О чём это, господа-товарищи?

“Словом не передать всего очарования его поэзии, грустно задумчивой, как молчаливая русская даль, сумрачной, как осеннее русское небо, трепетной и нежной, как закат северного солнца, глубокой и чистой, как насторожившаяся летняя ночь. Долго лилась и звучала эта песня, рожденная русской стихией и русской природой, раздольная и унылая, песня о сером небе и о вольной дали, о постылой доле и неведомом счастье, песня, надрывающая душу тоской и заставляющая "трепетать от неизъяснимых предчувствий"”.

Никогда не забуду одного своего посещения Третьяковской галереи, когда меня вдруг пронзили “Сумерки. Стога” (1899) Левитана. А что это – я не мог выразить словами.

http://isaak-levitan.ru/master/12.php

“Картон, масло. 59,8x74,6 см.” Поразительно! Такая маленькая. А мне она помнится огромной. Из-за огромной дали, наверно, открывающейся в светлой северной ночи. И верится, что эту вещь написал Левитан, посетив Чехова в Крыму, где умирающий писатель жаловался на тоску от буйной южной растительности, которую он сам же и развёл в своём саду. Левитан, тоже обречённый на смерть, взял картон, обрезал по размеру камина, вставил туда, чтоб стоял вертикально и крепко, и быстро нарисовал то, что Чехова удовлетворило.

На севере сумерки длятся, конечно, долго. Но всё равно, есть какой-то парадокс, что именно такое преходящее состояние природы было выбрано для того, чтоб выразить вечное мгновение.

Вечность, где нет смерти, есть то, к чему тянулись в своём творчестве эти жизнелюбы и преждевременные смертники – Чехов и Левитан. И не случайно столь подходящая Левитану цитата в начале принадлежит С. Булгакову, пишущему о Чехове.

Но С. Булгаков так и не проникает в святая святых Чехова – в вечность. В иррациональное, почти мистическое и надмирное… ницшеанство (такое плохое слово, что рука еле поворачивается его написать).

А вот сопроводиловка скопированной репродукции – ближе к сути. Левитана:

“В этот период жизни налицо было стремление Левитана максимально упростить художественный язык, отвлечься от всего малозначительного и второстепенного, оставив перед нами только саму суть природы. Как писал один из его биографов, "в работах последних лет Левитану удалось монументализировать дыхание земли..."”.

Здесь уже вечностью пахнет: упростить, отвлечься, суть, монументализировать.

И хоть тут, конечно же, пейзаж души, то есть внутренний мир – объект выражения, но не романтизм у Левитана. Ибо слишком, на первый взгляд, всё тут обыденно. Простой луг, простые стога, простые сумерки и просто люди, сделав дело, спать ушли…

Я очень не согласен, что пейзажем настроения называют открытие Левитана последних лет. Настроение – это ж что-то непостоянное, поверхностное. А тут же вечность. Недаром картину, в которой, как он сказал, он весь, он назвал “Над вечным покоем” (1894).

http://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/9/95/Levitan_nad_vech_pok28.jpg

Левитан последних лет жизни на диаграмме (идеалы - время), изображающей качественное изменение идеалов во времени, изменение в фазе от идеалов коллективистских к идеалам индивидуалистическим, - Левитан – это нечто более индивидуалистически крайнее, чем романтизм. Романтизм ещё демонстрирует, как – во внутреннем своём мире – личность над жизнью всесильна (солипсизм): предстоит, например, перед колоссальной природой.

Фридрих. Меловые утёсы (1818).

А здесь, у Левитана, в ницшеанстве, - как она сильнее самой смерти.

Причём в жизни (не в искусстве своём) он смерти боялся. Был недоницшеанец, так сказать. За что, может, и был осмеян Чеховым, взявшим, может, его в прототипы своего художника в “Попрыгунье”.

Если счесть, что ницшеанство Чехова мною достаточно доказано (см. тут), то вышеприведённый факт годился бы быть каким-то вспомогательным доказательством ницшеанства Левитана.

