С. Воложин

Одесса 2000 г.

Моя миссия, по крайней мере, в этой серии книг, заключается, видимо, в том, чтоб дать как можно больше примеров применимости Синусоиды - я это так называю - идеалов (с инерционными вылетами вон из нее), идеалов, которыми одушевлены были творцы произведений искусства при их создании, для выявления художественного смысла этих произведений.

Я было пробовал когда-то поделиться своей находкой: послал материал в центральную газету, в толстый журнал... - Не взяли. Сделал принтерные самоиздания (по паре экземпляров) нескольких работ и подарил их одной-другой библиотеке. - Взяли. Но - в отделы рукописей, и вещи не попали в общие каталоги. Напечатал несколько статей в местных газетах. - Но там не развернешься. И никто не понял, на какой системе все у меня базируется. Издал кое-что, крошечными тиражами, для библиотек. - В общие каталоги попало, но никто их там не ищет.

Нет. Надо - как в кибернетике: для надежности передачи информации обеспечь ее избыточность.

Когда-то я писал и думал: будь у меня сто жизней - я бы всю историю искусств построил по Синусоиде с ее вылетами....

Вот и надо внушить ту же мысль печатно, количеством моих применений такой Синусоиды.

Правда, я не мог это издавать сразу после написания, а теперь уже не полностью согласен с самим собой, прежним. - Ну, зато видна эволюция от книги к книге. Может, это даже и лучше для усвоения.

Прошло несколько лет с тех пор, как был написан этот труд. Всего несколько лет. Но каких! Целая эпоха минула. И предлагаемое вашему вниманию исследование потеряло злободневность. Политическую, во всяком случае.

Однако, по-моему, некоторая его ценность сохранилась. Во-первых, как бы ни менялась мода в эти годы, уставшие от нее с удивлением прочтут здесь нечто - так им покажется - из нынешнего ряда вон выходящее и уже хотя бы потому занимательное. Во-вторых,- что непреходяще,- это научно-популярное исследование имеет свойство обучать; оно является своеобразным пособием для тренировки ума, а именно: 1) чрезвычайного сосредоточения мысли, 2) стремления прийти в соприкосновение с действительностью (с произведением), 3) привязанности к избранной мысли с одновременным абсолютным беспристрастием к ней и 4) детальности мысли. Здесь есть и такая редкость, как демонстрация собственных заблуждений автора в открытии художественного смысла того или иного произведения (ошибки-то - учат!). Для думающих людей, не трутней Истории, сочинение и вовсе будет любопытным, ибо касается выхода из неизбежной экологической катастрофы на планете - это, в-третьих. В-четвертых, работа небезынтересна для специалистов искусство- и литературоведов: здесь обкатывается не только известная идея синусообразности развития искусства, но и приложение ее к законам изменчивости идеалов художника (синусоида идеалов), а главное, здесь демонстрируется еще непринятая научной общественностью идея инерционных вылетов вон с синусоиды идеалов. Впрочем, неспециалисты пусть не пугаются: их интересы учтены; мало того, скептики убедятся, что мыслима неболтология в этой неточной области - в науке об искусстве. Кроме того, те, кому не одолеть Платонова (это трудный для чтения писатель), могут здесь о нем получить довольно внятное представление, так как я даю сюжеты разбираемых сочинений и много их цитирую. Наконец, эта вещь, возможно, способна спровоцировать желание почитать самого Платонова.

И я решил не оставлять ее в написанном от руки виде.

Как всегда в пятницу, 9 марта 1990 года шла самая популярная в стране телепередача “Взгляд”. В студию были приглашены четыре выдающиеся женщины (по случаю прошедшего международного женского дня); ведущий проинтервьюировал их. И слова одной, народного депутата Старовойтовой, для кремня моей веры в коммунизм стали огнивом, высекшим, наконец, искру понимания единого пафоса почти всего (если не всего) творчества Платонова. Вот эти слова:

- Когда будет построен коммунизм?

- Никогда.

- Почему?

- Потому что коммунизм противоречит человеческой природе.

И я вдруг понял: какому бы беспощадному художественному испытанию Платонов идею коммунизма ни подвергал, с какой бы очевидностью ни получал он отрицательный результат своих художественных экспериментов - такой результат он квалифицировал как аналог испытания современностью, но не будущим, пусть далеким, в котором коммунистического типа люди будут в большинстве, а не в меньшинстве, как в его время. И потому Платонов - сверх- (так сказать) исторический оптимист.

Вот этой искрой понимания, я, уверен, смогу теперь осветить самые темные места его произведений, самые неожиданные скачки в его сюжетах, и, возможно, даже само его беспрецедентное странноязычие в непечатавшейся до перестройки прозе его. Чувствую, что смогу. Надеюсь, что смогу.

Начну с конца творческого пути Андрея Платонова, этого - смею предварить анализ - Шекспира советского времени. Шекспир кончил откровенными утопиями, Платонов - сказками.

“Неизвестный цветок”, сказка-быль - последнее его произведение. 1950 год. Это поэтическое творение - об идеале и пути его достижения: о преобладании духа над телом, идеального над материальным и об аскетизме как способе пронести этот идеал в будущее любой отдаленности, о стойкости, жизнестойкости посредством труда в крайне неблагоприятной действительности и о благотворности такого преодоления низкого - для высокого, и еще - о силе слабых, силе - от взаимопомощи.

И это была жизнь трудная поневоле. А трудная - от слова труд. И вот принялся Платонов описывать великий труд своего героя-цветка.

Тут я вспомнил один из “экспонатов” моей “коллекции интерпретаций художественных деталей” (кто и где сумел увидеть в частности - идею целого). Вот этот экспонат.

Вот и у Платонова - сказка-быль. И алогизмы - если случатся - писателю не помеха. Ему надо всячески сказать, как трудно было жить цветку, как благотворен для его красоты труд и нужда. И вот, по Платонову, цветок создает себе сам и почву и воду:

[Неважно, как они у него появились.]

Полужизнь, с некоторой точки зрения. Со своими, впрочем, радостями...

И со своим механизмом переносить печали:

Полужизнь... Зато каков результат!

И пах он тоже приятно. И чуткая девочка Даша почувствовала его благоухание и нашла.

И чтоб мы не забыли, почему он такой необычно красивый и благоуханный, Платонов мягко вводит и прямые слова об этом.

И чтоб мы не сочли такой ответ пустыми словами, писатель повернул сюжет так: Даша привела на пустырь детей из пионерского лагеря, и те удобрили вокруг почву навозом и золою.

Это помощь.

Сухо рассуждая, можно, конечно, подумать и так: раз этот вид растений дожил до встречи одного из них с Дашей, то и без нее и пионеров вид сохранился бы и дальше. Не на этом пустыре, так на другом.

Но так к художественному произведению подходить нельзя.

Не зря Платонов ввел мотив помощи. И тут надо заметить, кто помог цветку. Дети. Цветы жизни. Самые прекрасные цветы. Такие же в красоте, как сам неизвестный цветок. Но только ли в красоте их общность? Не только. Они еще слабы - и цветок и дети. Взаимопомощь слабых - вот способ выжить в суровом мире.

Чем же суров мир для Даши? Она - в пионерлагере.

Я вспоминаю, как я впервые оказался без мамы, в пионерлагере, как мне трудно было жить там без нее. И я никому это не показывал, и со стороны ничего не было заметно. И как я ждал воскресенья - ее прихода. И плакал, прощаясь с мамой после ее посещений. И меня (я извиняюсь, но это нужно сказать для пользы дела) очень хорошим сыном считали всю жизнь.

В общем, я идеей противостояния прекрасных и слабых существ суровому миру объясняю появление таких вот строк в сказке-были:

[Это ж явно тайком. Из пионерского лагеря самого ребенка не отпускают. Но не только тайком потому надо, что не отпускают, а еще чтоб не заметили подруги: стыдно проявлять слабость.]

И лишь отзывчивостью Даши и пионеров объясняется и то, что она цветок нашла, и то, что они обеспечили будущую жизнь его семечкам.

И что ж? Цветок размножился и на удобренной почве через год таких же, как он, стало много. Но...

Вот так. Его экологическая ниша - бедная почва. Он вырождается на тучной земле, в изобилии.

Так что же? Если коммунизм это самое прекрасное, то что: он возможен лишь как редкость и как исключение? И что: хорошо разве будет, если кругом станут пустыри и почаще станут тогда встречаться прекрасные цветы-аскеты?

Или так: не мешайте им жить, где хотят и сколько хотят?..

Во всяком случае, нельзя сказать, что вот этакая необычная аскето-красота не в природе растений...

И если мы переживем наш нынешний экологический кризис и станем сдержаны в своих потребностях, то не приблизимся ли мы к идеалу, каким его Платонов нарисовал в образе прекрасного цветка-аскета.

Смею ли я, однако, заявлять, что самый красивый цветок это образ человека из самого лучшего общественного устройства - коммунизма? А если даже и смею что-то подобное толковать, то не должен ли я самое лучшее в общественном устройстве отнести не к коммунизму, а к плюрализму, к терпимости разного, к мирному сосуществованию и даже взаимности разного: дети удобрили землю, не дали погибнуть виду, и его представители получили возможность еще и еще осваивать бедные пространства и дарить детям свою невиданную красоту?

Я вспоминаю публикации в газетах: о коммунистических кибуцах (сельскохозяйственных и ремесленных общинах) в далеко не коммунистическом Израиле, о коммунистическом поселке, ровеснике Октябрьской революции, в некоммунистической же Японии, о поселении творческих личностей в Индии. Они живут и удивляют людей, так жить не умеющих, и восхищают - прокоммунистов вроде Платонова.

Или так: если я смею соотнести цветок платоновской сказки с коммунизмом, то не в том ли суть мечты художника, чтоб милый ему коммунизм отказался от агрессивности, от экспансии?..

