступление гротеска, экстремы, гиперболы, изложенные с ледяным спокойствием якобы исследователя, сталкиваясь, создают катарсис, высшую истину. В чем она? Вот: терпит крах ТАКАЯ идея, что не может быть, чтоб она не возродилась в сверхбудущем. И вот: это ужасно, что она неосуществима сейчас, когда до нее так, вроде, близко, но зато она не погибнет совсем - социалистическая идея справедливости.

Не потому не сатира у Платонова в “Чевенгуре”, что он - не знает дорогу в лучшее будущее. Он ее знает: сдержанность в материальном потреблении и коллективизм. Но он знает также, что будущее на этой дороге наступит очень нескоро.

Правы те, кто говорит, что Платонов - художник будущего (Битов), что он не столько из прошлого, сколько из будущего (Верин).

Не потому не антиутопия - его “Чевенгур”, что автор - сомневающийся, что он не знает будущего. А потому, что он будущее знает - коммунизм, и глубочайший пафос его творчества - коммунизм (утопия, как назвала бы Старовойтова).

Это Замятин ЗНАЛ, мол, абсолютизация коллективизма - кошмар, даже если он неосознаваемый. В подсознании он все равно сидит в качестве кошмара. Знающий такое, действительно способен на антиутопию (“Мы”). А Платонов, с его презумпцией коллективизма, антиколлективистскую антиутопию писать не мог.

Антиутописты - отчаянные идеологические драчуны, художники типа, порожденного Поздним Возрождением: авось кривая вывезет. А Платонов, в “Чевенгуре” по крайней мере, не драчун (может, в “Городе Градове” он еще драчун). В “Чевенгуре” ему не до драки, видя, что история сейчас - против него.

И гамлетовский Шекспир и почти весь Платонов - воодушевлялись сверхбудущим. Только во времена Шекспира цензура еще только первые шаги свои делала и не поняла Шекспира и не заткнула ему рот. А во времена Платонова затыкание рта свирепствовало как никогда. И - Платонов пишет в стол. Битовские и веринские слова надо бы чуть уточнить: Платонов - художник сверхбудущего.

Уж как хорошо расписан НЭП в “Чевенгуре”:

- Это тебе не губраспред!- сочувственно сказал какой-то созерцатель торговли...”

Скажите, читатель, вы не согласитесь, что все позитивное идет от лица вот таких сочувственных созерцателей торговли, а не от Платонова, и тем более, не от Дванова (от того только “белые”, “нарочно”, “забытое” и вовсе не обольщающее). Смотрите, что дальше:

“...созерцатель торговли. Дванов ненавистно оглянулся не него. Человек не смутился такого взгляда, а, напротив, торжественно улыбнулся: что, дескать, следишь, я радуюсь законному факту!”

И дальше еще на целый лист Платонов развернул нэповский рай (среди 150 листов коммунистического ада). И почти не дал даже двановской иронии по отношению к этому раю.

Только вот если кого любят, того бьют, то ясно, любит ли автор отступление к капитализму - НЭП.

Настоящий художник всегда идет путем наибольшего сопротивления. А если его из-за этого неправильно понимают, то пусть читатели пеняют на себя. В испытании сокровенного мироотношения человека (а в том функция искусства - по Натеву) иной может и не выдержать, сломаться. Но художник не виноват.

Думаю, я имею право сказать, что Платонов за то не любил НЭП, что это было отступлением в сторону капитализма. Дорузвельтовского.

Это с Рузвельта капиталисты взяли курс на потребительское общество и довели долю оплаты труда в цене продукта до двух третей.

А в Платоновым описанном НЭПе (обратите внимание на нюанс) что-то очень похоже на ситуацию лисы и винограда: видит око да зуб неймет. Все больше наблюдатели, да сочувствующие там действуют, а не покупатели. А если и “пируют” люди, так с ладошкой подо ртом - для крошек, которые тоже отправляют в рот.

Рай-то он рай - НЭП - увидеть можно воочию. Факт. Только не для большинства этот рай, не для Платонова - идеал:

Наблюдатели, не оставляя постов, сочувственно разбирали все функции торговли. Двое не вытерпели и пошли помогать приказчикам - они сдували пыль с прилавков, обметали пером весы для пущей точности и упорядочивали разновески”.

Ну, и так далее.

Сколько раз я перечитывал это место, но лишь додумавшись, что описываются-то все лисы в винограде, высоко растущем, приобрел как бы стереоскопическое зрение. Читаешь и все время чувствуешь тонко улыбающегося автора, не разделяющего энтузиазм обывателей.

Противочувствие у больших мастеров вездесуще. Здесь оно - в виде скрытой диалогичности повествования. Каждое слово тут тайно спорит с людьми, исповедующими низкий, чувственный идеал: “Животные. А что нужно животным? Сытость. Элементарно! И еще - совокупление”.

“...рядом с ними многие шагали к возлюбленным. Люди начали лучше питаться и почувствовали в себе душу.

[У них это душой называется.]

Звезды же не всех прельщали - жителям надоели большие идеи и бесконечные пространства: они убедились, что звезды могут превратиться в пайковую горсть пшена, а идеалы охраняет тифозная вошь”.

Для истинного - по Платонову - веселия планета наша мало оборудована. Все по крайностям шарахаются люди, то недолет, то перелет, а чтоб точно - не время, видно.

