Я надеюсь, что моя жалоба найдёт живейший отклик. – Почему? – Потому что вам ведь, читатель, многое в искусстве – за семью печатями. Мне тоже. Но мне кажется, что мне удаётся прорываться. И, если я показываю, как я это делаю, то, можно думать, и вы сможете это повторить. Так жалобы на то, что мне мешает прорываться, видятся мне помощниками вам.

Жалоба связана с тем, что я себе в этой – просветительской – деятельности понабрал из науки об искусстве много догм.

А они вам, отвлекусь, зачем нужны? – Затем что я ими добиваюсь узнавания самой-самой сути в деле приобщения к искусству. И я нахально думаю, что это и вам полезно, коль скоро вы что-то существенное в искусстве захотели постигнуть.

Так одна из жалоб в том, что я ж догмами лишаюсь непосредственности в восприятии. И вас лишаю.

Вот, да, я что-то читал об импрессионистах-живописцах до того, как впервые их увидел в подлиннике (в музее им. Пушкина в Москве), но я ничего не читал тогда об импрессионистах-скульпторах. И вот я, свеженький, впервые оказался там перед такой скульптурой.

Нет, мне не удаётся найти, то, что меня потрясло – как срослись губы. Грубо так… – Я был в восторге. Не от красоты тел обоих,

а от этого слияния губ. – Вот это была непосредственность впечатления.

Я очень рад, что она – много времени спустя – оказалась совпавшей с формулой духа, так сказать, которая определяет весь импрессионизм. (Аж страшно написать так сразу эту формулу…) Это – гимн абы какой жизни.

Моя память говорит мне, что до полной чёткости в этой догме я дошёл из-за Мане (см. http://art-otkrytie.narod.ru/pasternak3.htm), Бар Фоли-Бержер. 1882. Такой ужас… Девушка, наконец, устроилась на работу, буфетчицей. Но ей известно, что её выгонят, если она будет отказывать в интимных услугах, которых от неё захотят посетители, этак походя. И вот он, тот первый, кто обратил на неё внимание. А такое счастье жизни вокруг… И художник, не девушка, думает: “Нет! Всё-таки хороша и такая жизнь!”

И вот в этой грубости слияния губ “Вечной весны” – что-то то же…

Нет, я понимаю, вживаясь, что оба персонажа, закрыв глаза в экстазе поцелуя, как-то да помнят красоту друг друга. Но что если красота ушла сию минуту из сознания. А в нём сейчас – губы, зубы, язык, что “она” вытворяет с “его” языком… Чуть ли не физиология… А не высота чувств… Неужели прав (я намеревался оспаривать) Кандель?

Так я сомневаюсь, что дело в науке и в Дарвине. Курбе, реалиста, никак не заподозришь в модернизме, а смотрите, что он нарисовал.

Фигура у натурщицы явно хорошая – грудь не висит, живот подобран. Но ничего красивого в волосах на лобке. Это как писал другой реалист, Флобер, в 1838 году:

А что с Флобером? Дарвин ещё не написал “Происхождение видов”. Зато прошли две революции: Великая Французская (с последовавшим наполеоновским кровопусканием) и в 1830-м. И если первая отшатнула романтиков от ужасного действительного мира в прекрасный внутренний, то поражение второй и романтикам дало по носу. И – реалисты шатнулись обратно в действительность. Но уже холодными исследователями, мол. Мир не плох и не хорош. И то и то в нём, если трезво. А реалист – безэмоционален. Разве что собственная точность передачи мира его вдохновляет. И плевать ему на всё. И на славу. – Вон. Ту же картину Курбе больше сотни лет прятали по личным коллекциям, а Курбе хоть бы хны. Ну разве что Парижская коммуна случилась. Так не без скепсиса относившийся к действительности Курбе принял в ней участие, соблазнившись, а не нельзя ли плоховатый мир улучшить сколько-то.

Так вот Мане, которого назвали – и не зря – импрессионистом, мир решил принять абы каким. Так требовала моя догма. И на картине же Мане, “Бар Фоли-Бержер”, догма утвердилась. Но как это приятие увидеть в “Завтраке на траве”? Причём приятие не во имя прогресса и науки, как Кандель пишет, а приятие вопреки ужасности мира.

Я могу, конечно, принять на веру прочтённое, что на выставке мужья своих жён старались проводить побыстрее мимо этой картины, потому что именно так они и проводили время со своими любовницами из тех, что на всё готовы. (Скандал – не приняли картину на главный вернисаж – усугублялся тем, что не только не античность изображалась, а ещё и лица на картине были узнаваемыми, плюс натурщица смотрела на зрителей, как ни в чём не бывало, как бы говоря: “А что вы думали: именно так с нами и поступают, и мы согласны”.) – Так вот накрутить себя так я могу, но это не будет непосредственное восприятие. И – я жалуюсь.

Кто меня знает, не приврал ли я, описав выше непосредственность, мол, своего восприятия “Вечной весны”… И не только потому, что я тогда был ещё нецелованным мальчиком. На меня, наверно, действовала и отполированность бронзы. Как что-то, мол, самое-самое – в смысле чувств. Однако теперь на непосредственность я могу не только жаловаться, но и хвастаться. – Смотрите. – Ведь не поленился скульптор отполировать всё-всё телесное. Даже волосы! И над фоном тоже немало потрудился – какой-то живой он. Но тела-то… Это ж сама бронза как бы являет свои максимальные возможности. Бронза, блестя в самых неожиданных местах, ведёт себя, словно живая. Даже материал – живёт. Существует. Абы какая жизнь славится!

Я могу себя поздравить с тем, что правильную догму об импрессионизме заимел.

А недовольство опосредованностью с “Завтраком на траве” тоже на пользу. – Думаем!

Ради славы абы какой жизни Мане оголил натурщицу, а не ради скандала! Свет-то усилен от голости – на в общем тёмной картине. Технологически относящуюся к импрессионизму усиленную светоносность считают первым признаком этого стиля. Это ещё впереди, что ради неё они станут применять смешивание чистых цветов в глазу зрителя вместо смешивания красок на палитре. А сейчас – хотя бы так – оголением и ярким, мол, освещением. Плевать, что объёмность теряется. Зато светимость увеличивается.

Раскованность моральная – хорошо, и ого-светимость – хорошо. Вот сталкивание двух хорошо и даёт третье – славу абы какой жизни.

Я же привык думать, что противоречивость изъяснения есть первый признак художественности, а геометрическая, так сказать, сумма противочувствий – есть подсознательный идеал художника. Смею я, так всё осложнив, считать, что постиг такую неуловимость, как след подсознательного идеала в “тексте”? – Логически – не смею. А вообще – похоже, что попал. Это не выше приведённая нравоучительная сухость с женами посетителей и их любовницами.

И на то же работает прекращение заглаживания мазков (блики не в счёт).

У мужчины тень на лбу слева (от нас), светлое на переносице, светлое на подбородке справа, тень на белом воротнике, светлое на верхней губе, тень на левой щеке. У женщины тень под левой щекой. – Краски начинают жить сами по себе, как блики на отполированной бронзе. Кто знает, как до рисования точками несмешиваемой краски дошли импрессионисты, может мне простить, если я тут и натянул.

Но как мог ошибиться Кандель? – Сказался в нём учёный-естественник. Он лауреат Нобелевской премии в области физиологии и медицины (2000 г.).

Впервые опубликовано по адресу

http://newlit.ru/~hudozhestvenniy_smysl/5992.html