К 1950 году, времени написания “Необычного цветка”, вся Восточная Европа и огромная часть Юго-Восточной Азии повернули (преждевременно, как мы сегодня видим) к коммунизму. И что, если Платонову с тоскою представлялись новые жуткие коллективизации и индустриализации, на первое явление которых в СССР, в 1929 году, он с болью откликнулся в своих непечатавшихся тогда “Чевенгуре”, “Котловане”, “Ювенильном море”...

Не потому ли каким-то минором веет от его последней сказки-были, от его “Неизвестного цветка”?..

Или этот минор - от необходимой исключительности красоты?.. от обязательной его скромности, ненавязчивости и потому - нераспространенности, т.е. противоестественности для большинства.

Во всяком случае, такая красота - не противоестественна сама по себе. И не в том ли грусть, что долго еще ей не царствовать: пока будут алчные и пока будет им что и кого алкать.

Но, однако, повторяю: смею ли я говорить о коммунизме в связи с этой сказкой-былью? Смею ли столь современные мысли приписывать Платонову относительно коммунизма?..

Рассказ “Река Потудань”. 1937 год...

Опять - об исключении: о новом виде аскетизма, об импотенции, о благотворности ущерба тела для высшей духовной сути любви мужчины к женщине.

Никита Фирсов и Люба живут в мире, где эта духовная суть не считается главной для большинства. И они взяли было и для себя это господствующее мнение. Взяли и, конечно же, поженившись, стали несчастны, когда оказалось, что Никита так любит, что “у него вся сила бьется в сердце, приливает к горлу, не оставаясь больше нигде”.

Но ведь это так естественно для высоконравственных натур!.. Поверьте, иные натуры! Это составляет трудность: переход от любви духовной к физической. И это очень мало понятно для многих и многих: для них эта естественность - как раз и есть неестественность. Противоречие чувствительности и нравственности - азбука для физиологии. Нас тянет в сон от переедания и мышечной усталости, и наоборот, у нас бессонница, есть не хочется, и в руках силы нет, если мы взволнованы, расчувствовались. Мышцы, внутренние органы и мозг - вот три адреса крови, из которых сердце интенсивно может обеспечивать лишь один. То есть надо в момент соития не так уж любить духовно, чтоб любить физически.

Это знала Люба, то ли потому, что она медик, то ли инстинктивно:

Но она не сказала Никите этого секрета. А тот не угадал. А к тому же он сомневался вообще в своей духовной ценности для Любы. Ведь он необразованный, потому еще и переоценивает Любу. Ему еще от отца передалась робость перед интеллигенцией. Тот ведь, вдовствуя, тоже думал было когда-то жениться на Любиной матери, учительнице. Да передумал:

А та, при его посещениях, говорила что-то о просвещении народного ума...

Никита думал, что они (он и Люба) - не пара, даже когда поженились. От всего этого как было ему не сделаться импотентом. А обнаружив сей факт, испугавшись, он и выздороветь не мог.

А оказалось-то, что он дорог Любе - и необразованный, и импотент.

И она утопилась от горя, да ее спасли рыбаки и откачали. И теперь, уверенный в себе, Никита вернулся к Любе, и болезнь его кончилась. Но что за слова применил Платонов для описания долгожданного счастья?!.

Докажу.

Кто читал “Чевенгур”, вспомнит: едва ли не на каждой его странице по несколько раз упоминается социализм или коммунизм. Но, уверен, что мало читателей “Чевенгура” обратило внимание, кого из людей - последнего - увидел главный герой романа, Саша Дванов, перед тем, как - в финале романа - утопился. И, уверен, мало кто подумал, что, может, из-за того, что он увидел именно этого человека, колебавшийся - жить или не жить - Саша и решился уйти из жизни.

Смотрите, вот молодой коммунист Дванов на Пролетарской Силе, лошади убитого друга коммуниста Копенкина, единственный уцелевший в бою с не иначе как отрядом Красной Армии (ибо с началом НЭП-а не осталось бунтующих против советской власти крестьян, и некому было в центре России громить левых перегибщиков чевенгурцев, кроме Красной Армии) - Дванов уезжает из побежденного врагом Чевенгура. Чевенгурскому коммунизму - конец. Жить незачем и негде: в стране - НЭП, отступление к капитализму, за границей - капитализм. Жить незачем и негде, и Саша Дванов уезжает:

[Пока до сознания Саши еще не доходит, что вперед - это в смерть.]

[В нем утопился когда-то его отец из любопытства: пожить в смерти. И это озеро - надо признать - тоже могло стать Саше толчком к самоубийству.]

[НЭП же - все ожило после шока военного коммунизма, ожило... от мерзкого НЭПа.]

И было б мудрено обратить читателю внимание на этого Кондаева. В “Чевенгуре” он вот здесь появился впервые.

Зачем?

Дальше о нем ни слова. Дальше Дванов повернул к озеру и утопился. И через несколько строчек роман кончается.

Зачем тут Кондаев?

А этот персонаж - из повести “Происхождение мастера”, которая является первой частью “Чевенгура” и издана была сразу после написания, не то что остальной роман. И там и там общий главный герой, общие несколько второстепенных лиц и вот этот - третьестепенный. Кто он?

Он - воплощение хищничества, и хищничество его - с половым, так сказать, уклоном. А хищничество - символ капитализма, по крайней мере, того, что знал Платонов. Вот он, Кондаев, в голодающей от засухи дореволюционной деревне в “Происхождении мастера”:

Мир, в котором одиноко было коммунисту Александру Дванову, наполнен был в большинстве своем не до такой степени алчными людьми. Но Саше было слишком плохо, когда он увидел Кондаева, это исчадие алчного ада. Этот черт пережил не только тот голод в дореволюционном селе, но и революцию, уничтожившую много гадов (гадов в Сашином понимании), а вот этот дьявол остался. Остался и теперь, в НЭП, опять с удовольствием душит и губит все слабое и малое.

Как тут было не шарахнуться не только от Кондаева, но и от жизни вообще.

И этот Кондаев - прямая противоположность Никите Фирсову из “Реки Потудани”.

Он, впрочем, не первый. Вспомнить хотя бы средневековье, готическое искусство. Умерщвление плоти как путь восхождения к Богу, а ублажение плоти - грех и путь в ад. Вспомнить маньеризм рубежа XV-XVI веков... И в первую очередь - Шекспира времени написания “Гамлета”. Вспомнить - в “Гамлете” - авторское (и гамлетовское) неприятие похоти королевы, срочно прервавшей траур по мужу, чтоб выйти замуж снова; вспомнить целомудрие Гамлета; вспомнить, как его заносило в неприятии низменных идеалов большинства в окружающей его действительности:

Каким докучным, тусклым и ненужным

О, мерзость! Это буйный сад, плодящий

Одно лишь семя; дикое и злое

В нем царствует...

А вот еще хлеще:

Так что традицию Платонов длит многовековую и даже тысячелетнюю. В истории человеческого духа, в истории искусства то и дело чередуются идеалы высокого и низкого. И когда очередным художником овладевает идеал высокий, он половую сферу, вообще всяческую чувственность: чревоугодие, вещизм или плодородную землю (как в платоновской сказке) - неизбежно окрашивает негативно, как бы ни противоестественно это было на иной взгляд. А половое воздержание, безразличие ко вкусу пищи (по крайней мере - в пику свинству чревоугодников), пренебрежение к удобству вещей и т. д. и т. п. вплоть до неплодородной почвы, пустыни - опять, как бы это ни противоестественным казалось иному - такой художник окрашивает позитивно.

И вот у Платонова зимняя, скованная поверху льдом река Потудань наряду со сдержанными Никитой и Любой оказываются образами зародыша того хорошего сегодня, что в каком-то далеком будущем, сверхбудущем естественно прорастет, войдет в жизнь большинства.

Вот она - позитивная окраска терпения, воздержания и всего такого.

Глубокая печаль какая-то веет от зерен, ростков, одиноких цветков платоновского коммунизма в образе аскетизма, сдержанности, скованности... В чем дело?

А ведь и рассказ и сказка написаны: один - после объявления социализма построенным в стране победившей коллективизации и индустриализации, вторая - в конце восстановления хозяйства после победной Отечественной войны.

Что ж. Значит, победы не обманули Платонова? И теперь, в перестройку, мы видим, что он был прав?

Прав, да не так, как это хочется перестройщикам, некоторым, по крайней мере (народный депутат врач Федоров в защиту частной собственности на Платонова ссылался: “Человек без собственности - раб”). Так вот совсем не так был прав Платонов (если он это и написал где-то по какому-то поводу), а прямо наоборот.

Сталинские победы и в 37-м и в 50-м годах Платонова обманули-таки. Но он увидел в них тенденцию удовлетворять низкому в человеке. А такая тенденция не вела, по Платонову, к коммунизму-сдержанности, к коммунизму-преобладанию-высшего-над-низшим. И, поскольку тенденция такого удовлетворения низшего барахлила все больше и больше, а истинно (по-платоновски) коммунистических людей было мало, то платоновский коммунизм и потерпел к девяностым годам колоссальный крах, предвиденный Платоновым за десятки лет до.

И... “Река Потудань” начинается грустно.

“Трава опять отросла по набитым грунтовым дорогам гражданской войны, потому что война прекратилась.

[Казалось бы, прекрасно: трава отросла, война прекратилась. Но уже со второго предложения начинается грусть.]

В мире, по губерниям снова стало тихо и малолюдно...

[Это уже безрадостные штрихи.]

...некоторые люди умерли в боях, многие лечились от ран и отдыхали у родных, забывая в долгих снах тяжелую работу войны...”

И т. д.

Такую грусть еще можно оправдать прошлым - войной. Но все-таки можно ждать и оптимизма: война-то кончилась. И правда: тень оптимизма мелькнула:

“они [бывшие солдаты гражданской] превратились совсем в других людей - они выросли от возраста и поумнели, они стали терпеливей и почувствовали внутри себя великую всемирную надежду, которая сейчас встала идеей их пока еще небольшой жизни, не имевшей ясной цели и назначения до гражданской войны”.