может быть - барокко?

Ну, что? Качнуться, что ли, еще раз в барокко, в золотую середину, которую, мол, исповедовал все-таки Платонов и, подобно Чюрленису - с диалектическим материализмом Маркса - не позволил себе эту середину художественно испытать в “Чевенгуре” как наиболее плодотворную?

Кооперация - эта золотая середина. Частное благополучие достигается через общее, социальный мир в обществе, все - при деле, все - довольны. Никто особенно не ущемлен, никто - не вознесся особенно. Та самая кооперация, что изобретена была в Англии в то время, когда Маркс и Энгельс задумывали коммунистический манифест, и до которой додумался и Ленин перед смертью, и которой при Сталине не суждено было осуществиться, а для Горбачева которая оказалась переходной идеей к многоукладности. Кооперация...

Действительно, какие только виды социализма ни испытал Платонов в “Чевенгуре” и все оказались гротеском, а не нормой. И жесточайший, прообраз полпотовского, в Чевенгуре у Чепурного,- и мягчайший, почти шведская модель (классовый мир на основе подкармливания бедняков богачами, вернее, не подкармливания, а подпаивания самогоном),- в Ханских Двориках у Мошинкова-Достоевского,- и троцкистский,- с трудовой повинностью,- и сверхбюрократическая коммуна “Дружба бедняка”, и безобидный анархический - у Пашинцева с его разряженными гранатами. (Я предполагаю, что читатель мне уже верит без цитирования.) И только самого - по ленинской задумке - исторически перспективного - кооперативного - Платонов не испытал.

“Полюбезьев [фамилия-то какая!] хотел свидания с Чепурным... - теперь он в социализме, благодаря объявленной Лениным кооперации, почувствовал живую святость и желал советской власти добра...

- Как куда? В коммунизм жизни. Читал Карла Маркса?

[А Чепурный и сам не читал.]

Алексей Алексеевич смолк без вопроса и пошел вдаль...”

И все. Вот и вся кооперация.

Только посмотрите, что это за человек, единственный во всем романе, разделивший с Лениным идею кооперации как социализма,- Алексей Алексеевич Полюбезьев:

Он не понимал науки советской жизни, его влекла лишь одна отрасль - кооперация, о которой он прочитал в газете “Бедняк”. До сих пор он жил в молчании и, не прижимаясь ни к какому делу, терял душевный покой; поэтому часто бывало, что от внезапного раздражения Алексей Алексеевич тушил неугасимые лампадки в красном углу своего дома, отчего жена ложилась на перину и звучно плакала. Прочитав о кооперации, Алексей Алексеевич подошел к иконе Николая Мирликийского и зажег лампаду своими ласковыми пшеничными руками. Отныне он нашел свое святое дело и чистый путь дальнейшей жизни. Он почувствовал Ленина...”

Вот только никому больше (как жевание до растворения пищи) эта идея в романе не подошла. И поскольку воля автора была так (жеванием) дискредитировать этого единомышленника Ленина, то Платонов, видно, идею кооперации не жаловал. Как идеал, по крайней мере.

Наверно, за жвачность, аналогичную нэповской животности.

И действительно, история, похоже, подтверждает так понимаемого Платонова.

Швеция, страна с наиболее развитым кооперативным движением, увлекаясь западной безудержной потребительской гонкой, все больше не может конкурировать со странами, не связанными догмой о главенствующем укладе. И вот у последних, на все более укрупняющихся производствах продукция все дешевеет и все более конкурентоспособна, а в Швеции, держащейся за мелкое и среднее кооперативное хозяйство, себестоимость снижать труднее.

Платонов бы, правда, предложил, наверно: зачем состязаться в потребительстве.

Но нынешнее человечество,- живи он сейчас и произнеси это,- его б не поняло (разве что кризис экологический всесветный вразумит).

Для истинного веселия планета наша еще мало оборудована! Грустно...

*

Вот почему, я полагаю, неправильно пишет Александр Гольдштейн, один неортодоксальный защитник кое-чего в социалистическом реализме, про грусть в сентиментальном потоке советской литературы 30-х годов, к которому относит и Платонова, и не только относит, а и называет наивысшим выразителем идеи солидарности.

Я Платонова называю похоже, но изрядно иначе - выразителем идеи аскетического коллективизма, идеи, прозябающей сейчас, в начальный период, может быть, многовековой коммунистической революции (см. эпиграф). И грусть у него, по-моему,- от этого прозябания и многовековости “ряда последовательно-поступательных ступеней”. Грусть - определяюща.

Ого, как широко!

Но у меня шире: многовековая коммунистическая революция на Земле, начавшаяся в Октябре 1917 года в России.

Впрочем, судите сами. Процитирую. И не могу ж я пройти мимо сниженной (барочной, сентименталистской, соцреалистической) версии хоть части творчества Платонова, версии, к которой я сам раньше склонялся:

Если б сыскать этот платоновский рассказ, я б его, так и быть, разобрал бы, хоть я уже все доказал о второй половине зрелого творчества Платонова. Но я не сыскал. Поэтому стоит лишь обратить внимание на то, почему у Гольдштейна могла возникнуть мысль о сентиментализме Платонова, стоит напомнить еще раз, почему Платонов похож таки на социалистического реалиста (извиняюсь за неблагозвучность).