Но вообще у меня с такой ориентацией художника проблема. И не в последнюю очередь – из-за словесного комментария его к своему творчеству. Хотя есть и, наоборот, подтверждение.

Сначала подтверждение:

Это – характерная декларация “серебряного века”. Особенно – это “не оставляя нравственных сбережений”.

Читайте перекличку:

Это Коржавин. О времени через несколько лет после смерти Левитана (1900). Но – о “серебряном веке”, который раньше ж начался. Кстати, и на жизнь свою – из-за неудачного романа – художник покушался. И не был верующим в Бога. И в термине “пейзаж настроения” можно уловить и невероятную поэтичность, и форсированную тонкость, и – тем – исключительность.

Теперь, вроде бы, опровержение ницшеанства:

Бог во всём – это пантеизм. Который исторически появился в изобразительном искусстве Европы от разочарования в христианстве, чем, в частности, кончилось очарование гармонией небесного и телесного, то есть Высокое Возрождение. Сам пейзаж, как жанр, тогда в Европе появился. А когда развился пантеизм в живописи – был второй удар (со стороны христианства по самому себе): раскол церкви на Реформацию и Контрреформацию, заливший Западную и Центральную Европу реками крови. Пантеизм был не только материалистической (снижающей) заразой для веры в Бога, но и альтернативным религии духовным явлением, явлением коллективистским, как и сама христианская религия. И ингуманистическим, как и всякий коллективизм (сверхнравственным в пику безнравственности гуманизма, если относиться по-чёрно-белому, так сказать, контрастно). (См. первую репродукцию тут.)

Так гармоничному человеку этот ингуманистический, холодный пантеизм не по душе:

А эта голая, холодная, пустынная, серая площадка, и где-то там красивое что-то подернуто дымкой дали. Но это что-то так далеко, что я не чувствую главного наслаждения природы, не чувствую себя частью этого всего бесконечного и прекрасного далека. Мне дела нет до этой дали” (Л. Толстой).

И понятно становится, что и Левитану холодный, так сказать, пантеизм не по душе. У него ж дали-то не подёрнуты дымкой, они резки. Даже в сумерках. Дали не где-то там, не потенциальная у него бесконечность (мол, усилие – и можно ещё сделать шаг, и ещё, и ещё, и чего-то достичь, и пусть не до конца, но это всё же что-то, и это – прогресс). Нет! У Левитана как бы актуальная бесконечность. Она – уже тут. Как Бог для религиозных был тут, до всего Ему было дело. Потому Левитан применяет слова “божественное нечто”, не будучи религиозным.

Горы, - с их холодной высью и символизируемой ими достижимостью для людей лишь в сверхбудущем сверхчистого идеала, - потенциальная бесконечность - не нужны Левитану.

Плюс, выходит, что в разбираемый период творчества Левитана и более гуманистичный, что ли, толстовский пантеизм с подробностями ему не по душе. – Этот левитановский стиль: “упростить, отвлечься, суть”… Он не вникает в тут-подробности. У него другой негуманизм по отношению к людям – эгоистический.

Дали, дали, дали – чтоб тут и всё же даль, не тут…

Кстати, из-за специфических, не горных и не туманных далей и такая тяга у этого еврея, не раз притесняемого царской властью за еврейское происхождение, - такая тяга у него к России:

“Нет лучше страны, чем Россия! Только в России может быть настоящий пейзажист”.

И ещё Россия нужна была общей несчастностью. Ибо ушедший в прогрессе вперёд Запад пошл в своём относительном комфорте. Там не актуальная бесконечность, а актуальная конечность в каждом шаге к потенциальной бесконечности, в прогрессе. – Потому Левитан применяет слова “страданий”, “трагичнее”. (Надо вдумываться в ассоциативный смысл предложения с такими словами.)

Но можно, конечно, и возразить: нельзя-де так искажать прямой смысл левитановского высказывания; он о своих, а не страны, страданиях и трагизме сказал.

Так-то оно так. Но… Вот если Чехова опять привлечь…

“В нашей народнической словесности с её тайным и явным подобострастием, с её почти паточной умилённостью перед страдальцем и богоносцем лишь Чехов и <…> были способны на жёсткую трезвость” (Зорин. Зелёные тетради. М., 1999. С. 237).