Вот бы и хорошо. Так нет. Как-то грустно продолжается рассказ. Смотрите в лицо возвращающегося с войны бывшего красноармейца Никиты Фирсова:

*

Вообще-то такое - грустное - начало перекликается с началом “Чевенгура” (без “Происхождения мастера”). Там тоже главный герой, Саша Дванов, возвращается домой на излете гражданской войны. Там тоже чувствуется как бы огромный столб атмосферы, давящий на грудь: победа в гражданской войне, успехи в политике военного коммунизма - это пирровы победы, вытянувшие все соки из народа и, можно думать, глубоко в подсознании всех-всех там, в романе, сидит вопрос: а всякая ли цель оправдывает средства, если они такие тяжкие.

Вот 30-я строка романа:

Десять или более безымянных людей сидели на полу и надеялись на поезд, который их увезет в лучшее место. Они без жалобы переживали мучения революции и терпеливо бродили по степной России в поисках хлеба и спасения...”

Вот 3-й лист романа: Дванов с воинским поездом едет поближе к дому (со всяческими остановками):

“В Шкарине поезд остановился... В зале для публики было пусто и скучно. Покинутость, забвение и долгая тоска встретили его в этом опасном доме гражданской войны. Неведомый одинокий человек, говоривший с комиссаром, прилег на уцелевшую лавку и начал укрываться скудной одеждой. Кто он и зачем сюда попал, Александра сильно и душевно интересовало. Сколько раз он встречал - и прежде и потом - таких сторонних безвестных людей, живущих по своим одиноким законам, но никогда не налегала душа подойти и спросить их или пристать к ним и вместе пропасть из строя жизни. Может быть, было бы лучше тогда Дванову подойти к тому человеку в шкаринском вокзале и прилечь к нему, а утром выйти и исчезнуть в воздухе степи...

[Роман только начинается (если же считать началом “Происхождение мастера”, то роман еще в первой половине), а у героя в голове уже такая усталость, что он, возвращаясь с кончающейся гражданской, думает об “исчезновении”, о том, чтоб “пропасть из строя жизни”.]

...Черт с ним - довезет как-нибудь!- спокойно и устало ответил комиссар и, отвернувшись, пошел к своему вагону, c печалью говоря себе на ходу: “Эх, Дуня, Моя Дуня, чем ты детей моих кормишь теперь?..

[Это комиссар-то, самый твердый, так хандрит. Это Дванов, не из слабых,- тоже. Плохо.]

...Александр тоже пошел в вагон, не понимая еще, за что мучаются так люди: один лежит в пустом вокзале, другой тоскует по жене”.

И пейзаж - под стать.

“Сквозь туманы выбиралось солнце и медленно грело сырую остывшую землю. Редкие птицы взлетали над пустырями...”

*

Вот такую же грусть измученных братоубийственной войной земли и народа можно увидеть и в начале “Реки Потудани”, в лице Никиты Фирсова в том числе:

“со скромным, как бы постоянно опечаленным лицом...”

Но Платонов на этот раз пишет не “Чевенгур” - роман-предупреждение о перегибах во имя духа, высшего, цели.

“...с опечаленным лицом,- но это выражение его лица происходило, может быть, не от грусти, а от сдержанной доброты характера либо от обычной сосредоточенности молодости”.

На этот раз грустный пейзаж вокруг Никиты предвещает другое:

В полдень Никита Фирсов прилег около маленького ручья, текущего из родника по дну балки в Потудань. И пеший человек задремал на земле под солнцем, в сентябрьской траве, уже уставшей расти здесь с давней весны. Теплота жизни словно потемнела в нем, и Фирсов уснул в тишине глухого места. Насекомые летали над ним, плыла паутина, какой-то бродяга-человек переступил через него и, не тронув спящего, не заинтересовавшись им, пошел дальше по своим делам. Пыль лета и долгого бездождия высоко стояла в воздухе, сделав более неясным и слабым небесный свет, но все равно время мира, как обычно, шло вдалеке вослед солнцу... Вдруг Фирсов поднялся и сел, тяжко, испуганно дыша, точно он запалился в невидимом беге и борьбе. Ему приснился страшный сон, что его душит своею горячей шерстью маленькое, упитанное животное, вроде полевого зверька, откормившегося чистой пшеницей. Это животное, взмокая потом от усилия и жадности, залезло спящему в рот, в горло, стараясь пробраться цопкими лапками в самую середину его души, чтобы сжечь его дыхание. Задохнувшись во сне, Фирсов хотел вскрикнуть, побежать, но зверек самостоятельно вырвался из него, жалкий, сам напуганный и дрожащий, и скрылся в темноте своей ночи”.

Зачем, спрашивается, вдруг втиснул Платонов страшный сон ни с того, ни с сего? Дурное предзнаменование будущих неприятностей Никиты в мирной жизни? Крыса... обычный дурной знак?.. Или можно конкретизировать, что это за неприятности мирной жизни?..

Вольному критику не страшно ставить точки над i.

До меня далеко не сразу дошло, а до многих так и не дошло (и я б поверил, что и вообще ни до кого пока не дошло), что в 30-х годах Платонов изменил ориентацию: от предупреждения о бедах из-за перегибов во имя духа - к предупреждениям о бедах из-за перегибов во имя тела. А то, что в глубине это одно и то же умонастроение, я до поры до времени не догадывался.

С появлением непечатавшейся прозы Платонова чувствовалось, что печатавшийся Платонов и непечатавшийся - разные писатели. В то же время - и здесь была непостижимость! - это был все тот же Платонов.

Я уже был знаком с явлением, что, вообще говоря, писатель, особенно долгоживущий, меняется, меняется существенно. Меняется его мировоззрение, мироощущение. Такое творчество ученые делят на периоды (и хорошо бы - и публике такое принять; скажем: Пушкин 1, Пушкин 2...). А теория повторяющихся в веках больших идейно-художественных стилей подводит под периодичность творчества художников базу в виде исторически необходимой периодичности больших стилей. Но... Про Платонова (по крайней мере, про зрелого: с конца 20-х годов и до смерти) не хотелось думать, что он менялся. И я долго не замечал, что в самой последней сути он таки и не менялся.

Известный до перестройки Платонов казался мне типичным представителем барокко советского времени. Помнился “Такыр”. Рабыня персиянка. Мучительная жизнь. И, не смотря ни на что, если не удалось персиянке, то удалось ее дочери - новая жизнь со становлением советской власти в пустыне наступила. Дочь рабыни стала научным работником. Все мучения были не зря.

Что-то похожее - в “Одухотворенных людях”. Здесь все мучения тоже не зря, ибо мирная жизнь наступит (рассказ-то - о войне). Пусть из четырех героев рассказа не остается в живых ни один на клочке севастопольской земли, но и атаку немцы прекращают. Уже перед фактически никем - прекращают. Перед непобедимым духом народным.

Платонов казался замешенным на дрожжах крепчайшего исторического оптимизма, что является признаком одной из разновидностей барокко. Будет, мол, будет и на нашей улице праздник, праздник тела и души.

Воспевания духовных и телесных радостей нет в “Такыре”. Что у героини Заррин-Тадж было с курдом-пастухом (до пленения ее туркменами) - о том Платонов не говорит. А что было в Туркмении с укравшим ее Атах-Бабой - говорит, и говорит как о негативном или, по крайней мере, как о безразличном. Так зато здесь Заррин-Тадж уже рабыня. О том, каково было ее дочери с австрийцем Катигробом, Платонов опять ничего не говорит; лишь о первом разе пишет:

“Джумаль не противилась его чувству, но сама была равнодушна...”

Так здесь тоже, хоть уже и не рабство, но еще и не осознанная свобода (у Джумаль не было выбора). Все - впереди, надо понимать, как цветение и плодоношение сада, который будет заложен ботаником Джумаль Таджиевой между глиняной башней, где жила она когда-то с Катигробом и где он был убит в гражданскую войну,- и могилой матери, двадцатишестилетней старухи Заррин-Тадж, замученной рабством. Все - впереди в советское время.

В “Одухотворенных людях” все радости тела и души - позади, в мирной жизни или в мечтах о будущей: любовь к технике - у Цибулько, верность невесте и полезной работе - у Красносельского, музыка - у Одинцова, страсть дарить себя - у Паршина. И все это возродится - ясно же - после войны. А война будет победной.

И нет в будущем, получается, по так понимаемому Платонову, превалирования ни духа над телом, ни наоборот. Ничего не ущемляет-де Платонов в своем идеале. Гармония...

А что, если соединение личного с общественным несоединимо? Если это только не пристально глядя кажется, что соединимо?

В тех же “Такыре” и “Одухотворенных людях” ведь только мыслится возможность соединения.

С Заррин-Тадж все ладно - она не дожила до советской власти. Но Джумаль-то дожила. Зачем Платонов сделал, что Катигроба убили? Вот оставил бы его в живых, да свел бы опять с получившей высшее образование Джумаль - вот мы бы и посмотрели на гармонию. Или даже не показал бы гармонию, а только подвел бы вплотную.

Ан нет. Не позволил себе Платонов. А он же много себе позволяет. Например, когда ему понадобилось, чтоб Джумаль досталась Стефану Катигробу, а не Ода-Каре, которому ее продал Аттах-Баба, Платонов как фокусник наслал на Заррин-Тадж якобы чуму - Джумаль с матерью обнялась, и все туркмены их оставили. А чума оказалась лишь якобы чумой. И Джумаль осталась жива и свободна для Стефана. Заррин-Тадж же, ненужная теперь для фабулы, незамедлительно умерщвляется Платоновым,- но не с помощью чумы, а просто так, от старости... в 26 лет.