Соцреализм - это искусство исторического оптимизма. А Платонов тоже оптимист, только сверхисторический. Да плюс такой, что думает, что знает уже нынешние черты в человечестве, которые определят его будущее.

Как тут не спутать такого, ЗНАЮЩЕГО оптимиста с другими, тоже предвидящими, да не что-нибудь, а счастье.

Чего так робко? Не оттого ли, что очень уж слабы ростки будущего, чтоб окрепнуть в скором будущем.

А вслушивание, всматривание в человека, да еще смиренное создает-таки иллюзию сентиментальности. Сентиментализм-то мелкое, частное превозносит, сопереживает ему, нас заставляет сопереживать. Вот и получается иллюзия.

Вот почему - думаю я, не разбирая платоновский рассказ с Кагановичем,- ошибся Гольдштейн. И, думаю, имею такое право. Ведь Гольдштейн-то рассказ не разбирает.

Собственно, не разбирает он и “Военную тайну”, которой уделил больше места, чем всем упомянутым им произведениям, вместе взятым. Действительно, лишь на один элемент произведения он опирается: на гибель Альки.

*

Разберу-ка я “Военную тайну”, чтоб доказательно разбить Гольдштейна на его же собственном материале (пусть не платоновском, так хоть на гайдаровском). Заодно объяснится закономерность, неисключительность появления маньеризма после победившей революции.

Надеюсь, мой читатель помнит “Военную тайну” или перечитает ее, заинтересовавшись моей логикой.

Гайдар, на первый взгляд, предстает в этой повести художником, пишущим в одном из в веках повторяющихся больших стилей - в стиле типа Позднего Возрождения.

Позднее Возрождение располагается на временно`й исторической и идейно-художественной Синусоиде искусства между Высоким Возрождением и маньеризмом.

Если высокий возрожденец (опять извиняюсь) - художник, очарованный коллективизмом в открытой борьбе единомышленников за довольно низкие, материальные, гуманистические идеалы, то поздний возрожденец в этих (низких) идеалах уже не только усомнился, но и стал прямым ренегатом низкого, в пользу средства - в пользу высокого, коллективистского. И чем хуже дела коллективизма, тем яростней и непримиримей к низкому ведет себя поздний возрожденец.

Но в отличие от полностью отчаявшегося в действительности и истории высокого маньериста, улетающего в своей (тем не менее) непримиримости к низкому в сверхисторическую мечту, в отличие от такого художника - поздний возрожденец еще не до такой степени отчаялся, чтоб разочароваться в истории и чтоб в ближайшее лучшее будущее не верить. Поздний возрожденец надеется - не смотря ни на что - все-таки выкрутиться и победить. И если не своими глазами воочию, то все же своим духовным зрением поздний возрожденец видит близкую победу.

Это как у Высоцкого: рассвета не видел, но понял: вот-вот и взойдет.

Вот и у Гайдара вроде бы так: вот-вот (после нападения на СССР и нашего отпора) начнется мировая социалистическая революция в капиталистических странах. Это в алькиной сказке про Мальчиша-Кибальчиша сказано впрямую.

Но то в сказке,- скажете вы.- А как в жизни?

В жизни, какую описал Гайдар, вроде бы, к тому же идет, как в сказке. Повесть написана в 1934 году. Уже сколачивается ось Берлин-Токио. И в повести - идут военно-морские маневры в море перед Артеком, будит по ночам ребят канонада, идет во всю военно-патриотическое воспитание подрастающего поколения в пионерском лагере. А по дороге из лагеря:

“На каждой большой станции бросались за встречными газетами. Газет не хватало. Пропуская привычные сводки и цифры, отчеты, внимательно вчитывались в те строки, где говорилось о тяжелых военных тучах, о раскатах орудийных взрывов, которые слышались все яснее и яснее у одной из далеких-далеких границ”.

А после Артека, в Москве, еще тревожнее:

“У газетных киосков стояли нетерпеливые очереди. Люди поспешно разворачивали газетные листы и жадно читали последние известия о событиях на Дальнем Востоке. События были тревожные”.

Наткин дядя, крупный военный, говорит Алькиному отцу:

“Дела брат! - уже тише добавил он.- Серьезные дела! Так и норовят нас слопать, да, гляди, подавятся”.

А что значит: подавятся? То, что Красная Армия всех сильней, и что мировой пролетариат, руководимый коммунистами, взорвет тыл врагов советской страны, надо полагать.

Лишь полтора года назад Алькина мать, коммунистка, вернулась в свою Румынию. Что, мол, из того, что ее убили? Она ж там не единственная такая. Сестру Владика, коммунистку, все не выпускают из польской тюрьмы. Значит, боятся. Да и наши добровольцы - тот же Алькин папа, может,- вот отправляется на Дальний Восток: не на помощь ли коммунистическим партизанам Китая (как муж очаровательной Фро)?

Но главное - социалистическая идея справедливости, эта Военная Тайна и Красной Армии, и ее будущих солдат - артековцев, и трудящихся всех стран.

Справедливая война народами не может быть проиграна, и, значит, скоро грядет победа мировой социалистической революции, раз дело идет к войне.

Вот так - в жизни, описанной Гайдаром в повести.

