С. Воложин
Кузнецов. Утро (Рождение).
Художественный смысл
|
Наивный символизм. |
Господи, я ни с чем не могу согласиться!
Что ни пишут о Павле Кузнецове – меня не устраивает.
Вот слова Эфроса:
"Изучение кузнецовских образов на самом деле обнаруживает в них надтреснутость, или “разуверение”, как говорила поэтическая старина. Скорбь и мечтательность соединяются в них… горчайшее из слов для Кузнецова – “невозможность”.
Это объясняет, может быть, почему образ фонтана – поднимающейся и тяжело падающей вниз струи – стоял в центре кузнецовских композиций в те годы” (https://e-libra.ru/read/489378-profili.html).
Он себе в подкрепление стихи Тютчева привёл, где струя фонтана вздымается и падает.
Но на картине, о которой речь, нет этого вздымания.
Кузнецов. Утро (Рождение). 1905.
Тут только падение.
Слева, вглядитесь, чаша фонтана, уходящая за верхний край картины. Чаша стоит на столбе с кариатидой. И перед нами только падающая вода. Причём, ещё не успевшая упасть! – Гладь воды бассейна, куда предстоит падать струе фонтана, ещё гладка, как зеркало. Фонтан секунду тому назад включили. Название “Рождение” относится именно к этому включению. Оно произошло на восходе солнца (солнце настолько ещё низко, что освещает только верх падающей струи, а всё, что ниже, ещё в тени). То есть “Рождение” относится ещё и к новому дню. То есть тут “речь” не про "невозможность”, а, наоборот. Тут продолжение. И вот почему.
На ночь фонтан был отключён. Но в его чаше воды было полно до самого края. Из-за чего при неодномоментном его включении утром на полную мощность, то есть при попадании первой же малой дозы сегодняшней воды в чашу, та переполнилась и с одного края, нам видного случайно, полилась в бассейн тонкая струйка, тоже видная нам, и тоже ещё не успевшая упасть в бассейн и нарушить его зеркальную поверхность.
А за бассейном кто-то стоит. В белом. И подлетающая к бассейну струя эту фигуру уже закрывает. И потому она – как мимолётное виденье. – Нет. Плохо сказано. Мимолётное имеет ауру печальную – об исчезновении. А у Кузнецова – наоборот. Начало, начало и только начало. Рождение. Если вообще символисты сложны, воплощают поговорку: не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасёшься, то Кузнецов воспевает только последнюю фазу – спасение. Апогей оптимизма. То, что у вообще символистов отстоит очень далеко – в сверхбудущем.
И это как-то озадачивает: он дурак, что ли, Кузнецов? Взрослый же человек. Или всё-таки…
И тут пригодился тот же Эфрос:
"Кузнецов был мечтателем, его друзья были забавниками. Он видел, они сочиняли. Он чувствовал, они играли. Он смотрел внутрь, они – наружу. Мысль о маске по отношению к нему упорно колебалась…
В те годы литераторствующие мистики охотно играли противоположением “лика” и “личины”. Так вот: странности Кузнецова были “ликом”, странности прочих – “личинами”. Сквозь прорези их масок поблескивали задорные глаза, и под масками нащупывались упругие, безусые и розовые лица. Тут твердо знали аксиому славы: “Чтобы быть замеченным, надо заставить себя заметить”. А Кузнецов ходил среди них Иванушкой-дурачком.
Среди их показного мира он был интимен до неприличия и до невыносимости…” (Там же).
Насчёт других символистов Эфрос, подозреваю, просто красно говорит. Они на самом деле – настоящие: через нынешнее падение – ввысь, в сверхбудущее. Они мужественны. А Кузнецов – дитё: ему – сразу итог. И только бледность и туманность отдают тенью печали-предвидения, что не так-то всё просто будет.
Другие фонтаны, с рождающимися, что ли, младенцами (см. тут), ему удались хуже (насчёт этой наивности, пусть и оробевшей). Он всё думал (как-то темно), что его вдохновит миг рождения младенца.
"Два главных образа, преследующих зрителя в кузнецовском цикле этого периода, – фонтаны и младенцы – глубоко автобиографичны. О фонтанах я однажды слыхал от самого художника; о младенцах мне рассказали впервые посторонние и недобрые уста. И то и другое было замечательно.
О младенцах рассказывалось так: “Кузнецов, чтобы своих выкидышей писать, в родильном приюте жил. Как баба рожать, так Кузнецов писать…”. Выходило дурацки и дурно. Какая-то житейская и обывательская правда тут была несомненно, но от этой наружной правды тайной ложью отдавало. Однажды осторожно я расспросил Кузнецова. Он ответил рассказом смутным и подробным. Мне трудно пересказать его, но он удовлетворил меня своим кузнецовским простодушием и “неведением добра и зла”. Все, что передавала молва, было верно: и в родильном приюте жил, и как бабы рожают смотрел, и младенцев писал. Но в трудном, медленном, косноязычном рассказе Кузнецова все эти смехотворности и нелепости… загоралась иным светом. Пафос того, чему путанно и напряженно искал слов Кузнецов, вел его к апофеозу беременности, к утверждению, что нет на свете ничего красивее беременной женщины” (Там же).
Эфрос стесняется Кузнецова ругать. А мне что… Мне главное – понять, есть ли тут где следы подсознательного идеала.
Похоже, есть. Это парадоксальное изображение достижительного мига для выражения… сверхбудущего, благого для всех (как это и положено сверхисторическим оптимистам, символистам).
19 июня 2020 г.
Натания. Израиль.
Впервые опубликовано по адресу
| На главную страницу сайта |
Откликнуться (art-otkrytie@yandex.ru) |