Что помешало Платонову соединить Джумаль с Катигробом после гражданской войны? - Невозможность воплощения идеала сейчас? Или принципиальная его невозможность?

Надо признать, что принципиальная возможность гармонии Платоновым не рассмотрена. Так что, если рассказ “Такыр” лишь якобы исторически оптимистичен?.. Ведь смотрите: и в самом деле, вся экзотика материала работает лишь на аскетизм. В аскетизм Платонов всматривается как под микроскопом и видит в нем истоки силы духа и красоты тела.

Вот Заррин-Тадж только-только украдена, туркмены дремлют на привале, и пленнице бы впору утопиться, если б нашлось глубокое место:

“... Заррин поднялась с места. Ночной ветер медленно дул из Персии по ущелью... река неслась и работала на камнях - всегда и вечно, во тьме и в свету, как работает раб в туркменской равнине или неостывающий чай в чайхане. Персиянка посмотрела на странную чинару - семь больших стволов разрастались из нее и еще одна слабая ветвь: семь братьев и одна сестра. Нужно было целое племя людей, чтобы обнять это дерево вокруг, и кора его, изболевшая, изъеденная зверями, обхватанная руками умиравших, но сберегшая под собой все соки, была тепла и добра на вид, как земная почва. Заррин-Тадж села на один из корней чинары, который уходил вглубь, точно хищная рука, и заметила еще, что на высоте ствола росли камни. Должно быть, река в свои разливы громила чинару под корень черными камнями, но дерево въело себе в тело те огромные камни, окружило их терпеливой корой, обжило и освоило и выросло дальше, кротко подняв с собою то, что должно его погубить. Она тоже рабыня, как я!- подумала персиянка про чинару.- Она держит камень, как я свое сердце и своего ребенка. Пусть горе мое врастет в меня, чтобы я его не чувствовала”.”

Сила - от ударов, от кротости, от терпения, от лишений.

Или вот - Джумаль:

“Когда прошло долгое время и Джумаль стала двенадцатилетней девушкой, она стала полной и хорошей. Лицо ее покрылось красотой, точно на нем выступила любовь и страсть ее неизвестного отца к Заррин-Тадж. Ничто - ни нищета рабыни, ни уныние - не помешало Джумаль стать ясной, взрослой и чистой. И пища ее, как она ни была бедна и однообразна по виду, была создана светом солнца, весенним ветром, водой дождя и росы, теплотою песков, и поэтому тело Джумаль было нежно, а глаза смотрели привлекательно, как будто внутри ее постоянно горел свет”.

Как тот цветок из сказки - прекрасный от плохой почвы.

Могла ли Джумаль осознавать пищу бедной или происходящей от солнца, ветра, росы? Это автор восторгается неприхотливостью Джумаль. И только ли голос Заррин-Тадж в строках о бедной чинаре?

Пустыня - благодать по Платонову. Потому что забрезжило концом ужаса коллективизации (“Такыр” написан в 1934 году), и социализм на его зримой поверхности стал обещать благополучие, от чего Платонов добра не ждал в исторической перспективе, в незримых для других глубинах социализма.

Но это сейчас у меня стал такой взгляд-рентген. А прежде “Такыр” мне казался представителем обычного соцреализма: провидением скорого лучшего будущего в нелучшем настоящем.

Однако я ошибался. Исторические оптимисты не описывают скудость пустыни с таким сладострастием. Это по нраву лишь сверхисторическим оптимистам.

И не в силу ли их сверхисторического оптимизма у них пристрастие ко всяческим худым местам и временам. К войне, например, в “Одухотворенных людях”, к бою.

Сладострастные подробности для описания боя даже вредят: слишком тяжеловесны психологизм и жизнь духа в горячке атаки.

“Он пал вниз лицом, послушный мгновенному побуждению, тому острому чувству опасности, от которого глаз смежается прежде, чем в него попала игла. Он и сам не понял вначале, отчего он вдруг приник к земле, но, когда смерть стала напевать над ним долгой очередью пуль, он вспомнил мать, родившую его. Это она, полюбив своего сына, вместе с жизнью подарила ему тайное свойство хранить себя от смерти, действующее быстрее помышления, потому что она любила его и готовила его в своем чреве для вечной жизни, так велика была ее любовь”.

Микроскоп психологического анализа поступков, конечно же, не сродни бою, по крайней мере, бою в ХХ веке. Но зато соответствует глубине, на которой только и может быть найден ответ: возможна ли гармония низкого и высокого, личного и общественного, тела и духа.

А подвигла его на это все вот такая душевная работа:

“Может быть, мать его любила меньше меня или она забыла про него”,- подумал моряк, шедший в атаку, и ему стало стыдно этой своей нечаянной мысли. Вчера он говорил с Прохоровым, они курили вместе и вспоминали службу на погибшем корабле. И ему захотелось прилечь к Прохорову, чтобы сказать ему, что он умрет за него, но сейчас ему было некогда прощаться с другом, нужно было лишь биться в память его. Ему стало легко, томительная слабость в его теле, от которой он боялся умереть на ходу, теперь прошла, точно он принял на себя обязанность жить за умершего друга, и сила погибшего вошла в него. С криком ярости он ворвался в окоп...”

И хоть не столь длинно и не на ходу, но философствуют под огнем и другие солдаты:

“Цибулько изредка приподымал свое лицо от земли и вновь приникал к ней вплотную. Опухшие, потрескавшиеся от ветра уста его были открыты, он прижимался ими к земле и отымал их, а затем опять жадно целовал землю, находя в том для себя успокоение и утешение. Даниил Одинцов задумчиво смотрел на былинку полыни: она была сейчас мила для него”.

Понять Платонова можно. Простить - другое дело. Однако мне важно сейчас Платонова понять, а не прощать или осуждать за затяжки. И даже сама неуместность копания в душе атакующего - показательна. У Платонова все философы, все мудрецы: и рабыня, и юная девушка, и цветок, и атакующий матрос. И все они мудрствуют во имя духа, общего, высшего. А их плохое материальное, так сказать, положение - лишь способствует такому мудрствованию во имя.

Здесь хочется отвлечься чуть-чуть на публицистику. В июньской “Литературной газете” 1990 года была статья “Распад” - о нашем распадающемся обществе, в котором экономические блокады и вооруженные схватки на границах республик еще не худшее зло.

Парни забили одного до полусмерти, прохожие и милиция позволили, медики довели его до смерти...

Так вот: нечего абсолютизировать. Одного типа людей - развращают, другого типа людей - закаляют. И этот второй тип - скорее аскеты, чем любители гармонии.

Нет, не гармония идеального и материального вдохновляла Платонова. И я был неправ, думая, что он художник барочного типа. Он не занимается “соединением несоединимого”, как все художники барокко.

Даже если всмотреться внимательнее в идеализируемое матросами довоенное прошлое, то и там можно увидеть уход от глубокого рассмотрения соединимости личного и общего.

Смотрите: Цибулько в технике был до войны в своем колхозе богом. Но у Платонова в других произведениях боги в технике плохо кончали. Слишком отдаваясь ей, они забывали, как минимум, себя. Изобретатели Платонова обычно трагичны. А в “Одухотворенных людях” он обошел проблему молчанием.

Человек искусства - вообще не герой Платонова. Но в принципе это должен был бы быть такой же фанат своего дела, как и платоновские изобретатели. А теперь смотрим на Одинцова. Ему как музыканту Платонов в “Одухотворенных людях” уделил семь строчек. Мог он в них не то что решить, а наметить коллизию “личное - общественное”?

Платонов вообще способен делать чудеса. В двух-трех словах он может показать такую глубину и сложность, для каких другим нужны б были страницы. Смотрите: “... плохих людей всех убивать, а то хороших очень мало”. Или: “Ему казалась жизнь хорошей, когда счастье недостижимо”.

Но вот с Одинцовым-музыкантом почему-то нет никакой коллизии.

С Красносельским Платонов - с помощью внутреннего монолога человековеда-политрука Фильченко - распорядился в рамках не много большего числа строчек. И под конец выдал формулу: “хотел своим воинским подвигом приблизить время победы, чтобы начать затем совершение другого подвига - любви и мирной жизни”.

Вообще-то здесь - чисто логически- личное и общее в мирной жизни совмещается-таки. Мирная жизнь включает в себя труд (а Красносельский - трудяга); труд не бывает лишь для себя, он - и для других (иначе трудящийся был бы не homo sapiens). Однако, как же это Платонов все и вся везде усложняющий, обошелся здесь такой элементарной простотой? Не подозрительно разве?..

И, наконец, Паршин, раздаривающий себя друзьям и подругам. Что? Опять удалось Платонову совместить несовместимое - индивидуальное с общим? Вроде, да. Я-для-другого это, вроде, не индивидуализм, но если это же и себе в удовольствие, то - индивидуализм... Совмещается.

Как же, однако, быть, если этих других много, как не перессорить их, не сделать несчастными?

Мастер сложности, Платонов извернулся:

“Видя в Паршине его душу, люди как бы ослабевали при нем, перед таким открытым и щедрым источником жизни, светлым и не слабеющим в своей расточающей силе, и обычные страсти и привычки оставляли их: они забывали ревновать в любви, потому что их сердцу и телу становилось стыдно своей скупости, они пренебрегали расчетливым разумом, и новое легкое чувство жизни зарождалось в них, словно высшая и простая сила на короткое время касалась их и влекла за собой”.

Как свальный грех, что ли? Распутин, например, со многими женщинами сразу - великосветскими и прочими...

Тут ничего не скажешь. Нашел-таки Платонов исключение. Но это же исключение. Его и сам Платонов исключением признал, назвав высшую неревность женщин Паршина чувством кратким.

Так что и тут Платонову нечего обещать нам на будущее по части совмещения личного с общим, тела с духом и т. п.