Только почему, действительно, какая-то грусть сквозь все? Потому что сама описанная Гайдаром жизнь - ребячья. Это жизнь, увиденная глазами идеалистов.

Нет, их коллективизм таки реален, но он все же аномален, хрупок.

И не случайно, что гибнет в повести самый маленький - октябренок Алька. Да как! От удара камнем. Другой бы от этого не умер, но здесь - все закономерно: хрупкий.

А ведь он был для артековцев воплощением идеала: мать - революционерка, недавно погибла за дело коммунизма в Румынии; и сказка про Кибальчиша, всех взволновавшая необычайно,- его сказка. Нет, не для достижения гармонии у Гайдара убит Алька, а для выражения правды жизни, только не идеальной, а реальной: для веселия планета наша еще мало оборудована.

Интуиция Гайдара не подвела.

Подозрительно трудно идет жизнь в стране победившей революции даже в мирное время. Гайдар, может, сам не сознавая, именно с такого мотива начал повесть - с неприятности:

“Из-за какой-то беды поезд два часа простоял на полустанке...”

Из-за этого направляющаяся в Артек главная героиня повести, Натка, могла б не увидеться с любимым дядей.

Ну, используя свое служебное положение, дядя встречу все же организовал, с Наткой увиделся, поговорил. А это для чего устроил Гайдар? Для нового негатива: Натке не нравится “пионерработа” (дяде она признается). То есть она живет не так, как хочется. И дальше оказывается, что это в стране рядовое дело: жить не так, как хочется. Почему-то Наткин дядя (еще в гражданскую войну) должен был надолго оставить армию для обеспечения фронта продовольствием (будто это не мог делать гражданский человек или интендант). Почему-то сама Натка через надцать лет (в мирное время) должна заниматься пионерской работой вместо того, чтоб стать (как хочется) летчицей или морским капитаном. Почему-то в Артеке ей приходится не отдыхать (для чего ее прислали), а работать. Почему-то Алькиному отцу, тоже приехавшему на Южный берег Крыма отдыхать, тоже пришлось очень крепко поработать на прокладке водопровода в Артек. Почему-то авария случилась на той прокладке. Почему-то еще неурядицы всякие там случились: и обсчет рабочих десятниками, и плохая работа рабочих.

Вспомните: в “Чевенгуре” почему-то, с точки зрения левых коммунистов - почему-то - не сеяли крестьяне хлеб, и Шумилин готов был расшибиться, чтоб ликвидировать одну из предполагаемых причин - безлошадье.

Ганин (отец Альки) тоже расшибиться готов - во время аварии. А ему равнодушные мешают или плохо помогают ее устранить, аварию...

Их мало - тех, кому больше всех надо для общего дела. Поэтому им приходится жить не себе в удовольствие, а как пока надо для общего дела.

Натке, например, не только пришлось работать весь свой отпуск за заболевшего вожатого, но и в комнату ей поместили малыша Альку (чтоб отец его мог работать). Отца же Альки после “отпуска” отправляют (он, кажется, военный) на границу, на Дальний Восток, хоть ему, может, больше бы хотелось жить поближе и жениться на Натке.

За ребячьей жизнью подспудно чувствуется трудная жизнь целой страны.

А почему она так трудна в мирное все же время? Гайдар, в отличие от Платонова, впрямую этим вопросом не задается. Но отголоски чего-то недоброго все время слышны в повести, хоть почти все ее действие происходит в райском месте, на Южном берегу Крыма, летом.

Из нашего далека, с нашими железнодорожными пробками, сразу ясно, что барахлит общественное устройство, когда мы в первых же строках повести читаем о беде на железной дороге.

Это Гайдару не ясно (как нам ясно сейчас), как и миллионам его современников,- не ясно. Но зато Гайдар от них отличается колоссальной чуткостью. Он чувствует, что что-то не так в мире.

“Так” - в ребячьем мире. А во взрослом мире - не так. И это очень грустно. И оттого - жертвенность довлеет над повестью.

Сказка о Кибальчише - центральная для повести, и ее именем названа и вся повесть... Так подумайте, почему это в ней так устроено, что Красная Армия оказалась так дислоцированной, что в месте вторжения врагов слишком малы ее силы и нужно прибегнуть к помощи добровольного ополчения, чтоб продержаться несколько дней до подхода больших сил? Что это? Слишком много врагов на границах, слишком длинна граница, чтоб всю ее укрепить?

В жизни - то же:

- И в той стороне... и в другой стороне... - протяжно сказал Алька.- Повсюду. Помнишь, как в нашей сказке...”

Может,- заставляет подумать Гайдар,- вообще авантюрно было противопоставлять себя слишком большой силе? Может, авантюра - строить социализм в отдельно взятой стране? И потому - грустно? Сердцу не прикажешь: социализм ему мил. Но - авантюра... Грустно... Для настоящего веселия планета еще мало оборудована.

Дети сами-то не грустят. Они готовятся к грядущим боям и победам (лишь вокруг Альки ореол грусти явный: его мать лишь полтора года как погибла в Румынии за мировую революцию). Но они - дети.

Вот почему, может, неосознанно, Гайдар и сделал повесть детской. Сам-то он точно не совпадает с детьми. Вот в грусти-то своей и не совпадает.

