С. Воложин
Фадеев. Разгром
Художественный смысл
|
Естественно надо было, а не противоестественно, говорит подсознание. |
Струсил?
Так спросил я себя, после того, как разобрался с крохотным рассказом Фадеева “Метелица” (см. тут)? На “Разгром” не посягнул?
Пугает обычность понимания вещи как оптимистической трагедии: герой погибает, а идея его остаётся жить в зрителе. Отряд почти весь погибает, а Левинсон "должен будет сделать вскоре такими же своими, близкими людьми” “этих далеких людей на току”.
Так попробую-ка я другую идею. Вдруг подойдёт.
Не брезжило ли Фадееву, что избранный путь в коммунизм – через силу – оказался плохим? И не потому ли такой образ разгрома он выбрал? Во-первых, устал Мечик. И – перед ним казаки на дороге оказались неожиданностью (и он струсил – неестественным для него оказался героизм, что естественно для большинства). Во-вторых, устал Морозка (и его героизм – выстрел – уже мало что давал конному отряду, который пока-то, да, оторвался от врага, но перед засадой впереди, будучи на дороге, окружённой лесом, был почти бессилен). В-третьих, устал сам Левинсон:
"Левинсон рассеянным взглядом окинул всю эту светлую и чистую, сияющую красоту и не почувствовал ее. Увидел свой отряд, измученный и поредевший втрое, уныло растянувшийся вдоль дороги, и понял, как он сам смертельно устал и как бессилен он теперь сделать что-либо для этих людей, уныло плетущихся позади него. Они были еще единственно не безразличны, близки ему, эти измученные верные люди, ближе всего остального, ближе даже самого себя, потому что он ни на секунду не переставал чувствовать, что он чем-то обязан перед ними; но он, казалось, не мог уже ничего сделать для них, он уже не руководил ими, и только сами они еще не знали этого и покорно тянулись за ним, как стадо, привыкшее к своему вожаку. И это было как раз то самое страшное, чего он больше всего боялся…”.
Решение скакать на залпы было даже не его, а Бакланова. Отчаяние вело.
Но самое страшное – те мирные впереди, которых Левинсон "должен будет сделать вскоре такими же своими, близкими людьми”.
Фадеев писал “Разгром” тогда (1925 -1926), когда самым прозорливым (или подсознанию художническому) стало ясно, что крестьянскую (шире – мещанскую) страну в коммунизм не привести. (Что, собственно, история и доказала.)
И это подсознание Фадеева дало такую отчуждённую от этих страдальцев-партизан картину:
"Лес распахнулся перед ними совсем неожиданно -- простором высокого голубого неба и ярко-рыжего поля, облитого солнцем и скошенного, стлавшегося на две стороны, куда хватал глаз. На той стороне, у вербняка, сквозь который синела полноводная речица, -- красуясь золотистыми шапками жирных стогов и скирд, виднелся ток. Там шла своя -- веселая, звучная и хлопотливая -- жизнь. Как маленькие пестрые букашки, копошились люди, летали снопы, сухо и четко стучала машина, из куржавого облака блесткой половы и пыли вырывались возбужденные голоса, сыпался мелкий бисер тонкого девичьего хохота. За рекой, подпирая небо, врастая отрогами в желтокудрые забоки, синели хребты, и через их острые гребни лилась в долину прозрачная пена бело-розовых облаков, соленых от моря, пузырчатых и кипучих, как парное молоко”.
То, что и являла собой ожившая страна при объявлении НЭПа (когда “Разгром” и писался). НЭП – это был для подсознания Фадеева разгром. То, что разгром оказался из-за Сталина отложенным на несколько десятилетий, лишь доказывает (с учётом того, что Фадеев всё же застрелился), что название “Разгром” дало подсознание Фадеева, а не сознание. (Сознание заставило его написать в последнем абзаце уже цитированное: "он должен будет”.)
Естественно надо было, а не противоестественно, говорит подсознание. Но разве только светское воспитание заставляло школьников плакать в конце? – Нет, думаю. Просто столкновение естественного с противоестественным давало катарсис (плач) о том, в КАКУЮ даль уходило торжество коммунизма. Сверхисторическую, говорю я, поднаторевший в том, в какого типа идеал превращается идеал трагического героизма у людей несгибаемого характера при поражении.
Оттого же (от влияния подсознания) столько низости человеческой дано Фадеевым в своём творении.
Мгновенная проверка…
Кого Фадеев оставил в живых, кроме Левинсона? – Известны читателю только четверо: Чиж (тот ещё нечистоплотный товарищ), Варя (ой, чтоб не сказать больше), Кубрак и Гончаренко. И Гончаренко упомянут три раза. И я не помню, кто это. – А ну? Жду человека с изъянами. – Нет. Наоборот. С изъянами оказался Кубрак. – Итого: неважный народец выжил. Три к двум – неважных к важным. – Плохо. Только на сверхбудущее можно уповать, а не на никакое не историческое будущее. И такой расклад – тоже, можно думать, от подсознания.
Собственно, и Мечика потому так много в произведении. Ну слаб человек. Занесло его к сильным… Так таких и большинство, наверно. Серьёзное дело надо и начинать в расчёте на большинство. А… просчитались, получается.
Вот и трагедия. И совсем не оптимистическая.
7 августа 2016 г.
Натания. Израиль.
Впервые опубликовано по адресу
www.pereplet.ru/volozhin/399.html#399
| На главную страницу сайта |
Откликнуться (art-otkrytie@yandex.ru) |