А что конкретного о Паршине Платонов рассказал, так оказалось оно все-таки случаем аскетического, антииндивидуалистического толка:

“...она, почувствовав в нем настоящего человека, попросила Паршина сделать ей одолжение: жениться на ней, но только не в самом деле, а фиктивно. Ей так нужно было, потому что она стыдилась своего материнства от любимого человека, который оставил ее и уехал неизвестно куда, не совершив с ней формального брака. Паршин, конечно, с радостью согласился сделать такое одолжение молодой женщине. В следующий его приезд в Феодосию была сыграна свадьба. После свадьбы он просидел всю ночь у постели своей названной жены, всю ночь он рассказывал ей сказки и были, а наутро поцеловал ее, как сестру, в лоб, и протянул ей руку на прощанье. Но у женщины, слушавшей его всю ночь, тронулось сердце к своему ложному мужу, она уже увлеклась им и задержала руку Паршина в своей руке. “Оставайтесь со мной!”- попросила она. “А надолго?”- спросил моряк. “Навсегда”,- прошептала женщина. “Нельзя, я непутевый”,- отказался Паршин и ушел навсегда”.

Ну и, наконец, политрук - человековед Фильченко. Он тоже свои взгляды на интересующий нас предмет (соотношение коллективного и индивидуального в послевоенной жизни) также оставил нераскрытыми.

Зато политрук высказал явное пристрастие не к совмещению несовместимых высокого и низкого, а к отказу от низкого:

Он поднялся в рост, сбросил бушлат и в одно мгновение очутился перед бегущими на него жесткими ребрами гусеницы танка, дышавшего в одинокого человека жаром напряженного мотора. Фильченко прицелился сразу всем своим телом, привыкшим слушаться его, и бросил себя в полынную траву под жующую гусеницу, поперек ее хода. Он прицелился точно - так, чтобы граната, привязанная у его живота, пришлась посредине ширины ходового звена гусеницы, и приник лицом к земле с последним вздохом любви и ненависти”.

И чтоб не выглядело это поступком фанатика, исчадия рая, Платонов те же переживания, но в простонародном варианте, еще до поступка Фильченко, предварил словами оставшихся еще в живых Паршина и Одинцова.

- Пошли на смерть! Лучше ее теперь нет жизни!- пробормотал он тихо”.

И Платонов сделал так, что и Одинцов и Паршин последовали примеру политрука.

И ведь не чистая выдумка это писательская. Факты такие были. Вот и судите теперь, естественна или противоестественна жизнь больше для других, чем для себя.

Да и не в знании фактов дело. А в том, что Платонов убеждает-таки: естественна; в некоторых ситуациях, как минимум. (Тут, может, и Старовойтова согласилась бы.) И убеждает Платонов методом “капля за каплей и камень точит”. Миг за мигом прослеживает автор логику душевной жизни патриотов, и вовлеченный в этот процесс читатель (если все же рассказ он читает, несмотря на нудность и невероятную везучесть и умелость героев - 13 танков и больше сотни солдат уничтожили 5 человек), читатель неизбежно умом соглашается: такие доходят до такого. Притом Платонов применяет и тончайшие штрихи кроме передержек и натяжек. Например, после малоестественного внутреннего монолога политрука перед броском под танк, есть такое:

“Паршин и Одинцов видели, что сделал Фильченко, они видели, как остановился на костях политрука потрясенный взрывом танк. Паршин взял в рот горсть земли и сжевал ее, не помня себя”.

Даже и неестественное бывает естественным. С этим не поспоришь.

Но почему до такого довел Платонов?

Повторю: не гармония идеального и материального вдохновляла его.

Есть такой взгляд у иных философов, что с конца средних веков и начала Возрождения зародилась в Западной Европе так называемая европейская цивилизация, отличающаяся рационализмом, что от нее резко отличается азиатская цивилизация, а Россия (а, может, и Япония) призваны соединить эти две полярных цивилизации.

В “Одухотворенных людях” Платонов не раз упомянул о расчетливости немцев (“немцы скупы на потери”) и противопоставил ей иную какую-то расчетливость русских моряков: не просто броситься под танк с гранатой на животе, а еще и сделать так, чтоб это было видно врагу, да еще сбросить бушлат перед броском...

Можно было б соединить тот, несколько славянофильский, взгляд на миссию России в мире с противопоставлением Платонова (сейчас, в перестройку, у консерваторов, а может, и центристов популярно славянофильство). Но, думаю, плодотворнее исторический принцип периодического ухудшения и улучшения нравственности народов и периодической ориентации ведущего искусства то на гуманизм, то на ингуманизм, то на земное, то на небесное, то на индивидуальное, то на коллективное, то на телесное, то на духовное. И вечно неуловима оказывается гармония где-то между этими полюсами.

Ну, а как быть с рассказом “Фро”, написанным в 1936 году? Здесь-то уж точно гармония воспета!?

Я дам самоцитату из черновика своих подступов к Платонову.

Видите: еще тогда, еще “не раскусив”, что пафос творчества Платонова - коммунизм как аскетизм, как сдержанность в материальной сфере - еще тогда я почуял подвох в рассказе “Фро”, подвох в том, что не чувствовалось что-то умиротворение в том барокко.

А дело было в том, что я тогда впал, было, в ошибку. Вне умиротворения барокко не бывает.

Если прав (непоследовательный, впрочем) автор последнего тезиса (Якимович), то во времена, впервые давшие это название (барокко), все умонастроения, какими бы мятущимися они ни были,- все они предполагали пусть мнимое, но преодоление разрыва, несоединимости, противоречивости.

Ученые времени барокко, равно отдавая дань и науке и вере, как бы ни противоречила одна другой, заявляли, что веру и научное знание нельзя противопоставлять, ибо истина - двойственна: и божественна и материальна.

Слаб или велик Человек? И то и другое,- отвечали мыслители и художники времени барокко,- ибо уже сознавая свою слабость, он значителен.

Если ничему не доверять и во всем сомневаться, если материально-телесное неодолимо притягивает, вдохновляет, но и вызывает отрицательную реакцию, впечатление чего-то низменного, ущербного, тленного, а с другой стороны, если религиозно-духовное, при всем безоговорочном и восхищенном приятии, сопряжено с метафизической тоской или просто ужасом перед потусторонним миром и потому еще больше усиливает тягу к чувственному, реальному, которое опять не может удовлетворить дух,- то как жить, на чем остановиться? Да на неудержимом движении, непрерывной изменяемости. Отринуть все прежние миры как статичные - во имя динамичного.

В общем, как бы ни шатало типичного представителя времени барокко, под его ногами все же была почва той или иной благополучной иллюзии о современном ему мире (иллюзии - с последующей по времени точки зрения), и почва эта казалась типичному представителю барокко - твердой.

Тоскует волшебный цветок по почве под собой и... из-за изобилия почвы вокруг: негде ж будет укорениться его сыновьям-аскетам. Томятся Люба с Никитой в ожидании соития и... не радостней им, чем прежде, после него. Сдержанна пустынная жизнь Джумаль в рабстве и... на свободе. Куда как трудна (и по-своему счастлива) жизнь матросов в бою за родину, за нас...

Потому одному уже Платонова тяжело читать. Но кто все же читал, признает, что есть у него какое-то сходство с признанным как жестокий талантом Достоевского, талантом бесстрашно испытывать себя и людей по фундаментальным вопросам бытия.

И вот теперь вспомните, какая тягостность в фабуле и в большей части сюжета рассказа “Фро”. Фабула: Фрося мучается разлукой с мужем. Сюжет: тоска Фроси по дороге домой после проводов мужа; тоска ее отца-пенсионера по работе; тоска Фроси по поводу фотографии мужа; повторное посещение вокзала Фросей; попытка отвлечься от тоски ночной работой по выгребанию шлака; псевдовеселье в клубе; Фрося начинает опускаться: плохо умывается, плохо учится; тоска отца по работе и вызов его на временную работу; тоска Фроси по поводу найденного волоса мужа; прекращение учебы; возвращение отца из рейса; тоска Фроси из-за отсутствия писем от мужа; Фрося становится почтальоном; крик тоски на улице; 14-й день: письмо от Федора и попытка ему ответить; отсылка телеграммы, мол, Фрося при смерти; приборка; встреча; 12 дней непрерывной любви; Федор уехал, отец вернулся из самоизгнания на вокзал; опять одна.

Что все это? Минор, прямо противоположный минорам других произведений?

Смотрите, какая космичность в начале рассказа:

Накануне ночи в мире все было слишком отчетливо видно, ослепительно и призрачно - он казался поэтому несуществующим”.

Не намного ли это больше, чем голос героини?

Фрося самка по преимуществу. Лучше всех ее увидел подметающий на вокзале:

“- Посторонитесь, гражданка!- сказал носильщик двум одиноким полным ногам”.

Это не только невнимательный взгляд ограниченного своей работой подметальщика. Это,- как показывает все, что следует дальше,- меткий взгляд народа, вовсе не желающего, чтоб такая - сторонилась его жизни.

И о том космическая печаль Платонова. И еще о том, что, увы, слишком мало завидующих уехавшему Федору, вообще - уезжающим в неведомую даль:

“Паровоз”, “поезд”, “открытое пространство”, “палуба корабля” - с одной стороны, “оседлая жизнь”, “оставшийся на мели” - с другой. Вы чувствуете, почему тоскует Платонов? Вы согласны, что здесь ноты его тоскующего голоса, а не Фроси? Ночь низкого, надвигающуюся на социализм, предчувствовал Платонов.

И поэтому призрачность его вечернего пейзажа перекликается с призрачностью маньеристских пейзажей Брейгеля старшего и Абрахама Говертса. Почти платоновскими словами описывает эти пейзажи критик: мир, как бы извлеченный из воздуха, лишенный кожи (это в “кулисах” их картин, это - из-за жесткости живописи, четкости каждого листка, паутины между ветвями, травы, похожей на стальную проволоку). И в контраст этому миру,- как полные ноги и пошлое лицо Фроси у Платонова,- в “просветах” тех картин у нидерландцев - воздушная перспектива. И - такой контраст создает, мол, внутреннее напряжение, впечатление иррационального пространства. А иррациональное - это протест против рационального, мерзкого сегодня, это результат потери веры в оптимизм и гуманизм.