Правда, сказка о Мальчише-Кибальчише прямо слезу вышибает. И она таки вполне сентиментальна сама по себе. Вспомним бахтинские слова: герой сентиментализма пассивен... он даже не погибает, а его губят... И это - для пробуждения внеэстетического (жизненного) социального сочувствия или социальной вражды. И мы реагируем на сентиментального героя как на живого человека, несмотря на то, что он очень мало жив.

Но зато между сказкой и Гайдаром - рассказывающая сказку Натка. А это хоть и восемнадцатилетняя девушка, но достаточно еще инфантильная, принадлежит еще миру детства. Натка - не Наташа, тем более - не Наталья...

Да и вся-то повесть подана с точки зрения Натки. Нет. Не сентиментализм у Гайдара, а высокий маньеризм в зародыше.

Правда, с этой точки зрения я не могу объяснить последние строчки повести, со слов:

Но она теперь не завидовала никому... И она знала, что все на своих местах, и она на своем месте. От этого сразу же ей стало спокойно и радостно...” и т. д. - с оптимизмом, с ближе чем историческим оптимизмом.

Без оптимизма в конце произведения, наверно, тогда нельзя было напечататься. Да Гайдар, пожалуй, и не противопоставлял еще себя действительности осознанно.

В общем, похоже, что Гольдштейн не прав.

Процитировав его, однако, я лишний раз продемонстрировал, как легко оторваться от правды, не придерживаясь принципа сходимости анализа деталей с точки зрения художественного смысла целого: это чтоб самые разные,- вплоть до случайно выбранных,- элементы произведения оказывались бы выразителями этого целого.

Выдернул что-то, не сопряг это с массой других “что-то” - и получил логичный самообман вместо истины.

Самая последняя проверка

Конечно, ошибиться мог и я: если все разобранные мною, все сходящиеся анализы элементов на самом деле окажутся (кто-то докажет) сходящимися в другую точку-истину, то есть если я неточно определил свою точку схода. Как, например, эйнштейновская зависимость скорости и массы заметна таки в ньютоновской механике, но только через колоссально точные приборы.

Мог я ошибиться и хуже: осознанно или неосознанно уклониться от анализа тех элементов, понять которые с точки зрения целого я не смог.

Аналог - в физике же.

В конце XIX века лишь зависимость энергии излучения от частоты не была объяснена, и ... с этого-то и началась революция в физике.

Не то же ли со мной и “Чевенгуром”? Я же не все могу объяснить там.

Например.

”Мы любим смерть! Мы очень ее любим!”

Зачем этот эпизод? Зачем это противопоставление неаскетов аскетам? Я не мог себе объяснить.

Впрочем, только я это написал, как тут же и понял, что тут (уже в самом начале не печатавшейся до перестройки части “Чевенгура”) Платонов уже заложил липу под аскетическую революцию: ее должны бы аскеты лишь и делать, иначе плохо будет. Что мы и видим на восьмом десятке лет после революции.

А если б я не смог все же объяснить?

Между прочим, платоновская формула о “тревоге неуверенности, какую имели в себе дети и члены партии” должна быть расширена на всех открывателей, в том числе и на открывателей художественного смысла конкретного произведения. Знаете, как это тревожно: чувствовать себя как бы беременным открытием, но не уметь еще объяснить ту или иную частность. Или: много чего - уметь, но кое-что - еще не уметь объяснить. А вдруг все неверно?..

Я, когда писал пример с матросами и китайцами, еще не знал, что сумею объяснить. Честное слово.

Поэтому тут же приведу следующий непонятный элемент. Следующий, кстати, непосредственно после предыдущего”

“Потом китайцы сытыми легли спать. А ночью матрос Концов, которому не спалось от думы, просунул дуло винтовки в дверной просвет и начал стрелять в попутные огни железнодорожных жилищ и сигналов; Концов боялся, что он защищает людей и умрет за них задаром, поэтому заранее приобретал себе чувство обязанности воевать за пострадавших от его руки. После стрельбы Концов сразу удовлетворенно уснул...”

Это ж психологическое обоснование поступка, которое, по моему же выводу, Платонов применял только для описывания коллективистов. Какой же это коллективист - Концов?

Или он - в переходной фазе от индивидуализма к коллективизму? А раз переходная все же - к коллективизму, то Платонов покровительствует, и - объясняет. Так, что ли?

Кстати, за минуту до написания предыдущей фразы я так не думал, я вообще ничего не мог сказать, хотя над Концовым задумывался неоднократно.

И кстати же, может, так же - переходностью - можно объяснить появление в романе Симона Сербинова и возвращение на его страницы уже вроде бы ненужной Сони Мандровой, любимой Саши Дванова, с которой не суждено было (по воле автора) ему сойтись.

Почему не дал Платонов сойтись ему с Соней - ясно: дело революции, социализма, общее дело пострадало бы (по Дванову), обзаведись он личной жизнью.

Но вот зачем было Соню возвращать в роман (после того, как Саша от нее сбежал, а та, обидевшись, отреклась от него), и зачем было отдавать возвращенную в роман Соню какому-то Сербинову (как чертику из рукава вдруг извлеченному автором)? Да еще как отдавать: на могиле!.. на свежей, вчерашней могиле!.. матери Сербинова же!.. среди дня!.. на людях!!. редких на кладбище, но людях, от которых Сербинов старался-старался спрятаться, да и махнул, так сказать, рукой, не найдя безлюдного места - так ему приспичило.