Чехов был жёстко трезв не реализма ради, а ради радикального отрицания действительности, отрицания во имя тоже радикального утверждения (почти нигде не печатаемого “в лоб”, но подразумеваемого) совсем НЕ коллективистского толка идеи нового будущего для страдающего народа. И идея эта – сугубо индивидуалистическая: ницшеанство, аристократическая жизнь в искусстве. Таки радикально новое будущее! И ради него стоило идти на “жёсткую трезвость” о настоящем.

Но давайте преувеличенно отнесёмся к тому факту, что Чехов аж на четыре года позже Левитана умер. И скажем, что Левитану уже требовалась не жёсткая, хоть и трезвость. И тоже не общественного реализма, а личного радикализма ради – ради приобщения душою к вечности, совсем не религиозной. – Вот и получится: невзрачность России – и… ницшеанство.

Это кажется странным: ницшеанство и… невзрачность. Ницше ж – воля, победа, преодоление слабых. – Да. Но это ж и переход в радикально новое качество. Так если духовно сильный имеет смертельную болезнь – как победить её? – Духовным уходом в вечность. Где нет времени, раздельности. Где Единое, Целое. И, если не музыка с её понятием тональности (только некий набор – из большего количества нот – используется для мелодии), то – тональная живопись тут, подчинение всех компонентов картины единому тону.

Трудно, конечно, говорить о таких вещах предметно, имея то качество репродукций в интернете, какое там есть сегодня. О каком единстве тона может быть речь по вышеприведённой репродукции? – Может, и может. Даже и там получился общий холодный колорит, даже зари. Она, какая-то фиолетовая, явно ж не тёплого тона. А может, тут то, что называется цветопись: “сочетание больших пятен определенно выраженного цвета”, тёмно-зелёного внизу, бледно-фиолетового вверху, мутно-голубого посередине.

Гораздо лучше тональность живописи “Стогов” видна тут.

http://www.shprints.com/shop/index.php?productID=10532

Или тут.

http://batkovfile.narod.ru/2007/img/stoga.jpg

Холодный колорит повсюду, мне помнится, был и на картине в Третьяковской галерее.

Так или иначе, но удалённость от суетной жизни – определённа. Но это больше явления, называемого “романтическим”, ибо учитывает реальность… непобедимой смерти и побеждает её своим величием.

Русским не только рождаются – им становятся. Левитан – лучшее тому подтверждение. Но как могло случиться, что его самовыражение в ницшеанстве, им самим неосознаваемом, конечно же, могло так горячо отозваться в сердцах миллионов россиян, любящих родную природу? Спроси об этом самого Левитана, он бы, наверно, сослался на собственную любовь к ней и, следуя Л. Толстому, на заразительность искусства. Но на самом деле это не так.

Русские – глобальный народ. И многострадальный (вспомнить только, что до революции 98% было крестьяне и большинство было безземельным). И переход центра революционного движения из Западной Европы в Россию был фактом конца 19-го столетия. Россия была как бы паровым котлом без клапана. Великий потенциал страны, неосуществлённый, чувствовался, наверно, каждым. И это одно порождало предчувствие когда-то явящегося величия. Общенародного. А ницшеанство тоже выражало порыв к величию. Личному. Вот одна радикальность, находила себя в другой. И воспаряла.

И это совпадение не исчезло. Хоть в XX веке Россия претерпела безмерно много бед и обессилела. Но народная память-то жива! Что-то от потенциала ещё есть.

Спросил первую попавшуюся тётку тележурналист во времена парада суверенитетов, хочет ли она раздробления России. “Нет, - со смехом ответила тётка, - мне нравится, что мы самая большая страна на свете”. Она не только по территории самая. И по жизни, наоборот, – далеко не самая. И опять – этот неосуществлённый потенциал переживается. И опять эта актуальная бесконечность левитановская – актуальна.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.lik-bez.ru/archive/zine_number3748/zine_saloon3754/publication3791