Для благородного, возвышенного веселия планета наша мало оборудована!

Но даже и самку Фросю сумел Платонов приобщить к своему аскетизму и коммунизму, доказав, что уже в сегодняшней жизни есть зародыши того, что прорастет, расцветет и заплодоносит когда-нибудь через столетия.

Но в том-то и дело, что сказала это она себе “среди мелкого мира худой травы, откуда, казалось, до звезд было километра два”.

Есть чему поразиться вслед за Кантом: звездному небу над нами и моральному закону внутри нас! И это - уже, мол, сегодня, когда морально, общественно акцентированного коммунизма не видно, как своих ушей.

Фрося об объятии чьем-нибудь сказала вполне в бессознательном состоянии. И весь рассказ - это песнь о моральной чистоте. Ни атома мысли об измене нет в этой а-ля чеховской, но на аскетический лад, душечке. “Фро” - рассказ, воспевающий не гармонию души и тела, а воздержание.

Если б он был о гармонии - нечего было б отсылать Федора далеко и надолго. Живописал бы Платонов будничные дни и ночи, полные любви, учебы, работы - “подвига любви и мирной жизни”, как определил Платонов Красносельскому из “Одухотворенных людей”.

Но нет. Не сделал этого автор. Почему? Потому что не гармонии он певец, а жизни больше не для себя, чем для себя.

Скажут: а зачем же Платонов почти юмористически описал страдателя за общее дело, отца Фроси?

Действительно, смотрите:

“Отец спал в кухне, на сундуке, вполне одетый, даже в толстом, зимнем [это летом] пиджаке и в шапке, со значками паровоза: он ожидал внезапного вызова либо какой-то всеобщей технической аварии, когда он должен мгновенно появиться в середине бедствия”.

И подобных пассажей о старике много в рассказе.

Но шутит-то над ним Платонов - по-доброму, любя. Ибо эти недостатки старого человека есть продолжение его достоинств.

И потом: Платонову, пожалуй, и самортизировать нужно было свою аскетическую направленность, для Фроси обернувшуюся принудительной. А Платонов после ленинского военного коммунизма и сталинского великого перелома уже не хотел никакой принудиловки в аскетизме. И чтоб аскетическую закваску рассказа труднее было осознать (писатели ж все больше на подсознание надеются), Платонов подстелил соломки...

Он и псевдоним себе - Платонов - выбрал не во имя, мол, великого идеалиста Платона, а в честь имени своего отца - Платона...

Сложный он был человек. И мягкий. Но свое - не упускал. И даже в таком (о гармонии, казалось бы) рассказе, как “Фро”, ввел-таки победу духа над телом. Как и всюду. В “Одухотворенных людях” немцы отступили перед матросской позицией, на которой в живых не осталось уже никого. В “Такыре” Стефан Катигроб и Джумаль таки встретились друг с другом. И не только тем встретились, что она увидела его кости и узнала его полуистлевший австрийский мундир, но и тем, что прочла, сумела прочесть его надпись на стене (химическим карандашом по-немецки): “Ты придешь ко мне, Джумаль, и мы увидимся”. И в том еще победа духа, что остался такой след на земле от Заррин-Тадж (Катигроб позаботился) - самородный камень над ее могилой с надписью: “Старая Джумаль”. И в “Реке Потудани” дух не уступил телу, когда от своей “близкой любви” Никита и Люба не узнали “более высшей радости”. (Какое чудо - это грамматически невозможное сочетание: более высшей!) И в том, что среди удобренной почвы нашлось-таки место бедное - для цветка-аскета (в “Неизвестном цветке”) - в том тоже победа духа.

Как в легенде о Галилее, вынужденном подписать отречение от идеи о подвижности Земли. “А все-таки она вертится!”- воскликнул Галилей, подписывая отречение.

И вот тут стоит задуматься об одной странной особенности Платонова, сверхистрического оптимиста, представителя, в сущности, в веках повторяющегося Высокого Маньеризма, вклинивающегося между в веках же повторяющимися Поздним Возрождением и Барокко.

Странный он сверхисторический оптимист - этот Платонов.

А у Платонова зло какого-то другого знака. Как с другого полюса ветер: у Шекспира - с северного, у Платонова - с южного. Место действия у Платонова - если не пустыня, то чаще всего степь, время - чаще всего лето. И эти степь и лето ощериваются своей сушью, зноем - изнуряющими и угнетающими своими качествами. Но это - зло, являющееся продолжением добра: тепла и света.

Как у Чюрлениса финал “Сонаты Лета”: благословляющая (жест - рука вверх) фигура какая-то... а это - печь раскаленная, жару которой летом никто не просит, и никому не нужно такое благословение.

У Шекспира - гниение, разложение; у Платонова - в “Неизвестном цветке” - усыхание; в “Реке Потудани” - чуть не солнечный удар (сон Никиты под солнцем), оцепенение ожидания весны (рекою и Никитой с Любой), прозябание Никиты в мусорщиках на летнем базаре; прозябание, оцепенение и усыхание в рабстве; самосожжение в огне войны; агония летнего вечернего освещения.

У Шекспира - отвращение к действительности, слишком мерзкой, если поглядеть из благого сверхбудущего. А у Платонова - робость перед действительностью, в которую проникло сверхбудущее, да как-то так (крайностями своими), что оказалась эта действительность совсем не благом, или, оказалось, в будущем грозит явиться не благом (от другой крайности).

Все по крайностям,- говорят теперь, в перестройку,- бросается шалая Россия...

А Платонов это же самое, правда, в очень неявном виде сказал “Июльской грозой”.

Фабула там такова: дети по жаре пошли в гости к бабушке в соседнюю деревню, а придя, сразу ушли обратно, и их застала гроза; прохожий принес их домой.

Кто поймет тайный пафос этого почти бессюжетного рассказа? - Так вот, он - в неприятии крайностей.

Мучается девятилетняя Наташа, неся тяжелого четырехлетку, брата своего Антошку, мучается Антошка от непосильной для него долгой ходьбы, мучается вся природа от июльской жары. Посмотрите, какой набор слов сконцентрировал Платонов для обозначения своего отношения к одной из крайностей блага тепла и плодородия (это самое начало рассказа). И если в касающемся Наташи и Антошки еще можно услышать их голоса, то в касающемся природы - уж точно голос только автора:

Зло, в общем, являющееся продолжением добра.

А вот характеристика противоположной благости - дождя после жары (если благость эта - крайность):

“Вихрь настиг детей и ударил в них песком, землей, листьями, стеблями травы и деревенским сором... Вместе с вихрем, сквозь его горячую пыль, пошел град и стал бить в хлеб, в землю и в Наташу с Антошкой... Антошка увидел молнию, вышедшую из тьмы тучи и ужалившую землю... молния подобралась обратно в высоту неба, и оттуда она сразу убила одинокое дерево, что росло посреди сельской улицы около деревянной закопченной кузницы. Дерево вспыхнуло синим светом, точно оно расцвело, а затем погасло и умерло, и молния тоже умерла в дереве... Крыша кузницы теперь занялась живым огнем; пламя сушило намокшие доски и горело. Уже бежали люди на деревенский пожар... Оттуда, из-за реки шла страшная долгая ночь; в ней можно умереть, не увидев более отца с матерью, не наигравшись с ребятами на улице около колодца, не наглядевшись на все... Антошка прижался к сестре и заплакал от страха. Он боялся, что горит кузница, идет туча, и снова сверкает гроза... Опять начался дождь, и после каждого раздраженного света молнии, после каждого удара грома дождь шел все более густо и скоро. Из тьмы неба теперь проливался сплошной поток воды, который бил в землю с такой силой, что разрушал и разворачивал ее, словно дождь пахал поле... Наташа измучилась вся... ей подумалось, что вдруг Антошка помрет, а она одна уцелеет,- и тогда Наташа закричала криком, как большая женщина...”

Это - природные крайности, образ социальных.

А вот - что за люди двигают общество к крайностям или потакают им (и тут тоже, думаю, не надо пенять, мол, голос персонажей,- а не автора,- негативен):

“...ведь ее старик всему верит, ему лишь бы самому жить было интересно и удивительно, а как другие на самом деле живут, он не знает. Он только и ждет, только и надеется, что в мире случится что-нибудь: либо солнце потухнет, либо чужая звезда близко подлетит к земле и осветит ее золотым светом на вечное заглядение всем... Ульяна Петровна посмотрела тесто и тяжело вздохнула: “Как я жизнь прожила с таким мужиком!.. Ему никогда ничего и не надо было, а всего-навсего сидеть где попало да беседовать с людьми о самой лучшей жизни, что будет и чего не будет, а дома смотреть на свое добро и думать - когда ж это в огне сгорит или в воде потонет, когда все переменится, чтоб ему нескучно было!..”

Или вот - ультрабдительный председатель колхоза “Общая жизнь”. Уж до того опекает колхозников - племенного быка не дает перегнать отцу промокших ребятишек, раз этот отец настолько безответственен, что сидит в грозу и не беспокоится, где там дети, успели ли дойти до бабушки.

Детки тоже рационализмом, чувством меры не отличаются. Пришли к бабушке. В гости. Долго все-таки шли. Ну, и чего было сразу уходить? Даже не угостившись. Дети, правда. Что с них возьмешь!?. А все-таки...

Иррациональная Россия. По крайней мере, изрядная часть ее, определяющая...

Впрочем, Платонов хоть против крайностей, но это вовсе не значит, что он - за центр между ними. То, за что Платонов,- не в центре, а сдвинуто: влево (как когда-то, до перестройки, говорили) или - вверх.