Я когда-то себе сказал: ну, если и это сумеешь объяснить, тогда молодец.

Вот - попробую.

Я уже много чего объяснил. Не страшно, если что-то все же не удастся. Теперь - можно.

Прошу мне верить, что перед вами - экспромт.

Я и вообще-то пишу всегда экспромты, без плана, как (извините за нескромность) Аполлон Григорьев: не зная заранее, что получится и куда заведет.

Экспромт - плодотворен. Экспромт - мгновенное открытие. И чтоб оно совершилось, надо безоглядно ударяться в крайность (благо, никто, кроме автора, от нее не страдает), надо безоглядно следовать какой-то логике, преодолевая сопротивление. И, когда окажешься в тупике, совсем по Выготскому,- происходит мгновенное озарение и открывается высшая истина.

А может и не открыться.

Поэтому нужен черновик. Если тупик остается безысходным - черновик остается черновиком. Если когда-нибудь выход откроется - можно браться за чистовик. (Что вы здесь и видели.)

Итак, в какую крайность может завести неосуждающее описание совокупления Сони с Сербиновым на свежей могиле?

Зачатие и смерть... В одном месте... Двойственность... Амбивалентность...

Как тут не вспомнить знаменитый гротескный реализм Возрождения?

Как не завернуть мыслью в такой тупичок, тем более, что (помните?) о непрерывной изменяемости мы заблуждались, было, уже как о пафосе барокко?

Но даже если изменчивость как-то все же относится к пафосу барокко, я опять скажу: нет. Не применим он к Платонову.

Можно даже уточнить: есть пафос изменчивости один и пафос изменчивости другой, и ни к одному не относится Платонов. Ибо он находится на великой Синусоиде в области перелома кривой вверху, а пафосы изменчивости находятся слева и справа, и ниже: на подходе к “вершине” и на сходе с нее. В этих двух средних точках художники помнят о прошлых двух переломах: верхнем и нижнем, ИЛИ нижнем и верхнем - и потому исповедуют изменчивость. В барокко, в правой от “вершины” точке Синусоиды (если движение времени - слева направо), помнят - в хронологическом порядке - о низком Раннем Возрождении и о высоком маньеризме. В левой от “вершины” срединной точке помнят - опять в хронологическом порядке - о готике и о Раннем Возрождении. И эта вот левая срединная точка, видно, и есть Высокое Возрождение. И вот в ней-то и находится гротескный реализм Возрождения с его ярким представителем - Рабле.

И, получается, что Платонова надо сравнивать с Рабле, чтоб убедиться, что платоновский пафос - не изменчивость.

*

Когда-то я совсем не так, как Бахтин, понимал гиперболы “Гаргантюа и Пантагрюэля”. Я думал, что Рабле маньерист. И что ему донельзя обрыдло жить в этом мерзком, неизменном, животном, отвратительно индивидуалистическом мире похоти, обжорства, пьянства и т. п. и для того, мол, у него - гротески низкого:

Вот такую сцену, в чем-то перекликающуюся с платоновской, выписал я из “Гаргантюа и Пантагрюэля”.

Но о Рабле как о маньеристе я думал до прочтения Бахтина. А Бахтин меня переубедил.

В чем же дело? А в том,- настаивает Бахтин,- что Рабле воспевает не обособленную биологическую особь и не буржуазного эгоистического индивида, а растущий и обновляющийся народ, чуждый отвлеченной идеальности.

“Потому все телесное здесь так грандиозно, преувеличено, безмерно. Преувеличение это носит положительный, утверждающий характер... все вещи отнесены здесь... к народному, коллективному, родовому телу”.

Мало того, всенародность, по Бахтину, определяет и специфически веселый и праздничный (а не буднично-бытовой) характер всех образов материально-телесной жизни.

В общем, именно Высокое Возрождение, не Раннее, не Позднее и, тем паче, не маньеризм перед нами.

*

А теперь сравним отрывок из “Гаргантюа...” с отрывком из “Чевенгура”:

Софья Александровна повернула к Симону свое вдруг опечаленное лицо, будто боясь страдания, она или поняла, или ничего не сообразила. Симон угрюмо обнял ее и перенес с твердого корня на мягкий холм материнской могилы, ногами в нижние травы. Он забыл, есть ли на кладбище посторонние люди или они уже все ушли, а Софья Александровна молча отвернулась от него в комья земли, в которых содержался мелкий прах чужих гробов, вынесенный лопатой из глубины”.

На первый взгляд здесь вполне раблезианское снижение:

Обратите внимание, однако, что никакого смеха нет у Платонова. И никакой праздничности. И никакой универсальности, вдохновляемой, в конце концов, неким коллективизмом - идеей народа, нации. Перед нами не отвлеченные старушки и носильщики, а приватные Симон и Соня. Тут не отвлеченно (опять-таки) рождающее, возрождающее, зачинающее новое начало, а вполне эгоистическое вожделение Симона к Соне. И если у Рабле - в той капельке, в совокуплении носильщиков со старухами - виден образ самой временно`й сменяемости и, не побоюсь сказать (с Бахтиным за спиной), самого исторического хода времени (а по Рабле, оно идет не просто путем вечной жизни народа, а путем становления нации, национального государства - идеала Рабле, т. е. у Рабле идет к тому, чего пока еще нет, но скоро будет), то у Платонова - эстетика готового. Сдержанность в материальных запросах (на этот раз воплощенная в Соне) уже есть, давно есть в мире, однако и близко не видно, чтоб она возобладала среди людей; ей суждено прозябать в как бы остановившемся времени и быть пожираемой несдержанностью.

Поэтому если за носильщиками, старухами и рассказчиком-персонажем чувствуется довольный и улыбающийся Рабле, то за Симоном и Соней - холодно отстраненный и грустный Платонов. Рабле исторический оптимист, и поэтому старушки у него, хоть в могилу глядят,- активны. А Платонов - исторический пессимист, поэтому его Соня у него - пассивна.

Разной эстетикой (неготового - у Рабле и готового - у Платонова) объясняется и разная концепция тела у обоих, и возраст героев. У Рабле старухи уродливы (шлак развития), у Платонова Соня привлекательна и молода (очищена от всех шлаков рождения и развития).

Платонов, правда,- как и Рабле,- хлопочет об утверждении, в конце концов, высокой идеи из рода коллективистских, поэтому нет у обоих натурализма в их сценах.

Однако, так как Платонову нужно было,- чтоб нечто утвердить (сдержанность),- нечто и изрядно отвергнуть (неудержимое потребительство), то он обставил удовлетворение вожделения Симона гротескными обстоятельствами отрицательного свойства: мешают зоркие старушки, могильщики, звонарь с колокольни. Платоновские герои мучаются, не то что старушки с носильщиками, которые не тужат, что некто закрывает мешком старушечьи лица в момент, когда третий лишний.

У Рабле - всеобщий смех. У Платонова - насмешка. Хоть он и спрятал ее, спрятавшись сам, а все показывая с точки зрения Симона Сербинова.

Если б “перенести” Платонова во времена, близкие к Рабле, Платонов бы был Сервантесом. Подзалетевшие слишком ввысь левые большевики “Чевенгура” были бы подзалетевшим в мечтах и борьбе за справедливость Дон-Кихотом. А то, от чего суждено было погибнуть и чевенгурскому коммунизму (от армии, защищающей НЭП), и то от чего суждено было прозябать самому платоновскому идеалу сдержанности в материальном (от потребительской алчности большинства), то было в сервантесовское время убивающей идеализм буржуазностью, обретающей второе дыхание со становлением национальных государств, столь милых еще Рабле, но уже разочаровавших Сервантеса. А раз разочаровался Сервантес в буржуазности, в индивидуализме, в эгоизме и прочих низких вещах, то и гротески низкого у него имеют уже другой характер, чем у Рабле:

“...тела и вещи начинают приобретать у Сервантеса частный, приватный характер, мельчают, одомашниваются, становятся... предметами эгоистического вожделения и владения. Это уже не положительный рождающий и обновляющий низ, а тупая и мертвенная преграда для всех идеальных стремлений”.

А я подозреваю, что не в начале. Но отвлекаться на “Дон-Кихота” не буду. А перескочу через четыре века к Платонову. И - посмотрите, как хорошо иллюстрируется бахтинско-сервантесовский низ:

“Сербинов знал свое общее поражение в жизни и опустил взор на ноги хозяйки. Женщина ходила без чулок, и ее голые розовые ноги были наполнены теплотой крови, а легкая юбка покрывала остальную полноту тела, уже разгоревшегося напряжением зрелой сдержанной жизни. “Кто тебя, горячую, потушит?- обдумывал Сербинов.- Не я, конечно, я тебя не достоин, у меня в душе, как в уезде, глушь и страх”. Он еще раз посмотрел на ее восходящие ноги и не мог ничего ясно понять; есть какая-то дорога от этих свежих женских ног до необходимости быть преданным и доверчивым к своему обычному революционному делу, но та дорога слишком дальняя, и Сербинов заранее зевнул от усталости ума”.

Но в том-то и дело, что не совсем тупая и не совсем мертвенная.

Интеллигент Сербинов способен и на другую точку зрения.

Смотрите. Вот он глазами пожирает Сонины ноги и обдумывает, как бы это ему соблазнить незнакомку (он не знает еще, как ее зовут). А все-таки вот он подумал же, хоть на миг, о связи между ее ногами и революционным делом.

И в предыдущей, кладбищенской, цитате тоже есть похожий нюанс. Снедаемый вожделением, размышляя, “что лишь дорогое заставляет не жалеть дешевое”, то есть все-все - и любовь, и вещи - оценивая только потребительски, он, Сербинов, все же тут же “был согласен и с тем, что так думает лишь его разложившийся ум”.

А раз даже в такие моменты человек может взглянуть на себя со стороны, то он способен изменяться.

Смотрите, что с ним происходит в другой момент жизни (еще до знакомства с Соней), в момент его соприкосновения с большим искусством (тут я излагаю определение Натева), искусством, которое ж по функции призвано испытывать непосредственно и непринужденно (а не принудительно, как жизнь) сокровенное - не меньше - мироотношение человека, да не просто испытывать, а с целью совершенствования испытывать. Смотрите, Сербинов же явно поддается совершенствованию:

“Вчера Сербинов был на симфоническом концерте; музыка пела о прекрасном человеке, она говорила о потерянной возможности, и отвыкший Сербинов ходил в антрактах в уборную, чтобы там переволноваться и вытереть глаза невидимо ото всех”.