Наташа, собственно, главный герой рассказа. И вот за себя она во время всех передряг не переживает. Боясь ржаной чащи, она в первую очередь думает, “куда спрятать брата, чтобы он хоть один остался живым”. И - надевает на него свой платок - “девочек меньше трогают”. Единственный блин Наташа захватывает, удирая от бабушки,- для Антошки. Во время грозы она испугалась не за себя, что помрет, а за Антошку, и что уцелеет она одна. И мечтательница она - звездное небо любит. Как дедушка. И дедушка-мечтатель, собственно, не вредный для людей. А встречный незнакомый дедок (явно никак не осуждаемый) - аж самоотверженный буквально: хоть ему сердце заболело от жары, он через короткое время после боли, в грозу, на руках отнес на себе сразу двух детей домой.

И аскетизм (опять аскетизм) с симпатией в этом рассказе упомянут: дети под грозой - “уже начали привыкать мучиться”; у слабосильного дедка под тяжестью двух детей “надулись жилы на шее, он сгорбился, дождь и пот обмывали его тело и лицо, но он шел привычно и терпеливо по грязи и воде”.

Сдвинут у Платонова идеал к аскетизму и к общественному. Он лишь против показной - как у председателя колхоза - ориентации на общественное да против искренней крайности.

И потому, что идеал Платонова сдвинут “вверх”, далеко “вверх”,- он маньерист, как Шекспир времени создания “Гамлета”.

Есть, однако, еще одно отличие платоновского творчества от “Гамлета”.

Шекспир времени создания “Гамлета” совершенно не видел в современниках никакого родства с собой, пришельцем из сверхбудущего, а Платонов - видел: кротость, терпение, непритязательность, аскетизм малых мира сего, и в том - сила слабых: такие переживут века и донесут идеал Платонова, идеал сдержанности в материальном, до сверхбудущей эры коммунизма.

Если б не в невидимое сверхбудущее был бы отнесен этот идеал, Платонова можно было б назвать умиротворенным человеком, знающим сегодняшнюю палочку-выручалочку будущего. Оттого и можно подумать на Платонова, что он барочного типа художник.

Вот и в “Июльской грозе” - вроде умиротворением кончается рассказ.

“- Право твое, согласился отец [у него только что отнял председатель колхоза накладную на быка].- Ишь ты - какой бдительный! Иль заботу о малолетних кадрах почувствовал? Но бык дело одно, а девчонка с мальчишкой совсем другое.

Мать отворила дверь и позвала своих детей есть. Мать уже сварила для них картошку и полила ее сверху яйцами, а потом сметаной. Пусть дети растут и поправляются”.

Это опять как у символиста (а можно сказать - маньериста) Чюрлениса в финале его цикла картин “Потоп”. Тихо, мирно, вода схлынула, суша обнажилась, вечер догорает в подрасчистившемся небе. Только... остаток тучи имеет вид гидры (что в предыдущих картинах цикла устроила потоп жаждущему городу). И глаз той гидры совершенно бесчувственный: все может быть в будущем, и очень плохое тоже. Чреватый это покой.

И у Платонова - чреватый.

*

Я не буду доказывать на других произведениях, что с тех пор, как в СССР забрезжила перспектива удачи в построении государственного, административно-командного (или как его называть?) социализма, пафос платоновского творчества был - предупреждение об опасности безудержного материального потребления для коммунизма. (Наш крах в 80-х годах на этом пути соревнования с Западом доказал правоту Платонова.) И считаю, что вторую половину зрелого творчества писателя я прояснил.

Но в том-то и парадокс платоновского феномена, что и в первую половину, когда Платонов предупреждал, казалось бы, о чем-то прямо противоположном - о (как минимум) сомнительности аскетизма, он от аскетизма как принципа не отказывался. Он лишь образно предлагал не доводить его до крайности и не вводить его против воли людей.

И на границе этих двух половин его зрелого творчества была переходная повесть - “Джан”. Пишут - незаконченная. И если правду пишут- то не зря Платонов ее не закончил: в фальшь втянуло его в этой повести.

“Джан” написан в то же время, что и “Такыр”. В нем то же сладострастие к пустыне, к аскетизму, к умерщвлению плоти во имя духа. И, наоборот, антипатия ко всяческому ублажению плоти.

Вот люди, голодающие в переходе по пустыне, набрели на одичавших овец (а ведет людей враг народа Нур-Мухаммед):

“Затем началась еда. Люди ели мясо без жадности и наслаждения, выщипывая по небольшому куску и разжевывая его слабым, отвыкшим ртом. Лишь один Нур-Мухаммед ел много и быстро, он отрывал себе мясо пластинами и поглощал его, потом, наевшись, глодал кости до полной их чистоты и высасывал мозг изнутри, а в конце еды облизал себе пальцы и лег на левый бок спать для пищеварения”.

Платонов принципиален: когда настоящий друг народа, Назар Чагатаев, привел грузовик с пищей и насытил людей до отвала, то читатель видит: ни для автора, ни для героя нет иллюзий, что кушать - это хорошо, а кушать много - это плохо не только физиологически, но и идейно:

“Чагатаев знал, что такое питание немного вредно, но он спешил накормить людей, чтобы в них окрепли их кости и чтобы они приобрели бы хоть немного того чувства, которым богаты все народы, кроме них,- чувство эгоизма и самозащиты”.

Само название “Джан”, являющееся названием народа беглецов из плохого мира, переводится с туркменского “душа, которая ищет счастья” (по крайней мере, есть такая авторская сноска в одном издании этой повести). А ведь так назвался народ неимущих. Принципиально неимущих: чтоб не загубить душу за имущество.

Главная интрига повести строится на том, что этот принципиально неимущий народ не верит, что с социализмом в Средней Азии кончилась эксплуататорская эра, губящая души, и не хочет жить нормально, не хочет обустраиваться и не то что полуживет, а еще меньше. А уполномоченный ЦК компартии Узбекистана, Назар Чагатаев, полукровка, сын русского и туркменки, выходец из этого народа,- джан,- получивший высшее образование в Москве, сумел переубедить свой народ.

Куда как милый душе Платонова взгляд на жизнь был у этого народа (если такой народ на самом деле существовал, а не выдуман Платоновым). И, думаю, не требует уже доказательства, насколько лично дорогие мысли отдал автор мудрецам этого народа:

- Я слыхал,- равнодушно сказал Суфьян,- мы знаем - богатые умерли все. Но ты слушай меня,- Суфьян погладил старый московский башмак Чагатаева,- твой народ боится жить, он отвык и не верит. Он притворяется мертвым, иначе счастливые и сильные придут его мучить опять. Он оставил себе самое малое, не нужное никому, чтобы никто не стал алчным, когда увидит его”.

А ведь платоновский Суфьян как бы предвидел все: что придут счастливые и сильные - это бюрократы, что станут мучить народ - взять хоть нынешнюю аральскую катастрофу и вырождение окрестного населения.

Ну, а Платонов предвидел катастрофу коллективистского социализма от курса на потребительство.

Но в “Джане” его интересует немного другой вопрос, поэтому главного героя, Чагатаева, он таким провидцем не делает.

Впрочем, даже ему он дал на миг прозреть истину, истину в этом своем, платоновском, духе.

Тут надо напомнить (или объяснить), что это был за миг. Фабула, эта уже названная главная интрига повести осложнена. Чтобы спасти народ от малярии, Чагатаев ходил за сто-сто пятьдесят километров в поселок за хинином. Пока он отсутствовал, другой уполномоченный, районный, Нур-Мухаммед, тайный враг народа (каких модно было в те годы везде находить) повел полубессознательный от вечного голода народ в Афганистан, в рабство. Но Чагатаев их догнал и людей, в конце концов, отбил, Нур-Мухаммеда прогнал, и народ вернулся обратно в свою Сары-Камышскую впадину, только не в заболоченное малярийное место. Там хоть вода была, не то, что в походе. И в походе люди настрадались до неописуемой степени (Платонов, впрочем, описал). Так что даже легендарный ад Сары-Камыша мог показаться чем-то лучшим, чем перенесенное. И вот на волне этого улучшения можно было рассчитывать побудить народ начать обустраивать свою жизнь и перевести ее на ступень выше.

Надо также напомнить старую легенду об этой впадине:

“Чагатаев слышал в детстве это устное предание и теперь понимал его полное значение.

[Это ему только кажется, что понимал.]

В далеком отсюда Хорасане, за горами Копет-Дага, среди садов и пашен, жил чистый бог счастья, плодов и женщин - Ормузд, защитник земледелия и размножения людей, любитель тишины в Иране. А на север от Ирана, за спуском гор, лежали пустые пески; они уходили в направлении, где была середина ночи, где томилась лишь редкая трава, и та срывалась ветром и угонялась прочь, в те черные места Турана, среди которых беспрерывно болит душа человека. Оттуда, не перенося отчаяния и голодной смерти, бежали темные люди в Иран. Они врывались в гущи садов, в женские помещения, в древние города и спешили поесть, наглядеться, забыть самих себя, пока их не уничтожали, а уцелевших преследовали до глубины песков. Тогда они скрывались в конце пустыни, в провале Сары-Камыша, и там долго томились, пока нужда и воспоминание о прозрачных садах Ирана не поднимали их на ноги... И снова всадники черного Турана появлялись в Хорасане, за Атреком, в Астрабаде, среди достояния ненавистного, оседлого, тучного человека, истребляя и наслаждаясь... Может быть, одного из старых жителей Сары-Камыша звали Ариманом, что равнозначно черту, и этот бедняк пришел от печали в ярость. Он был не самый злой, но самый несчастный, и всю свою жизнь стучался через горы в Иран, в рай Ормузда, желая есть и наслаждаться, пока не склонился плачущим лицом на бесплодную землю Сары-Камыша и не скончался”.