И дальнейшее по сюжету романа показало, что он может аж меняться до уровня поступков, а не только в уме и душе.

В командировку он поехал, попал в Чевенгур, пожил там, привык к товариществу и аскетизму, и смотрите, как поступает, когда прибыли в Чевенгур женщины и после всеобщего приветственного целования нужно было создавать брачные пары:

Смуглая переменила Сербинова на Кирея...”

Чего этот отказ стоил Сербинову, колоссальному индивидуалисту и ненасытному хищнику, каким он был до командировки, в Москве...

“Сербинов путешествовал по городу [Москве], словно по бальной зале, где присутствует ожидающая его дама, только она затеряна вдалеке, среди теплых молодых толп и не видит своего заинтересованного кавалера, а кавалер не может дойти до нее, потому что он имеет объективное сердце и встречает других достойных женщин, настолько исполненных нежности и недоступности, что делается непонятным, как рождаются дети на свете; но чем больше Сербинов встречал женщин... тем более Сербинов тосковал. Его не радовала женская молодость, хотя он и сам был молод,- он заранее верил в недостижимость необходимого ему счастья”.

А каким он стал в Чевенгуре:

Разный он - Сербинов. Вот почему Платонов копается в душе этого индивидуалиста - потому что он колеблющийся, приходящий к коллективизму, к тому, что общее ценнее частного. Как и матрос Концов. Сербинов на грани коллективизма, поэтому интересен автору.

Но он изменчив и потому неуважаем Платоновым. Смотрите, какую смерть назначил автор Сербинову во время армейской атаки на Чевенгур:

Сербинов подумал, что солдат говорит верно, и спрятал револьвер. А кавалерист вывернул лошадь и бросил ее на Сербинова. Симон упал от удара копытом в живот и почувствовал, как сердце отошло вдаль и оттуда стремилось снова пробиться в жизнь. Сербинов следил за сердцем и не особо желал ему успеха, ведь Софья Александровна останется жить, пусть она хранит в себе след его тела и продолжает существование. Солдат нагнувшись, без взмаха разрезал ему саблей живот, и оттуда ничего не вышло - ни крови, ни внутренностей”.

Позорно жил Сербинов: и туда и сюда его тянуло. Позорно дрался. И позорная смерть ему.

И я подумал, что если Сербинов - воплощение изменчивости, то его введение в роман было нужно Платонову, чтоб показать, насколько он против изменчивости (этого идеала Рабле).

Сомневающийся Саша Дванов на фоне такого вот Симона Сербинова это воплощенная верность идее. Интеллигент Сербинов уже хотя бы для контраста рабочему интеллигенту Саше был, получается, нужен в романе и появился по необходимости, а не негаданно, вдруг, как чертик из рукава.

Вот, получается, и с Сербиновым у меня все вышло, все объяснилось художественным смыслом целого романа. Объяснилось все, вплоть до изрядно мелких деталей.

Наверно, я все-таки разгадал Платонова.

Предисловие, постоянно-переходящее

к каждой книге данной серии. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 3

Предисловие. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .4

Вступление . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 6

Часть 1. О второй половине зрелого

творчества Платонова . . . . . . . . . . . . . . . . 7

Глава 1. О сказке “Неизвестный цветок” . . . . . . . . . . . . . . . 8

Глава 2. О рассказе “Река Потудань” . . . . . . . . . . . . . . . . .13

Глава 3. О рассказе “Такыр” . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . 23

Глава 4. О рассказе “Одухотворенные люди”. . . . . . . . . . . 27

Глава 5. О рассказе “Фро” . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 35

Глава 6. О рассказе “Июльская гроза” . . . . . .. . . . . . . . . . .47

Часть 2. Пограничье . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 54

Глава 7. О повести “Джан” . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .55

Глава 8. Лжекоммунист раскаялся в алчности,

коммунист - в аскетизме. За что же сам

Платонов, если середина не для него? . . . . . . . . . 65

Глава 9. Ложный ход мысли, мол, Платонов

Глава 10. Заступничество Платонова за коллек-

тивистов . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . 74

Глава 11. Заблуждение: Платонов, мол, против

только коммунизма темных. Или поче-

му не сказом написан “Чевенгур”. . .. . . . . . . . . 87

Глава 12. Платонов - за коммунизм. Довод первый . . . . .107

Глава 13. Платонов - за коммунизм. Доводов - мно-

жество . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 113

Глава 14. Спор с собой, с главой 11, путем самоци-

тирования своих прежних ошибок. Или

торжество Выготского и Натева . . . . . . . . . . .116

Глава 15. И все-таки, еще раз: может быть -

барокко? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 125

Гайдара . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 132

Глава 16. Самая последняя проверка . . . . . . . . . . . . . . . . 139

Автор делает попытку открыть пафос творчества и художественный смысл нескольких произведений А. Платонова (попутно – и некоторых произведений других авторов: Э. Севелы, А. Гайдара, Ф. Рабле), опираясь на новейшие открытия в науке об искусстве.

Книга рассчитана на широкий круг читателей, а также на специалистов.