Такова легенда. А вот как ее переосмыслил Чагатаев в тот знаменательный миг возвращения народа из более плохого места в чуть лучшее.

“Вечером... народ перешел последние светлые пески - границу пустыни - и начал спускаться в тень впадины. Чагатаев вглядывался в эту землю - в бледные солонцы, в суглинки в темную ветхость измученного праха, в котором, может быть, сотлели кости бедного Аримана, не сумевшего достигнуть светлой участи Ормузда и не победившего его. Отчего он не сумел быть счастливым? Может, оттого, что для него судьба Ормузда и других жителей дальних, заросших садами стран была чужда и отвратительна, она не успокаивала и не влекла его сердце,- иначе он, терпеливый и деятельный, сумел бы сделать в Сары-Камыше то же самое, что было в Хорасане, или завоевал бы Хорасан...”

Миг истины для Чагатаева. Но Платонов, художественно исследовавший жизнь,- нет! полужизнь, менее, чем полужизнь,- народа джан и пришедший к выводу, что она уже все-таки находится за гранью допустимого, какой бы высокой моральностью и добровольностью она ни оправдывалась, - Платонов все же вводит скрытую иронию к мгновенной переориентации Чагатаева на активизм во благо народа, материальное благо (это буквально следующие за цитировавшимися строки):

“Чагатаев любил размышлять о том, что раньше не удалось сделать людям, потому что как раз это самое ему необходимо было исполнить”.

Но то - Платонов. А Чагатаев - иное: выбравшись из худшей беды, “он теперь отдохнул и опомнился: по-прежнему все в жизни стало возможным, самая лучшая участь осуществима немедленно”. А эта лучшая участь и немедленность имела под собой такую базу на их новом месте жительства: горный ручей и озеро - достаточно воды для существования весной и вначале лета, много черепах, несколько слепых ущелий, заполненных травой перекати поле и приблудившихся десять овец и один баран. Все это на человек сорок.

Впрочем, ирония Платонова очень мягка. Чагатаев действительно лучший из большевиков: предельно тактичный и осторожный - не в пример тем, кто руководил в реальной действительности.

Однако, сколь ни расположен Платонов к Чагатаеву, но спасти его и всю повесть от фальши автор не мог, взявшись сделать большевика победителем. Не мог, ибо - повторяю опять и опять - для непотребительского веселия планета наша мало оборудована.

Смотрите, как, по Платонову, народ джан убедился, что можно начинать жить, а не постепенно умирать. Народ оставил Чагатаева в Сары-Камышской впадине и пошел по миру. Ну, и как, каждый, включился в мир? А главное, как сумел заработать на обзаведение хозяйством?

“Ели они мало, - они отвыкли за прежнюю жизнь,- бедняки городов казались им купцами, одежда на них еще держалась,- поэтому деньги у каждого человека стали собираться”.

Так, во-первых, тут у Платонова накладка. Судя по описанию жизни народа в Сары-Камыше, одеждой назвать те отрепья, что на них были, нельзя. Не могли они сэкономить на одежде. И потом, во-вторых, сколько ж это должна стоить простейшая одежда, чтоб, экономя на ней, можно было б купить овец, ишаков, верблюдов... И сколько - еда... Выходит, одевайся и питайся люди нормально, они не могли б скопить деньги. И не то, чтоб за год (как по повести), а и вообще б не могли, что мы и видим теперь в СССР - 40 (или сколько там?) миллионов из 280 живут ниже черты бедности. И изрядная их доля - как раз в Средней Азии.

Так что не оборудован был социалистический-по-сталински мир для веселия неплатонического, телесного. А Платонов - в конце повести - сцены веселия в Сары-Камыше развертывает перед нами. Happy end. Чем не фальшь?

Но это - в конце. Этот хороший конец, впрочем, все время предчувствуешь, что само по себе плохо. Есть, однако, явная фальшивая нить, тянущаяся сквозь всю повесть: от первых ее строк до последних. Это интимная сфера Чагатаева.

А идеал не идеал, получается, если невеста не девушка. Значит, на время действия сюжета она должна быть девочка и суженая. Пожалуйста. Платонов так и устраивает:

“- Ксеня тебя тоже полюбит... Я воспитаю ее, внушу ей память о тебе, сделаю из тебя героя. Ты надейся, Назар,- годы пройдут быстро...”

Это говорит мать Ксени - Вера.

Вот и прошли эти годы у Назара в спасении народа джан. И Вера - мы это в конце повести видим - сдержала свое слово Назару.

Далее. Получается, идеал не идеал, если нетемпераментна эта пара - Ксеня и Назар. Ну, так пожалуйста. В самой последней главе Платонов не поскупился на нужные черточки для выросшей Ксени. А Назару (полукровке) не отказал в азиатской чувственности, в чем мы убеждаемся по его отношениям с девочкой Айдым из народа джан (когда он этот народ спасал) и с проституткой Ханом (когда он ходил, разбредшийся народ джан искал).

Далее. Получается, идеал не идеал, если жизнь мужчину истрепала физически и нравственно, или если он, наоборот, как теленок. Ну, так пожалуйста. Он и не девственник - у него была давно какая-то любовница - студентка (и она очень кстати - для его нравственной чистоты - умерла); и, пожалуйста, Назар не бабник: Айдым - девочка, и он ее лишь целует и зацеловывает, и обнимает, и - лишь как ребенка (и очень кстати не замечает, что та в него неосознаваемо для себя влюблена); и он, пожалуйста, годы живет в воздержании, и он, пожалуйста, не ангел - дает себе раз отдушину: с проституткой Ханом.

Далее. Идеал, получается, не идеал, если не жить в Москве. Ну, так пожалуйста. Спасение джан оказывается командировкой, а не назначением в Среднюю Азию. А московская прописка - пожалуйста: Назар успевает жениться в промежутке времени между своим выпускным балом в институте и отбытием на место командирования после института. Жена - москвичка.

А как же с нравственной чистотой перед Ксеней? Пожалуйста. Назар со своей женой не живет, ибо она беременна (от другого). А во время родов - очень кстати - умирает (как и первая любовница). И Ксеня (очень кстати для своего будущего счастья) переписывает квартиру на Чагатаева.

Да Ксеня-то откуда знает скороспелую жену Чагатаева? А это ее мать - Вера. Только мать может пожертвовать для своей дочери мужем, убедившись, что он очень хороший человек, пожертвовать - влюбив в него дочку.

Да где ж отец этих детей: великовозрастной Ксени и младенца, который, кстати, очень кстати, родился мертвым? Это разные люди: один - давно бросил Веру и Ксеню, другой незадолго до родов, опять же кстати, умер, обеспечив возможность будущей московской прописки Назара и сам брак Назара с Верой.

Ну а с чего это Назар спешно женится на такой беременной, что жить с нею нельзя? Неужели из-за будущей прописки? Высокоморальный Чагатаев так не мог. Он влюбился жутко? Вера красавица? Да нет. Она уродина. Просто он увидел на выпускном балу, что она несчастна, и движение его души было прямо-таки автоматическим: от сострадания к любви. А поскольку он человек цельный, то полюбив душою он не пожелать ее не мог. А невозможно ж для него, получается, желать и не жениться.

Да как же он мог возжелать беременную? Это ж противоестественно. Пожалуйста. На ней не было заметно. Все было еще очень рано. И все было еще можно.

А что ж она ему не давалась и после женитьбы? А она, оказывается, предвидя встречу Назара со своей дочерью красавицей Ксеней, предвидя его влюбленность в Ксеню и обеспечивая чистоту их будущих отношений, берегла Назара от себя.

На черта ж ей было выходить за него замуж? А она, оказывается, не была уверена в себе, что ему не отдастся и, значит, получается, надо было быть на всякий случай замужем за ним!..

Можно ли исчерпать все мещанские пошлости, которые нагородил в интимной сфере Чагатаева Платонов? Этот хитроумный Платонов...

Неужели он не ведал, что творил?!

Ей-богу, после неполной инвентаризации, что я сейчас произвел, на ум приходит мысль, что Платонов тайно посмеялся над идеалом Чагатаева в жизни личной, а может, и над социалистическим неаскетическим идеалом и осуществимостью такого идеала в ближайшем будущем. Так что неудивительно, что “Джан” в свое время не хотели печатать в СССР.

Зато в полном соответствии со сверхисторическим оптимизмом насчет аскезы в принципе Платонов в “Джане” непредвзято исследует аскетизм до последних его границ и крайностей и объективно приходит к выводу, что крайности - неприемлемы. Это слишком очевидно в повести, и разбирать тут нечего. Приведу лишь прекрасный образный пример такого негативизма - двойную картину над Вериной кроватью:

“Картина изображала мечту, когда земля считалась плоской, а небо - близким. Там некий большой человек встал на землю, пробил головой отверстие в небесном куполе и высунулся до плеч по ту сторону неба, в странную бесконечность того времени, и загляделся туда. И он настолько долго глядел в неизвестное, чудное пространство, что забыл про свое остальное тело, оставшееся ниже обычного неба. На другой половине картины изображался тот же вид, но в другом положении. Туловище человека истомилось, похудело и, наверно, умерло, а отсохшая голова скатилась на тот свет - по наружной поверхности неба, похожего на жестяной таз,- голова искателя новой бесконечности, где нет конца и откуда нет возвращения на скудное, плоское место земли”.

Человечество со смехом прощается со своими недостатками...

Впрочем, в “Джане” больше спокойствия, негативного спокойствия насчет крайностей аскетизма (Молла Черкезов от голодной жизни ослеп, Суфьян потерял ко всему интерес, мать Чагатаева, чтоб себя прокормить, целый день ищет в пустыне не окончательно усохшую траву, женщина стала буквально Г-образной, дети у мужей и жен - от дистрофии - не ожидаются и т. и т. п.). И обо всем - с олимпийским спокойствием.

Конец первой интернет-части книги “Тайна Платонова”